ним Пилий давно и хорошо знаком.
     - Мусей! - на  скаку  прокричал Пилий, хотя можно было  и не кричать, -
философия, как живое существо: логика - кости и жилы, этика - мясо, а физика
- душа. Понял? Давай теперь ты.
     Мусей оглянулся, как отмахнулся:
     - Ты бы, конечно, предпочел мясо понежней.
     - Фу, какой мрачный, - не отставал от него Пилий, -  улыбнулся бы и тем
самым принес жертву харитам... Продолжим...  Берем яйцо: скорлупа -  логика,
белок - этика, а желток - физика.
     - Яйцо, конечно, всмятку, - уточнил Мусей.
     - Хорошо... Видишь огороженное поле, - не унимался Пилий, -  давай так:
ограда - логика, урожай - этика, а деревья - физика.
     - Ничего в голову не лезет, - отмахнулся Мусей.
     - Ничего?.. Все возникло из ничего, - призадумался вдруг Пилий.
     - Что возникло? - не понял Мусей.
     - Все, - повторил Пилий, - все вокруг... Вообще - мир наш.
     - Не из ничего, я полагаю, а от начала, - поправил приятеля Мусей.
     Теперь беседа завязалась и двинулась сама собой.
     - Хорошо сказано, - обрадовался Пилий.
     - Толку-то, - не разделил его радости Мусей.
     -  Твоя  правда,  толку  не  много,-  согласился  Пилий,  нисколько  не
огорчившись.  - И  все-таки  мы  находим  удовольствие  в подобных  беседах.
Наслаждение даже.
     -  Наслаждение,  наслаждение,  -  вздохнул  Мусей,  -  я  бы  предпочел
наслаждению безумие.
     - Наслаждение - прекраснейшее из безумий, - отпарировал Пилий.
     -  Это  оттого,  что мы  себя  не  слышим, когда  болтаем  о вечном,  -
проворчал Мусей.
     Пилий рассмеялся, долго хихикал.
     - Лира тоже слушать себя не умеет.
     - Чего ты все радуешься, - удивился Мусей, - тебя ничем не проймешь.
     - Почему?  Проймешь...,  -  не согласился Пилий. - Только философа надо
действительно хорошенько хватать за уши: убеди и уведи.
     - Настоящая мудрость в дома только природе, и она сама у себя учится, -
вздохнул Мусей.
     - Точно, - согласился Пилий, - природа умеет учиться сама у себя.
     - Идеи вечны и чужды  страданию, - заявил  Мусей. - А, значит,  чужды и
нам с тобой: люди только и знают, что страдают, - добавил он.
     - Не вполне, - возразил Пилий, - как бы живые существа выжили, как жили
бы, если бы не были приспособлены к идеям.
     Мусей на  это  не ответил, поскольку в  голову  ему  пришла совсем иная
мысль.
     - Мы  с тобой говорим так, словно  что-то ищем, словно стараемся что-то
вспомнить.
     -  Надо полагать, мы  - наследники золотого века, - по-своему подхватил
мысль Мусея Пилий, - мы его остатки, хотя и не помним об этом.
     - Герофилу бы сюда, - заметил Мусей, как бы признавая тем самым правоту
Пилия.
     - И Поликарпика, - обернулся к ним Тезей.
     Так  Мусей  с  Пилием и ехали,  не замечая дороги,  в беседе. Развеять,
может  быть, и  не  очень развеяли  своих  спутников, но все их  внимательно
слушали. Не только Тезей.
     Наконец, будто показались строения Стирий.
     -  Вот  тебе,  Пилий,  и  философия, - оживился Мусей, -  видишь: стены
города - логика, и внутри - разум...
     - Какие  же  это стены? -Возразил оказавшийся более зорким Пилий, - это
же отряд воинов. Нас ждут.
     Афиняне замедлили движение, в два ряда группируясь  за спиной Тезея, и,
перестроившись,  остановились.  От  отряда  стирийцев  отделился  всадник  с
копьем, подпрыгивающий в седле и с темным, непомерно большим щитом.
     - Я еду один, - тоном приказа предупредил своих Тезей.
     Он  не  взял  из  колесницы  ни копья, ни  щита  и  поскакал  навстречу
стирийцу.  Однако  Мусей и  Пилий не послушались и  устремились  за  молодым
царем. Их кони, чувствуя своих хозяев, держались сзади и ступали неслышно.
     Всадники съехались и остановились.
     - Я Петиой, сын Орнея, - назвался стириец,  хотя  и Мусей,  и Пилий его
знали, - я приехал по поручению моего отца.
