рипоздав, все-таки случится? - уточнила Гера и ответила. -
Добавить ему приданого. Пусть довольствуется добавкой приданого.
     Вот уж,  действительно, женская логика  и  есть женская  логика: Фетида
Геру поняла.
     Девический облик луны,
     чужое пылание счастья.
     Вокруг очертанья полны
     дразнящей усталостью страсти
     .
     Тебя в ночь одевшийся бес,
     который в ребро, обнаружит
     и в омутах звездных небес,
     мороча сознанье, закружит.
     .
     Эх, мне б на ногах устоять,
     в разумное душу закутать.
     Увы, бес сумеет опять
     смутить, раздразнить и попутать.

     Как эхом последнего дня,
     вспьянит тебя жаждою в щей.
     На свете, помимо меня,
     есть истинно вечные вещи.
     Полная луна, заливая  пространство и гася своим ореолом ближние звезды,
сама как бы тонула в этом светлом омуте и звала, тянула за  собой. Послушный
ее зову, Пелей шел по берегу Гемонийского залива, который гигантским изгибом
выступал из моря  в глубину холмистой равнины. Ноги  Пелея  легко и бесшумно
ступали по  укатанному  морем и  ветром песку,  не  поддающемуся ступне.  За
путешественником следовала четкая черная под ярким светом  луны  тень. Берег
был  абсолютно  пустынным.  И  оттого,  что спустилась  ночь. И  оттого, что
мелководный залив  не подходил  для  гавани. И, главное,  оттого, что  залив
вообще считался местом, морскими божествами облюбованным, куда для смертного
ходить  опасно. Особенно  во  тьме. И  тем  паче  в  тот  край  залива, куда
направлялся Пелей. Там на повороте, что делает берег, вздымались скалы. Там,
за поворотом, - священная пещера Фетиды. А к пещере даже днем не двинулся бы
ни  один  смертный,  если,  конечно,  не  повредился  умом. А  Пелей  в ночь
полнолуния  шел именно сюда. Притяжение луны как  раз и лишало его рассудка,
снимая страх и чувство ответственности за собственные шаги.
     Знамение явилось во сне Пелею. Такая же луна  ярким кругом своим как бы
обозначала срок  тому, что должно совершиться. И - дуга пустынного залива, и
слежавшийся,  посверкивающий  песок,  и  черный  выступ  скал.  И  оттуда  -
безмолвный зов: "Приди!" И Пелея  несет  туда,  к  необыкновенному свиданию,
которое  он безошибочно предвкушает  всем  своим мужским  существом. И  лишь
стремительное приближенье скалы прерывает его сновидение.
     Дед  Пелея,  божественный кентавр  Хирон,  хорошенько  растолковал  ему
необычный  сон, хотя не сразу. И пауза  тянулась  значительно дольше, чем  в
беседе  Геры  с  Фетидой.  И  Пелей  терпеливо  ждал, боясь  спугнуть  нечто
замечательное и важное.
     - Неизбежного не избежать, - заявил  наконец  Хирон. - Узнаю эти места.
Тебя ждет Фетида в ночь ближайшего полнолуния. Радуйся... Да уж, радуйся.
     Последнее  он  добавил  с грустной  улыбкой,  словно подписывал  словом
"радуйся" письмо, как принято подписывать письма у греков.
     Однако грустное Пелей тут же отбросил и возрадовался сверх всякой меры.
Мыслимо ли смертному не влюбиться в богиню.
     На прощание Хирон посоветовал внуку:
     - Схвати ее в объятья и крепко держи, какие бы облики она ни принимала.
     И вот Пелей идет по твердому, не поддающемуся  ступне  песку. Не летит,
как в сновидении. Ступает.  Но тот же берег и  тот же лунный свет, что  и во
сне,  завораживает его.  Твердь под ногами становится  холоднее и  жестче. И
тревога возникает в Пелее. Но  снова вспыхивает на  небе  луна. И - освещает
впадину,  вход  в  пещеру,  куда  стремится  наш  герой. Теперь лунный  свет
подталкивает  его в спину. Впереди тьма.  Но  вот  слева - еще один ход.  Он
ведет в следующую пещеру. И в ней на ложе  из  цветов Пелей видит обнаженную
женщину, словно объятую  сном. То ли лунные лучи неведомым образом завернули
сюда  и остались здесь, то ли тело богини испускало свет, озаряющий ложе.  И
теплом веяло от  стены, где возлежала женщина, с  красотой тела,  казавшейся
безупречной. Все это  Пелей ощутил  в мгновение, помня  наставления  Хирона.
