рическое поле, организованное вокруг двух
лиц, причастных к истории.
     Поразительно, на каком близком расстоянии и как глубоко нити, тянущиеся
от  Анны Васильевны и Александра Васильевича,  уходят в русское общество - в
культуру, искусство, предпринимательство, военную, казачью и флотскую среду,
государственную деятельность, в жизнь столиц и провинции - и тянутся дальше:
в Японию, Америку, Англию...
     Комментарии  (по крайней  мере  в  замысле)  дают  больше чем  фон  или
контекст: они  смыкаются  с  основными  текстами  в  единую безмерно сложную
жизненную ткань...
     Нас еще  не оставляет странная надежда, что не  все  забылось,  что  на
обрывки  нитей, уходящих  во тьму, еще может пролиться свет. Упрямо верим  в
чудо...

        "8"

     Читатель,  впервые берущий в руки  эти глубоко личные документы, должен
быть готов к тому, что он встретит, возможно, не то, чего ожидает.
     Иной характер отношений, далекий современному человеку.
     До самого почти конца -  они  друг к другу на "Вы" и по имени-отчеству:
"Анна Васильевна",  "Александр Васильевич". В публикуемых письмах только раз
- причем у нее, младшей, - вырывается: "Сашенька".
     В письмах его к ней, "близкой и недоступной",  - про флотские дела, про
угря  обыкновенного, про  буддийскую  философию,  древнекитайского  военного
мыслителя  Сунь-цзы,   английского  адмирала   Джеллико,  японского  самурая
Хизахидэ.  А  иногда  он часами  просиживает  над белым листком,  на котором
только "Г.А.В.", то  есть "Глубокоуважаемая  Анна  Васильевна",  и дальше ни
слова. Потребность писать ей - не больше, чем может быть написано?
     Допотопная лексика: "ручки", "глазки", "обожаемая", "мое божество,  мое
счастье",  "моя  звезда".  Будто  что-то  надуманное,  книжное,  далекое  от
реальной  Анны Тимиревой. Ее "походный портрет" в боевой  рубке адмирала, ее
перчатка, увезенная с собой за океан. Ни дать ни взять средневековый рыцарь,
поклоняющийся  даме  сердца.  Но это  почитание  -  всамделишное,  сквозное,
судьбоносное, определяющее в конце концов всю его жизнь.
     Его  внутренние   ощущения:  он  в  буквальном   смысле   слова  должен
завоевывать право сказать ей о своей любви и право ее видеть, он достоин ее,
только   если  одержит  решающую  военную  победу   -  сложит  к  ее   ногам
Константинополь  и проливы (судьба поманила его как раз в те дни, когда Анна
Васильевна  призналась ему в своей  любви). Не поэтому  ли  (в  значительной
степени) уезжает он за океан, чтобы  вторгнуться в проливы с юга, а потом, в
Омске, соглашается принять на  себя обязанности Верховного правителя? Любовь
едва ли не больше, чем что другое, толкает его на это - и тем предопределяет
его трагический конец. Но  и в Иркутской тюрьме он  верен своему убеждению и
принципу: "за все платить и не уклоняться от уплаты".
     С изумлением обнаруживаешь, что воины были движимы любовью не только во
времена Троянской войны  и  крестовых походов. Оказывается, и  в нашем  веке
личные   чувства   способны  решающим   образом  включаться  в  "энергетику"
исторического процесса.
     Двойной треугольник любовных отношений. У нее - муж, у него - жена. Как
трудно всем четверым (добавим  еще,  что в  каждой семье  - по единственному
сыну), но  как достойно  поведение  каждого.  Ни обмана,  ни  хитростей,  ни
интриг, а  то, что переживается, не выплескивается на окружающих (впрочем, в
нашем распоряжении нет  никаких  дополнительных свидетельств об этой драме).
Как  безупречно пишет С.Н.  Тимирев  о Колчаке в своей книге воспоминаний! И
С.Ф. Колчак не клянет разлучницу, хотя развитие событий  угадывает  наперед.
(Жаль,  что  об  этой удивительной  женщине известно так  мало.  История  ее
отношений с  Колчаком, тоже необычная, романтическая,  полная  загадок, ждет
своего  освещения  публикацией  документов из  семейного архива.  По  правде
сказать,  ТА любовь Колчака и ТА женщина достойны не  меньшего исследования,