     Конь Петиоя развернулся к афинянам боком, и из-за щита, большого, почти
в человеческий рост, с медными бляхами на воловьей коже и с медным же ободом
по краям, видна была только голова сына Орнея.
     - В урочищах великой Артемиды гостей приветствуют оружием,  - улыбнулся
Тезей.
     -  Нам  не  очень нравится  то, что  вы  везете с собой, -  без улыбки,
высокомерно  объявил  Петиой, -  и  вы - не неведомые гости, которых сначала
угощают,  а потом расспрашивают... Однако не беспокойся, хозяин Афин.  Орней
приказал встретить вас  миром... Пока миром, - видимо  от себя  присовокупил
он. - Столы наши ждут вас.
     - Ты забыл  добавить "и  царь  Аттики", -  поправил стирийца  Тезей.  -
Столы, разумеется, хорошо, - продолжал он, - но к чему оружие?
     - Надо  же  вам знать,  что оно у нас  в хорошем состоянии,  что за ним
отлично ухаживают, - усмехнулся Петиой. - Так мы ждем вас.
     Он тронул узду и поскакал обратно.
     Развернулся и Тезей, натолкнувшись прямо на Мусея.
     - Я сказал, что еду один! - недовольно воскликнул он.
     - Я так увлекся беседой с Пилием, что не слышал, - объяснил Мусей.
     - А ты? - молодой царь повернулся к Пилию.
     - Я же его собеседник, - развел руками Пилий.
     - Мы оба так увлеклись беседой, что не расслышали, - уточнил Мусей.
     Пока Тезей с философами  возвращался к своему отряду, Петиой тоже успел
доскакать до своих,  и  получилось так, что,  когда отряд афинян  тронулся с
места, воины на подходе к Стириям уже расступились, освобождая им дорогу.
     Пир  в честь  не  очень желанных гостей устроили  в стирийском мегароне
Петиоя. Так  что  до Браврона афиняне  немного  не  доехали. Сюда же  к сыну
прибыл и Орней. И расположился на хозяйском месте, усадив по обе стороны  от
себя   Тезея  и  Петиоя.  Начали  пиршество,  как  заведено,   с  возлияний,
посвященных Зевсу Олимпийскому, Артемиде и героям. Однако ни  праздничности,
ни  веселья, сопутствующих  обычно застольям,  не  ощущалось.  Напряженность
сковывала и гостей, и хозяев. Когда, по традиции, надо было  поднять чаши за
героев, Орней счел  необходимым  провозгласить  здравицу сам..  Не без труда
поднявшись, он сказал негромко, но со значением:
     -   Совершая  возлияния  героям,  восславим  наших  великих  предков  и
прародителей, которые  славными трудами своими установили  порядок на  наших
землях  и  завещали  нам  беречь  его. Их  устами  говорили  боги  и боги же
руководили их подвигами.
     Было ясно, куда клонит Орней. И Пилий, видя, что Тезей молчит, исполнив
вместе  со  всеми  возлияние  в  честь  героев,  опустошил и  свою  чашу,  а
оторвавшись от нее и хохотнув, добавил с интонациями Орнея:
     - А что, если мы теперь сами становимся  прародителями кое-чего нового.
Воспряньте, друзья, мы родоначальники.
     - Например? - любезно, как хозяин гостя, спросил Пилия Орней.
     -  Свободного человека,  -  игриво  начал  перечислять  Пилий,  загибая
пальцы, - народовластия, равенства людей - чем бы они ни занимались.
     - Ты шутишь, - улыбнулся Орней.
     - И да, и нет, - ответил Пилий.
     Такое  начало беседы невольно расставило все  по  местам. Незачем  было
теперь  для соблюдения закона гостеприимства давать пиру развертываться, как
ни в чем не бывало, откладывая главный разговор на конец.
     -  А как же сильный защитит слабого, если все разбредутся, куда каждому
захочется? - поинтересовался Орней.
     - Сильный идет и  слабого за  собой ведет,  -  мгновенно откликнулся  и
Мусей.
     - А что, не самая плохая мысль, - рассудил Орней.
     -  Я бы сказал иначе,  - вступил  наконец  в беседу Тезей, - ум -  твой
вожатый.
     - Ум... - повторил Орней. - У нас все на своих местах, как и во времена
предков наших. Каждого видно, кто он, кто таков.  Не вышло бы разброда умов.
Государства погибают, когда не могут отличить хороших людей от плохих.