Рывком охватил объятьем богиню.  Словно  кто  сторожил ее, она мгновенно  же
превратилась  в  ствол  дерева. Пелей  сжимал  объятьями  ствол,  гладкий  и
отдающий еще жаром тела. Вдруг все опять изменилось. Пелей почувствовал, что
большая птица  бьется  в  его объятьях, оглушает его беспорядочными взмахами
крыльев. Но  и это продолжалось недолго. Птица, будто опомнившись, предстала
разъяренной  тигрицей. Тигрица крутанула  торсом, чтобы сбросить  пришельца.
Однако Пелей еще крепче вцепился  в нее. Зверь и человек катались по пещере.
Что-то падало, гремело и  ломалось. Пелей не испытывал  страха. И не потому,
что охвачен был пылом  борьбы. Пелей жаждал раствориться в своем  порыве.  И
богиня, притихнув, снова воплотилась в женщину. И он соединился с ней. Волна
горячего  блаженства подняла  Пелея надо всем сущим. Разум  не контролировал
тела.  Это  все длилось и длилось, пока в какой-то  момент не достигло своей
высшей точки. И Пелей словно разрушился. Память покинула его...
     Когда Пелей пришел в себя, обыкновенный дневной свет проникал в пещеру.
Утро, а,  может,  и день стоял  на берегу моря.  Не сон ли это был  опять? -
подумал Пелей. Но тут он увидел женщину, поправлявшую  цветы на их ложе. Те,
к которым она прикасалась, оживали в ее руках. Она успела привести в порядок
пещеру. В углу аккуратной связкой  пристроился хворост  для костра. Столик с
яствами стоял рядом с ложем. И пол был  чист.  И богиня  больше походила  на
земную  женщину  с  понятной  предрасположенностью  к  тебе.  Лишь  кожа  ее
необыкновенно светилась. Влекла молочной  белизной, высокородной атласностью
шелка.
     - Даже богини не могут опьянять, как умеешь ты, - восхищенно и виновато
обратился к Фетиде Пелей.
     Можно было сказать "только богини могут", но он выбрал именно те слова,
что произнес.
     - Я ведь  до того не была женщиной, чтобы правильно руководить тобой, -
сказала Фетида.
     Пелей непонимающе посмотрел на нее.
     -  Ты лишился  сознания, -  пояснила ему  богиня,  - оттого,  что я  не
обладала  еще  опытом  женщины  и  не  смогла  уберечь   тебя  от   чувства,
превышающего земные силы.
     - И что будет дальше? - тихо спросил Пелей.
     - Я отказываюсь  от  мудрости воды и предпочитаю  молчание гор, - также
тихо ответила Фетида. - Я хочу жить среди гор.
     Видно было, что Пелей опять не понял.
     - Вода подвижна, бурна и изменчива, как игра ума, - объяснила Фетида, -
а горы - воплощение покоя.
     - Хотел бы я слышать, как вы, боги, друг с другом  говорите, - вздохнул
Пелей.
     Фетида рассмеялась и даже в ладоши хлопнула:
     - Послушал бы ты, что мы болтаем с Эос и Эвриномой.
     Но все еще чего-то опасался и не верил своему счастью Пелей.
     - Любящая женщина, будь она и  богиней,  становится такой, какой  хочет
видеть ее любимый, - добавила Фетида.
     - Тогда я опять хочу тебя, - встрепенулся Пелей.
     - И опять лишишься сил и сознания? - спросила богиня.
     - Пусть самого себя потеряю, - тряхнул головой Пелей.
     И Фетида улыбнулась ему.
     ...А  в  это  время  далеко от  них в  Лаконике жена  спартанского царя
Тиндарея Леда, все еще цветущая мать взрослых  сыновей Кастора  и Поллукса и
маленькой Клитемнестры, искупавшись в тенистом  озере, сидела, расслабившись
и  прислушиваясь  к  теплу солнечных лучей, на крутом берегу. В зеркале воды
отражалась зрелая  прелесть  ее  плодоносящего тела,  подрагивавшего,  когда
озерные  бегуны-комарики,  длинно   скользя,   проносились   по  коже  Леды.
Неожиданно  набежала  волна.   Леда  приподнялась  и  увидела  необыкновенно
крупного царственного лебедя, подплывавшего к берегу.
     - Это я, опять я, - раздалось в ушах Леды.
     Птица   подплывала  ближе.   Царица  узнала   Зевса,  своего   прежнего
божественного любовника. Владыка бессмертных, похоже, сам собирался нарушить
собственный  запрет.  Недаром он,  оказывается,  с  вершины  пира  временами
поглядывал и  в сторону Лаконики. Но, чтобы как-то  смягчить  впечатление от
своего  поступка, он обратил взоры не к какой-нибудь новой понравившейся ему
дочери земли, а к прежней своей возлюбленной.