нежели  наше.) И  с каким сердечным  уважением вспоминает о Софье  Федоровне
Анна Васильевна...
     Но редакторы-составители  обрекли читателя и на испытание однообразием.
На множестве страниц адмирал перемалывает одно и то же, а сокращать текст мы
пожалели: Бог  знает,  кто  и  когда вновь вознамерится  издать адмиральские
черновики, да и честно ли это - делать источник занимательнее, чем он есть?
     Надо  сказать,  что  развития  любовных  отношений,  "романа  души"  по
сохранившимся письмам не почувствовать.  В  самом деле, любовь эта стала для
него,  в сущности одинокого, настоящим якорем спасения в  пору  исторических
ураганов. Но читатель - как-то он отнесется к этой статике?
     Пишущие  о  Колчаке  без  запинки  пускают  в  ход  слова  "любовница",
"гражданская жена", "жена  Колчака" -  они все  кажутся не  теми,  хотя, как
свидетельствовал С.А.  Левицкий,  брак  адмирала  с  Анной  Васильевной "был
предрешен, а процесс о разводе с С.Ф. Колчак уже был начат"31.
     Каждый другому стал Судьбой.
     Главные неожиданности, вероятно, будут связаны  у читателя с внутренним
обликом Колчака. Многого в нем не отгадали мемуаристы и романисты.
     Мастер  военно-морского  искусства  начала  XX  века,  с  поразительной
профессиональной интуицией и тонким "чувством командования", знаток новейших
средств морского боя, он выказывает себя тоскующим по "поэзии войны" двух- и
трехвековой давности, когда противники были  целиком на  виду один у другого
("какое очарование была тогда война на море").
     В  революционное время читает историю англо-голландских  войн, Шиллера,
Шекспира; из  текстов писем ясно, что он хорошо  знает  Щедрина. Но основное
упоминаемое  им чтение  -  духовная  литература:  Ориген,  Тертуллиан,  Фома
Кемпийский;  в архиве  есть  письмо архиепископа Сильвестра, который в марте
1919 г. посылает адмиралу "Исповедь" Блаженного Августина и  на днях обещает
прислать Иоанна Златоуста.
     Каждый   раз,  оказавшись  в  Китае   или  Японии,  Колчак  все  глубже
погружается в духовный мир Востока - и, кажется, православие тому не помеха.
Посещает и единственный в Токио православный  храм (выстроенный за то время,
пока он  там  находился), и  множество  синтоистских и буддийских святилищ в
разных частях  Японии. Знакомится с обоими направлениями буддизма - хинаяной
и  махаяной,  пытается   вникнуть  в   заинтересовавший   его  дзэн-буддизм.
Становится  знатоком  старинного японского  оружия. Практикует  разного рода
медитации, переводящие его в состояние забытья, бессмыслия. Часами при свете
камина  смотрит на  отражение  горящих  углей  в  лезвии  японского  клинка,
хранящего  "живую  душу  воина". Попеременно изучает  буддийскую  философию,
природу и население Месопотамии, принципы и детали английской военной службы
или  отправляется  бродить  по  улицам Шанхая.  Мы  чувствуем  во  всем этом
какие-то новые для нас линии  соприкосновения Запада и  Востока. ("Японская"
тема  в  жизни   Колчака  требует  специального   исследования  со   стороны
специалиста-востоковеда, и ясно,  что  наши примечания - лишь первое, слабое
прикосновение к этой теме.)
     Введенный в научный оборот материал не дает пока возможности проследить
все токи других  эпох  и  культур,  идущие  через  этого человека. Отчетливо
ощущается, кроме восточной, пожалуй, только английская традиция.
     Он патриот России, но национальный вопрос для него будто не существует.
Мы видим его воюющим с немцами, турками,  японцами, конфликтующим с чехами и
с западными союзниками, с финнами, наталкиваемся на скептические замечания о
Соединенных Штатах,  но не  находим ни  слова осуждения  в  адрес какой-либо
нации как таковой. Слово "еврей" встретим  в его письмах один раз, да и то в
речи  японского самурая (известно, что, хотя в сибирском  окружении  Колчака
бытовал антисемитизм,  сам  он был ему  абсолютно чужд, а  евреи  в Сибири -
политссыльные тут не в счет - оказывали поддержку его режиму).