     -  В  нашем государстве законы  будут работать на  всех, одинаково  для
каждого, - сказал Тезей.
     - Ваш молодой закон  противу  древнего обычая, что паутина. Если  в нее
попадет человек маленький, закон выдержит, если  же  большой  и  сильный, то
разорвет паутину и вырвется, - стоял на своем Орней.
     - И не надо нам новых законов, - поддержал отца Петиой.
     - Разумеется,  - перешел в наступление Тезей, поскольку теперь ему надо
было  отвечать  не старику  Орнею, а Петиою, - самые безопасные корабли  это
корабли, вытащенные на берег.
     - Вот и плавайте, а мы на бережку  посидим, - пришел  на подмогу Петиою
кто-то из стирийцев.
     - Для  козла лоза съедобна, для меня  же виноград, - насмешливо вставил
Пилий.
     - У винограда тоже разные гроздья, - строго возразил старый Орней, но и
не возвышая голоса, чтобы снять накал страстей, - гроздь наслаждения, гроздь
опьянения и гроздь омерзения похмельем.
     Однако страсти уже повыскочили изо всех углов.
     -  В Афинах ходить  по  улицам  нельзя,  -  горячился Петиой,  - только
отовсюду и слышишь: кто купит уксуса, кто купит  уксуса, покупайте  пирожки,
покупайте,  покупайте, покупайте... Хоть уши  затыкай. У нас, если у  соседа
кончился уксус, с ним другой  сосед  поделится. Как можно осуждать ложь, а в
лавках лгать всем в глаза.
     - Рынок -  место,  нарочно  назначенное, чтобы обманывать и обкрадывать
друг друга, - прогудел кто-то басом.
     -  Толстеет один, худеет  другой...  Чего  не  клал,  того  не бери,  -
поддакнул басовитому еще кто-то.
     - Хватит! - приказал Орней. - Это наши гости.
     Мегарон  затих. И  Тезей  почему-то вспомнил дорогу,  которая,  теперь,
казалось, очень давно вела его в Афины. Вспомнил, с кем довелось сразиться и
кого убить. Особенно  Керкиона. В первую очередь  Керкиона,  назвавшего его,
Тезея, убийцей людей  воли. Керкиона,  выступавшего за  первородное братство
тех,  кто не  разделен ни  стенами,  ни  имуществом. Керкиона, убившего свою
родную  дочь Алопу за то, что та позволила себе  влюбиться  в человека из-за
стен, разделяющих людей, такого, как и сам Тезей. О боги, он ведь  дал слово
Лелегу поставить  Алопе памятник. И не одной ей.  Сейчас, рядом с  Орнеем  и
Петиоем, рядом со стирийцами вновь ожил перед ним образ Керкиона. Все как бы
повторялось. Да и победил ли он Керкиона? Победил ли он его?
     Тем  временем, прервав молчание,  от его  же  слова наступившее, Орней,
будто сам себе, совсем старчески произнес:
     - О Артемида, защитница древних порядков. Бротей кинулся в огонь, сойдя
с ума, когда не отдал тебе почестей. А теперь, глядишь, скоро тебе невесты и
кукол перестанут приносить...
     -  Я только что  из  Беотии, - мечтательно  вздохнул  Петиой, - вот где
бесхитростные люди.
     - И туповатые, - усмехнулся Пилий.
     - Пусть  туповатые.  А я там одну ничью скалу приметил и готов город на
ней создать. И пусть за водой далеко ходить придется, - сказал сын Орнея.
     - И назовешь город Новыми Стириями, - подзадорил его Мусей.
     - Стириадами, - отвечал Петиой.
     Да, напрасно Тезей надеялся договориться с молодым Петиоем.
     - Что ты решишь, Орней? - спросил афинский царь старика.
     - Подождем, что решат остальные демы, - устало ответил Орней.
     Возвращались афиняне  домой,  словно какую обузу с себя сбросили.  Но и
вино, конечно, растормошило отпировавших.
     - Брат мой по  золотому  веку,  -  воззвал Мусей к Пилию, - все-таки мы
глупцы: зачем хотим, скажи мне,  распутать узел,  который,  даже запутанный,
доставляет  нам столько хлопот? Знал бы  ты, как далеко в будущее уходят эти
хлопоты, сколько времен люди будут хлопотать и лопотать об одном и том же.
     -  Это лишено  логики, друг,  - не согласился Пилий, - ведь все  должно
чем-то завершиться.
     - Тут не нужна логика, - заявил Мусей, - это предсказание.
     "Победил  ли я Керкиона?  Или Керкион  побеждает?"  -  снова подумалось
Тезею.