     - Это я, это я...
     Но  "это  я" слышалось  Леде так,  словно  куковал кто-то. Да, куковал,
несмотря на вроде бы лебединое курлыканье, в котором заходилась подплывающая
птица.  Не зря, выходит, подумала Леда, что когда-то владыка бессмертных дал
себя поймать  заигрывавшей с ним  Гере, превратившись в кукушку. Было это  в
нем и остается.
     - Бессмертные желают вложить в меня священный плод, - подумала Леда.
     И  все произошло, что  должно  было случиться. Отметим  лишь  разницу в
поведении   тех,   от  кого  исходит   инициатива:  женщина,  решив  кому-то
принадлежать,  может  защищаться,  словно  разъяренная тигрица;  мужчина  же
подплывает к своей избраннице белым лебедем.

     К потерянному раю не стремись.
     На ту любовь ты не имеешь права.
     Былое - суверенная держава.
     Вернуть назад - нестоящая мысль.

     Взгляни, ведь эта женщина не та.
     Была бы той она, когда приснилась.
     А в этой жизни - все переменилось.
     Перед тобой - чужая красота.

     И ты ее обратно не зови.
     Судьба былого не перемещает.
     Вас искушает память той любви.
     И эта память только помешает.

     Простая диалектика души.
     Там, в глубине, не спорят рок и случай.
     Ее не береди, себя не мучай.
     Спроси: "Как жизнь?"
     И дальше поспеши.
     Не возвратить...
     Ты этот праздник справил.
     Ущербны исключения из правил.
     Мы всякий раз другие.
     Испокон
     так повелось: закон и есть закон.
     Тезей  и Поликарп возвращались  из Колона  в  Афины.  Ехали  верхом  на
лошадях, как  и пристало посещать  этот поселок,  где почитают коней.  А еще
потому ехали на конях, что Тезей все еще предпочитал затворяться в Акрополе,
и уговорить его совершить пешую прогулку было бы трудней.
     Ехали молча, молча  же  постояв  перед этим  у  Медного порога.  Медный
порог, небольшой каменный  овальный  кряж,  закрывающий  вход  в  знаменитую
колонскую пещеру,  ведущую, по  мнению  афинян, прямо  в преисподнюю. Стоять
здесь  полагалось  молча. И  даже  приближаясь,  говорить  полагалось только
шепотом, если уж невмоготу придержать язык.
     За Медным порогом, если подойти к нему вплотную, виднелся черный провал
и  несколько  ступеней,  ведущих  во тьму.  Тезей, когда они  здесь  стояли,
подумал: не перемахнуть  ли через эту  каменную преграду и исчезнуть, кончив
со  всем  земным.  Страха  не возникло.  Не страх  охватил его, иное. Стоило
мысленно проследить, как все произойдет, внутри Тезея вспыхнул протест. И он
понял  не без  удивления, что  привязан  к своей  жизни более, чем  ему  еще
недавно  представлялось. На обратной дороге в  Афины Тезей первым  прервал и
молчание:
     - Я заглянул туда, Поликарпик, - сказал он брату.
     Поликарп понял его.
     - Для этого достаточно заглянуть в самого себя, - рассудил он. - Теперь
я не беспокоюсь за тебя.
     - Я все понимаю, и желание жить... - принялся уже и рассуждать Тезей. -
Но ведь, правда, совсем ничего не хотелось. Казалось, что совсем ничего и не
будет хотеться.
     - Это ему казалось, - перебил брата Поликарп.
     - Кому? - удивился Тезей.
     - Тому, кем ты был.
     - Но это был я.
     -  Не  совсем.  Как  только  человек   начинает  себя  исследовать,  он
становится другим, - объяснил Поликарп.
     - Разве это исследование? - возразил Тезей.
     - Если ты, увлекшись  чем-то,  отложил трость, без которой афинянин  не
чувствует себя афинянином, потом  начинаешь искать  ее -  что ты делаешь? Ты
восстанавливаешь,  скажем, свой маршрут и таким образом  находишь  эту палку
там, где и не ожидал.
     - Ну и что?
     - А  то,  что ты исследуешь  себя, как  другого. Ты смотришь на себя со
стороны. Так и с прошлым. Нынешний ты - не вполне ты.
     - Но я ведь и стыжусь чего-то в прошлом.
     - Правильно делаешь.