     Все люди делятся для него на  два главных  разряда,  но не  по признаку
"наши  -  не наши", или "русские  -  чужеземцы", или  "морские офицеры - все
прочие" (корпоративный дух так же чужд ему, как национальное чванство). Есть
уважаемые,  достойные,  и  есть презираемые, омерзительные. К  первым  могут
относиться и противники (воевавшие с нами в прошлом и собирающиеся воевать в
будущем, как полковник японского  генштаба Ямоно Конъюро Хизахидэ; воюющие в
настоящем, как командующий  турецким флотом  германский адмирал французского
происхождения  Вильгельм  Сушон).  Вторые тоже  встречаются  в  разной среде
(таков  "болтун"  Керенский:  у  Колчака буквально рука не хочет  писать его
имя-отчество: написав было  "Александр Федорович", он тут же зачеркивает эти
слова и  заменяет их одной фамилией;  таковы  Ленин и его окружение, которых
Колчак  уверенно   считает  агентурой   германского   Большого  Генерального
штаба)...

        "x x x"

     Чем  скуднее и  искаженнее  было  наше прежнее  знание  о  Колчаке, тем
быстрее нарастают сочувствие и симпатия, а то и любовь к адмиралу.
     Вот тут-то  и  подстерегают читателя (и исследователя!)  самые коварные
неожиданности.
     Возникает   максималистское   желание  потребовать  от   своего   героя
немедленных ответов на скопившиеся вопросы, но  ответов этих у адмирала нет.
Ни малейшей догадки о  будущих - современных - глобальных проблемах. Никаких
многообещающих идей  в области политического  устройства (показательно, что,
противопоставляя идеологии социализма "военную идею", Колчак объявил  о том,
что  ровно через две  недели  после взятия Москвы он  соберет  Учредительное
собрание, в  котором подавляющее большинство составляли  как раз  социалисты
разных мастей).  И так  можно перебрать многое - со сходным  результатом и с
нарастающим итогом: нет, адмирал не прозорливец и не мудрец.
     Со смущением и горечью несбывшегося ожидания приходится констатировать:
не гений он и не титан, по-настоящему многосторонней  и сложной натурой его,
пожалуй, не назовешь, окружающая жизнь меняется быстрее,  чем его внутренний
мир.  У  него  есть  прочность,  цельность, стойкость  натуры,  нравственная
чистота, он лучшим образом воплотил в себе тип русского морского  офицера, о
чем  не  раз говорилось  выше,  но  рамки  и  границы  его  личности  и  его
возможностей очевидны.
     Не разочаруется  ли  в  нашем  герое  читатель,  жаждущий  или  целиком
принимать его, или полностью отвергать?

        "x x x"

     "Милая, обожаемая моя  Анна  Васильевна..." называется наш  сборник.  С
равным основанием на обложку можно было вынести "Милый Александр Васильевич,
далекая любовь моя...", или "Моя  любимая химера...", или "Где  Вы,  радость
моя, Александр Васильевич?" и, переставив имена в подзаголовке, выдвинуть на
первое место Колчака.
     В любом  отрывке публикуемых здесь  материалов  присутствуют оба  - где
явно, а где в подтексте. Поразительный эффект  присутствия другого ощущается
как  несомненная  и  постоянная   реальность  их  духовного   бытия.  Иногда
достаточно лишь одного упоминания  того или  другого места, чтобы достоверно
вообразить,  как он  смотрит ее глазами - и, в сущности, вместе  с ней, ведя
словесный или молчаливый диалог, - на Большой каньон или древнюю самурайскую
камакуру, на звезды над  Сингапуром  или  на минные поля в Северном море под
крылом английского военного самолета. Их любовь опоясала  земной шар, обняла
собою  мир, взлетела  над  ним  -  подобные  слова отнюдь  не  кажутся здесь
неуместными, безвкусными, архаичным "высоким штилем".
     Ключ к их сердцам - Шекспир, которого оба читают в дни смут и  распрей.
Английского  драматурга  мы  тоже  можем  попытаться  прочесть  их  глазами,
перенеся  себя  в  семнадцатый-двадцатый годы: любовь,  верность,  волшебная
сказка, а рядом - кровь, вероломство, отрубленные головы, похитители власти,
слепая чернь, звериные инстинкты...
     Преображение  мира  (одушевление,  одухотворение его, наполнение светом
любви) станет, наверное, главным  наследием  их  на земле  -  их  посмертною
судьбой. И может, уже век спустя,  когда  вспомнят  о Колчаке, будут  прежде
всего говорить об этой любви и лишь затем -  в памяти меньшего числа людей -
всплывет  его полярная эпопея, самоотверженная работа на флоте и в последнюю
очередь омское "верховное правление".
     В этой вводной статье больше места отведено ему, чем ей, но сделано это
для нее: верится, она бы одобрила.
     Ее  арестовывали семь раз. Каждый раз  при обыске забирали переписку и,
скорее  всего,  сжигали в  конце очередного  следствия  все  или  почти  все
отнятое:  в ее следственных  делах приобщенных  к ним писем  нет.  Последние
фотографии  Колчака были  у нее  отобраны при аресте в  1925  г. Пропали  не
только  письма адмирала, но  и  письма  общих  знакомых и  друзей.  Однако в
тюрьмах,  лагерях и  ссылках сердцевиной мироздания  оставалась для  нее  их
любовь, и музыка ее оказалась неистребимой.