     Однако молодость и есть молодость. Когда перед Тезеем  и его спутниками
возникли очертания Афин, они развеселились, забыв обо всем  на  свете. Можно
ли  не  радоваться  родным  улицам, игре света и теней на храмах и площадях,
родным  запахам и звукам, тому, что чувствуешь себя  самим  собой,  да еще и
защищенным ото всей иной реальности могучим щитом. И  это  все помогает тебе
открыться  и  раскрыться  в  мире  миров,  почуять   в  себе  ну  прямо-таки
божественные силы.
     Последовавшие  вскоре новости тоже  способствовали хорошему  настроению
Тезея, его сотоварищей и  вообще общегородской  ободренности. В Афинах стало
известно, что к  начинаниям молодого царя присоединились земли  между горами
Гиметтом  и  Пентеликоном.  Следом  пришла  и  еще  хорошая  новость:  Тезея
поддерживает вообще весь юго-запад Аттики с центром в Форике.
     И тут Афины как утратили чувство реального. Даже старики  повылазили на
улицу  и  взбудораженно  что-то  обсуждали, размахивали  руками,  суетились.
Хватит,  соглашались...  Чего  хватит?  Да, хватит жить  в  скупых  объятиях
окаменевших устоев. Тяготит нас их застоявшийся строй.  По любви оно,  может
быть,  и приемлемо.  Но  где  она, прежняя любовь?  И  шагу  не  ступишь  по
собственному  усмотрению,  как в доисторической древности.  Для собственного
разумения места нет. Жизнь получается ненастоящей. А нужна настоящяя.
     Отвернемся от старого мира. От него уже отвернулись боги. Он  больше не
родит великих героев. Пусть  и нас отпустит, как отпускают детей  родители в
их взрослость. Обратим взоры на передовой Восток. На Восток, откуда восходит
солнце,  откуда доносятся до нас  сведения  о  замечательных знаниях, откуда
привозят такие красивые и полезные вещи.
     Конечно,  сохранять  все   лучшее  в  своем,  накопленном.  Ничего   не
перенимать сослепу. О Востоке  ведь тоже  можно сказать: "Хорошо по шь, а на
деле-то  как?"  Встретятся трое  хоть здесь, хоть на Востоке, и божественная
сила каждого в  отдельности как пропадает куда-то. На троих только опьянение
гарантировано и вляпывание в грех, видимо, первородно тяготеющий  над всеми.
Или  божественная  сила,  дар  богов  каждому,  остается  в  каждом  лишь  в
младенческом  состоянии?  И  люди  младенчествуют  поэтому?  Надо  же,  грех
давнишний, первородный, а в головах взрослых людей младенчество как застряло
испокон веков и навеки... А где справедливость при этом?
     Хватит... Хватит плыть  по течению.  Здесь не Восток, старый да мудрый.
Здесь, в  Аттике, нельзя пускать  жизнь на самотек. Здесь  уже  бродит много
свежих идей, да и  много свежих незакосневших натур. Можно выбрать, обсудить
правильные  способы  и  направления  всеобщего  действия...  И,  о  радость,
родилось новое слово "полития". Афины - это полис. Действия, направленные на
его  благо,-   полития.  Правда,  новое  слово  придумал  Менестей,  которым
соратники Тезея,  недолюбливая, даже  пренебрегали,  случалось, -  уж больно
непонятного поведения личность. А тут Менестей, как обычно, заглянул к Тезею
со  своим очередным отчетом  о неявных  процессах в афинской жизни, попал на
беседу молодых устроителей народовластия, посидел как  бы сбоку, в уголке, и
выронил это слово - полития. Просто у него так получилось. Он, может быть, и
отчета   себе  не   отдавал,   что  за  словечко   подбросил   обществу.  Но
присутствующие очень активно откликнулись. Какое точное слово! Даже  поахали
от  умственного удовольствия. И подхватили это слово, будто было оно всегда.
В основу всего ляжет полития. Полития поможет сохранять и приумножать добро,
отвращать от несчастий и  заблуждений.  Политии  станут подчиняться ораторы.
Полития поможет выработать хорошие законы с системой жизни, где все равны. И
дурные,  и хорошие.  И  это, как  уже выяснили  для себя молодые собеседники
Тезея, - первая, низшая форма равенства. Высшая же: должному - должное. Это,
впрочем, тоже не раз  обсуждали  у Тезея. Новое - разумное сочетание  того и
другого. И сочетанию следует  учиться каждый  день.  Во всем. В том числе  -
земледельцам  -  в  земледелии,  морякам  -в  плавании и  морской  торговле,
ремесленникам-демиургам   -в  ремеслах.  На   этих  путях  общество  избежит
разрушительных пороков. Избранные же должны учиться, кроме политии, верховой
езде, искусствам и философии. Этой дорогой они достигнут совершенства.