     - Разве  стрела  во время  полета не  одно  и  то  же,  где бы  она  ни
находилась?
     - Но ты не стрела...  Вспомни, какими мы  были в  детстве. Разве чистые
тогдашние создания - это мы?
     - Ну, уж ты-то, Поликарпик... - возразил Тезей.
     - И  я тоже... Потом разве ты  не слышал, как говорят:  теперь я совсем
другой  человек,  словно заново  родился...  Человек  может  в  жизни  своей
несколько раз рождаться.
     - Я не узнаю тебя, Поликарпик, - удивился Тезей, - а наши близкие?
     - А наши боги,  - не уступал Поликарп, - а эта земля, а дети, а женщины
и старики. Все это наше всякий раз, и все это -  тоже мы... Я ведь о другом.
Ты  не  сможешь изменить своего прошлого,  даже если  его  стыдишься. Но  ты
можешь измениться сейчас и менять нечто вокруг. Скажем, своих палконосцев.
     - К чему ты клонишь?
     -  Все  к  тому же...  А,  знаешь, что  по-своему неизменно? Мысли. Они
свободны  всегда.  Особенно   когда  близки   истине.   Они  вольны  каждому
принадлежать. И тебе, каков ты сейчас, и тому, кем был прежде.
     - То есть, что есть  самое-самое  мое, оно и -  всеобщее... - удивленно
уточнил Тезей.
     - Умница, - обрадовался Поликарп. -  Как ни странно, то же происходит и
с человеческими чувствами.
     - И все-таки, к чему ты все это?
     - Чтоб тебя развеять окончательно... Да и твои афиняне готовы меняться,
заждались  уже...  Помнишь,  перед  твоим  уходом  в  Афины  мы  говорили  о
народовластии. Так дай афинянам народовластие... Из-за  уважения  к тебе они
все еще  терпят  затянувшийся траур по твоему отцу.  Но  сколько можно?  Они
заждались перемен так, что готовы стать другими... Воспользуйся этим, дай им
народовластие.
     - А что, надо это подготовить, - увлекся Тезей.
     - Вот! - возликовал и Поликарпик. - Вот! Этим и займись.
     И  тут  только заметили братья, что  въехали в Афины.  Была бы в нижнем
городе стена, как в Акрополе, то, чего доброго, врезаться в нее могли сходу.
На въезде их тут же, разумеется, углядели зеваки.
     - Вот они, твои палконосцы, - сказал Поликарп, словно споткнулся.
     А  поскольку  нет на  свете осведомленней  зевак, то  эти  добровольные
глашатаи, стуча палками о твердь улиц, вскоре взбудоражили весь город. Тезей
ожил! - разнеслось повсюду. Одни рассказывали, что при  въезде в город Тезей
даже  смеялся.  Сами-де  слышали.  Хохотал, -  добросовестно  поправляли  их
другие.  Заглянул  в  расселину   преисподней,  будучи  в  Колоне,  уточняли
некоторые, и расхохотался.
     Кстати, о палках, служивших афинянам тростями. Остальные греки отмечали
привычку   обзаводиться  тростями  как   присущую  только   жителям   Аттики
особенность. И посмеивались. Добро  бы старики. А здесь и молодые без трости
на улицу  не  выходили.  Палконосцы  - называли аттических афинян. Еще  и  -
стукачи.  Вроде бы нелепая деталь  - у  всех палки в руках. Если не подумать
хорошенько. А если подумать? Дело в том,  что афиняне первыми среди  древних
греков  стали  в  мирное  время  выходить  на  улицу  без  оружия.  По всему
остальному материку мужчины оружия из рук  не выпускали.  Некоторые и дома с
ним не расставались. Конечно, всюду  по-своему - и в Коринфе, и в Трезене, и
в Спарте даже.  А вот в Фивах  или вокруг Фив, или в какой-нибудь Акарнании,
да и рядом  с Афинами, в Фессалии  тоже, мужчина без оружия - разве мужчина.
То-есть на землях плодороднейших. Можно сказать, такие земли сами  родят. Их
ковырни да семя брось. Вырастет. Не так  чтоб густо будет  плодов, но ведь и
забот почти нет. Прямо золотые времена Крона. Потому эти земли их хозяева  и
обрабатывать  не   учились   толком.  Больше   охранять  были  горазды,  чем
обрабатывать. А если совсем перестанут родить?.. Переберемся вон за ту гору.
Туда же - если более сильные соседи выгонят. Поэтому же и деревьев не сажали
-  дело  долгое  и  потому  совсем  ненадежное.  Так  и  блуждали  греки  по
плодородным материковым землям. Богатство, что под ногами, как бы и не очень
считается.  Единственный достаток - оружие  в  руках.  Без него ты и шага не
ступишь, и себя не защитишь, - поселки без укреплений, дороги не безопасны.