     Полвека не могу принять,
     Ничем нельзя помочь,
     И все уходишь ты опять
     В ту роковую ночь.

     А я осуждена идти,
     Пока не минет срок,
     И перепутаны пути
     Исхоженных дорог.

     Но если я еще жива,
     Наперекор судьбе,
     То только как любовь твоя
     И память о тебе.

     Она называла его своей химерой. Незадолго  до знакомства оба побывали в
Париже,  разглядывали   собор   Парижской   Богоматери.  Не   нашла  ли  она
"портретного сходства" Колчака с  одной  из фантастических фигур, украшающих
собор? Или акцент надо сделать на другом значении этого слова - "несбыточная
и  несуразная  мечта",  "нелепая   фантазия"?   В  последних   письмах  Анны
Васильевны,  когда  они  перестали  быть  друг  для  друга  недосягаемыми  и
окончательно  соединили  свои  судьбы,  этого  обращения уже нет,  но  самих
последних писем - раз, два, и обчелся. Что-то было еще в этом слове, ведомое
только им?
     В 1920 г., выйдя из Омского концентрационного лагеря - целого города за
колючей проволокой, - где  она сидела как "опасный элемент" в здании No 680,
Анна  Васильевна сделала  безуспешную  попытку пробраться  на  вос-ток  -  в
Дальневосточную  республику.  Что  влекло  ее? Мечта  проехать  еще  дальше,
посетить  вновь те места,  где  любовь  их  после  долгой  и дальней разлуки
взлетела к вершинам счастья: Иокогама, Токио, Никко?
     Что  думала  она  о  сыне Колчака и Софье Федоровне Колчак,  каких благ
желала им в  пору своих бедствий? Своею  близостью к Колчаку в омский период
она воздвигла неодолимую преграду  их  возможному  (одно время)  переезду из
Севастополя в Омск  и  тем, кажется,  спасла их от гибели: уж их-то  чекисты
живыми  бы не выпустили. Мы догадываемся,  что, пока могли, о жизни Колчаков
во  Франции  Анну Васильевну  информировали В.В. Романов  и А.Н. Апушкин, но
ничего конкретного и документального на эту тему у нас нет.
     Какой  листок  ни  возьми, о  чем ни  думай  - всюду  недоговоренности,
загадки, тайны. Впрочем, они все равно оставались бы не в том,  так в другом
документе, окажись у нас в руках гораздо больше источников.
     И это прекрасно!
     Художники  слова, верится,  еще  не раз  обратятся  к этой  истории,  и
хотелось  бы,   чтобы  это  прикосновение  к  их   тайне  было   бережнее  и
проникновенней, чем получалось до сих пор.
     Перед исследователем, обращающимся к материалам об  Анне  Васильевне  и
Александре Васильевиче, обнаруживается  великое множество манящих тропинок и
приотворенных дверей. Мы стремились, насколько возможно, указать их, назвать
пароли и дать ключи.
     В частности, документальных подтверждений о гонениях ее сохранилось так
много,  что  поневоле  думаешь  об  особой  избранности  Анны  Васильевны  -
неисповедимыми путями - для сохранения памяти о кровавых потопах ХХ века. Ее
судьба говорит  не  только за себя, но и за других, включая тех,  от кого не
осталось ни бумажки, ни даже имени.
     Глубокое поминовение потребует еще от нас великого труда.
     Есть в  семейном архиве Сафоновых толстая тетрадь,  переданная, видимо,
однажды  Анне  Васильевне  в больницу.  Недлинная  запись,  за которой далее
следуют чистые листы:
     "Недавно у меня  в руках побывала  книга - ее  писала женщина, день  за
днем  отмечая  все,  что с ней  происходило.  Это не "мемуары"  - начала это
писать молодая женщина,  проходили годы,  менялись  и она сама, и восприятие
жизни  и событий. И  это - достоверно. Как ни ярко воспоминание прошлого, но
сам человек уже не тот, что был, когда оно было настоящим.
     Оглядываясь  на  свою  прошедшую,  уже  прошедшую  жизнь,  я  не   могу
воскресить себя той, которой была.
     Что общего у меня  с той молодой,  горячей и на  все  готовой женщиной?
Так, уголек от прежнего огня".