     И   еще   обязательно:   правильное   соотношение  людей   во   власти,
состоятельных  и   малоимущих.   Никаких   крайностей.  Крайности   искажают
задуманное и лишают его истинности.
     Конечно, рассуждения молодых людей были, с одной стороны, прекрасны, но
их  представления  о  политии  перекочевали  в  заоблачные   выси,  в  чисто
умозрительные,  абстрактные  конструкции.  Искали,  казалось,  общедоступные
формы   возможного  улучшения  жизни,  ссылались  на  богов  и   героев,  на
замечательные события прошлого... С другой строны, как малоопытному в грубом
текущем подыскать неиспорченное событие, проясняющее твою благую мысль?
     Так чувствовали себя люди в мегароне у Тезея. А на улицах?
     Предощущения,   ожидания,   взбудораженность.   И  гудело  на   улицах:
бу-бу-бу... Слов  не разобрать - гул сплошной. Единственно, что  можно время
от времени четко различить: "И да здравствует Тезей!"
     Существовали, конечно, и иные мнения, но  их как  бы  забивало, глушило
настроение более активных граждан.
     И конечно, образованные сторонники Тезея решили  воспользоваться такой,
почти  всеобщей,  взбудораженностью  ожидания.  Для   начала  предполагалось
публично порассуждать перед народом о богах и мироздании.
     -  И  хорошо  бы, чтобы полис платил  за эти выступления,  -  предложил
Клеон.
     Мысль  понравилась. И  в  целом  понравилась, и в том,  что платить  за
интерес интереснее - кто-то и увлечется возможностью стать образованным.
     - Надо прочитать народу весь свод преданий и  песен  древних, - добавил
любитель  искусств  Пелегон. -  И  -  чтобы  не  пропускать  ни строки:  где
остановился один чтец, с этого места продолжает другой.
     - Слишком красивым  все представляется, - заметил все-таки скептический
Мусей.
     - Это оттого, что и Мусей, и вы все про танцы  мало знаете, - объяснила
Пракситея..  - В танце все  складно.  Танец замешан на музыке. А  музыка все
равно что вино.
     - Тогда полития - тоже музыка, - с жаром вставил Герм.
     -  Нет  уж, музыка  не  может  быть  грубой.  Пойло  - это не музыка, -
возразила Пракситея.
     -  А  похмелье - не  праздник, добавил  Мусей. - От  похмелья  чесноком
разит.
     Вскоре стало известно: к Тезею присоединяется на севере и четырехградье
во главе с Марафоном.  Что  здесь сказалось? Поездка туда Герма или  то, что
Тезей именно там поймал устрашавшего всю округу критского быка?
     И молодой царь засобирался съездить еще севернее - в Афидны.
     В Афидны Тезей направился с небольшой группой всадников. Все-таки ехать
по  территориям,  уже  присоединившимся  к   центральному  полису  на  новых
условиях. Дальше будет видно. Если в четырехградье убедят молодого царя, что
необходимо усилить его отряд, он сделает это с помощью местных воинов.
     Марафон открывает, как говорят в Аттике, дорогу в леса, не в те, что по
уступам и склонам кое-как взбираются к вершинам гор,  - таких у самих греков
вполне достаточно, -  а в те, что спускаются и на равнины, занимают их собою
с каким-то зеленоствольным нахальством,  словно  только  они  тут и хозяева.
Земля деревьев -  целая  страна . Не роща с птичками, посвящаемая  богу  или
богине,  а  неведомо что. Можешь ли ты подарить своим бессмертным то, чему и
конца  не видно, где запросто  заблудиться. Чьи эти  леса? Где  им  пределы?
Прожорливости коз наших аттических  на них не хватает. Может  быть, конечно,
это  далекие  предки  греческие  оттеснили  скопища деревьев к  склонам гор,
расчищая себе равнины. Но ведь и человеку где-то жить надо.
     Так вот, в Марафоне, который открывает дорогу в леса, Тезею разъяснили:
Афидны,  именуемые   малолюдными   не  только   потому,   что  там  жителей,
действительно,  относительно  немного,  но и  оттого,  что  на  душу каждого
приходится несчитанное  количество  деревьев, весьма миролюбив