     Аттика  же  по  скудости каменистой  почвы долго  не привлекала  к себе
кого-нибудь со  стороны.  Потому афиняне  и их соседи  могли гордиться своей
исконностью.  Тем, что они  такие же местные, как и здешние кузнечики, прямо
из земли, из камней родились.
     Правда, кто почище, да посостоятельней, кто с табличками  не расстается
и  с  заморскими  свитками,  кто  горазд  рассуждать  о  всяких  отвлеченных
материях, скептически  улыбались.  И не  потому,  что камни не могут в людей
превращаться - все в руках богов. Нет, они считали: по-настоящему-де местные
в Аттике  только пелазги, которые  когда-то стены Акрополя строили. Пелазги,
по большей части живущие сейчас в Фессалии.
     В конце концов, может быть и так, но кто же теперь это помнит. А если и
помнит,  то  и...  Важнее  другое.  Обитатели  Аттики,   постоянно  живя  на
каменистых,   непривлекательных   для   захватчиков  землях,  научились   их
обрабатывать. И стали  получать урожай,  какого  без настоящего  труда и  на
плодородье не получишь. И деревья сажали, будучи оседлыми. Недаром же богиня
Афина  именно сюда, на  аттические камни, принесла свою оливу. И  достатка в
основательных здешних домах поднакопилось. Не  торговый Коринф, но все-таки.
И носят афиняне, пусть и шерстяные, но тонкие хитоны  под плащами.  И волосы
закалывают,  чтобы  прическу  хранить,  золотыми булавками  в  форме  цикад.
Сродственников здешних кузнечиков. А, значит, и их самих,  жителей Аттики. И
когда  теперь  их   имело  бы   смысл  и  грабить,   они  стали   достаточно
многочисленными для отпора. Нарожали поколения,  сидя на месте. И изгнанники
или другие какие-то перебежчики  из остальной неустроенной Греции стремились
под их мирные  небеса. Не без имущества, между прочим.  Тем, кто гол да бос,
чего бежать. Ведь нужно или ремесло, или богатство.
     Конечно,  афиняне  гордецы.  А  еще и забияки. Даже  в трезвом виде.  И
палкой афинянин побьет, но ведь не порубит.
     И вот, стуча своими тросточками, афиняне разнесли по городу слух о том,
что  Тезей  ожил,  весел,  хохотал даже. Разнесли,  пошумели  и  затаились в
предвкушении праздника. И еще: чтобы  поощрить и приветствовать Тезея, место
у  храма  Аполлона Дельфиния, где  пролилось  вино, смешанное Медеей с ядом,
обнесли  медной  оградой.  Благо  оградка давно  была  готова. Но  и  случая
поставить  ее  все не  представлялось.  Последнее обстоятельство  доставляло
суеверным афинянам массу  неудобств. Как ни берегись, а забудешься и ступишь
ногой на это проклятое место. Или не ходи мимо  храма,  чтобы  всякий раз не
очищаться.  Или всякий  раз  сосредотачивайся,  думай  о  том, чтобы сюда не
ступать.
     Пока  славные жители города замерли,  предвкушая  веселие,  на Акрополе
Тезей  собрал  совет.  На  совете,  кроме  Поликарпа  с  Лаодикой  и  Мусея,
неразлучного с молодым владыкой, присутствовал Академ из Колона, об учености
которого  в Аттике  были  понаслышаны.  Академ привел  с собой колонянина же
Тимона. Тимон  был, правда, не столько ученостью, сколько тем известен,  что
вроде бы понимал чуть ли не  всякого жителя Аттики, а потому часто  бранился
по праву ближнего  со  многими из них. Надо полагать, Академ привел  с собой
Тимона, чтобы среди чужих заручиться поддержкой, солидарностью сородича.
     - Люди одинаковы? - спросил Поликарп для начала собравшихся.
     - Одинаковы, - поспешно ответил Академ.
     -  Поэтому-то,  наверное,  боги разделили  нас на мужчин  и  женщин,  -
улыбнувшись, заметила Лаодика.
     Академ  косо  глянул  на  нее,  как  бы  говоря -  при  чем  здесь  эта
представительница иной  половины  дома.  Он  вообще сразу же испытал чувство
неудовольствия от присутствия на совете женщины.
     - Люди равны, а не одинаковы, - твердо заявил Мусей.
     - И всякого рождает женщина, - добавила Лаодика.