     Этот сборник - попытка поддержать угаснувшее, казалось бы, пламя.
     Сборник открывается воспоминаниями Анны Васильевны, написанными в конце
60-х годов  и уже  публиковавшимися  ранее.  Примечания  к ним переработаны,
использованы новые материалы.
     Далее помещены сперва черновики писем А.В. Колчака к А.В. Тимиревой  за
февраль 1917 - март 1918  г. (среди них -  текст одного письма, дошедшего до
Анны Васильевны), затем восемь  писем А.В. Тимиревой к  А.В. Колчаку за март
1918 - февраль 1919 г. Они не перекрывают друг друга хронологически и потому
не  дают, к  сожалению, достаточного  представления об  эпистолярном диалоге
адмирала и его любимой (этот едва приоткрытый диалог интересен  тем, что его
участники принадлежали к разным поколениям и социально-культурным  группам).
Основная  часть  писем  утрачена,  точнее,  судьба  их  нам  неизвестна. Как
соотносятся  черновики с окончательными текстами писем - не знаем. Некоторые
обстоятельства,  упоминаемые в  письмах,  а  равно  и  некоторые  реалии  не
поддаются разъяснению.
     Черновики писем  Колчака, напоминающие  дневник, были в январе 1920  г.
переданы  самим  адмиралом в  присутствии  генерала  М.И.  Занкевича и  Е.Г.
Молоствовой  (урожд.   Букналь)  подполковнику  А.Н.  Апушкину.   По  словам
Занкевича,  Колчак  сказал  Апушкину  при  этом, "чтобы он  поступил с  этим
дневником  так,  как найдет  возможным"32.  Сам  Апушкин  сообщал
Русскому  Заграничному  историческому  архиву  в  Праге:  "Адмирал Александр
Васильевич Колчак... передал мне рукописный черновик писем  к г[оспо]же Анне
Васильевне  Тимиревой, чтобы я  принял  все меры для  передачи их  лицам или
учреждениям, гарантирующим их сохранение для будущего"33.
     Колчак - человек нельзя сказать чтобы легко распахивающийся. Тем ценнее
для  знакомства  с  ним  эти тексты,  с  мыслью,  ищущей  своего  выражения.
Отвергнутое  в  процессе  писания ("черновики  черновиков")  предоставлено в
публикации в малой, но характерной части.  Работа  по расшифровке  рукописей
проведена их публикатором - Кларой Георгиевной Ляшенко.
     Полный корпус  черновиков писем А.В. Колчака к А.В. Тимиревой,  впервые
вводимый в научный оборот, имеет особую ценность, и мы посчитали необходимым
снабдить     эти    письма     развернутыми    примечаниями,     естественно
сгруппировавшимися вокруг двух тем: первой - Колчак и флот,  второй - Колчак
и Восток.
     Далее помещен обзор следственного дела Анны Васильевны (из Центрального
архива  ФСБ России),  подготовленный Татьяной  Федоровной Павловой.  За  ним
следуют рассказы Анны Васильевны (лагерные истории) и стихи.
     Заключают  сборник   воспоминания   ее  племянника,   Ильи  Кирилловича
Сафонова, где  рассказывается  о  последующих  годах ее  жизни и  приводятся
обширные выдержки из писем и других документов.
     Иллюстрации  представлены  в основном фотографиями  из семейного архива
Сафоновых. Восстановить "иконостас"  из фотографий  Анны Васильевны, который
Колчак  сооружал в  своей походной  каюте или гостиничном  номере, оказалось
невозможным;  нескольких фотографий,  о которых  идет речь в  его письмах, в
семейном архиве не оказалось. Что к