ились  с  двух сторон стола, иначе бы конца обеду не было. Гомерическая
трапеза!  Кажется, сейчас  за  три  дня  не  съесть  того, что поглощалось с
легкостью за обедом.
     После обеда все переходили на  террасу, в  середине которой  росли  два
больших каштана. Ее расширили, а каштаны спилить пожалели, так и оставили...
Там пили кофе, в жару подавали арбузы, дыни из погреба, холодные.
     Обедали в два часа. Затем до пяти, в самую жару, все сидят в комнатах с
закрытыми ставнями, всякий занимается чем хочет. В пять часов - чай.
     В  это  время  по  дорожке,  поднимающейся  из  парка  к  нашему  дому,
начинается нашествие посетителей: какие-то дамы,  которым  папа  с серьезным
видом говорит комплименты, от которых,  с нашей точки зрения, можно  сгореть
со стыда,  до  того они гиперболичны, - а им  хоть бы что, все принимают  за
чистую  монету;  приезжие  музыканты,  папины  ученики,   кого  только  нет!
Постоянно - Евсей Белоусов12,  которого папа  очень  любит,  и братья  с ним
дружат.
     Чаи  эти - тяжелое  для  меня  время: я  старшая дочь, молодая  девушка
должна разливать чай. Это не так просто: за столом опять  15 человек. Жарко,
хочется пить. 15 человек по  2 чашки - 30, по 3 - 45. У папы насчет чая свои
принципы,  в чашку наливать только через чайник, а не из самовара. Доливаешь
в чайник раз, другой, третий - а они все пьют, конца нет!
     Конец все-таки!
     Это  лучшее время дня. Уже нежарко, самый красивый  свет, ходить - одно
удовольствие.
     Иногда  идет все семейство. Тогда папа  с мамой идут по  дороге в парк,
идущей зигзагами.  Мы ее называем Professoren  - или  Idiotenweg  - и  лезем
прямо в гору.  Однако теперь мне кажется, что "идиотская  дорога" имела свои
достоинства...
     У папы были  всегда какие-нибудь увлечения. Одно время это был лимонный
сок. Не знаю, было  ли это по предписанию врача, но папа и сам его пил, и мы
должны  были  пить.  Подходили  к нему  за обедом по очереди и  получали  по
рюмочке. Кислятина ужасная. Надо было  пить и не поморщиться - мы пьем, а он
смотрит, не делаем ли гримасы.
     Или возьмет руку и крепко жмет; смотришь ему в глаза и улыбаешься.
     Вообще у нас заплакать от боли, от ушиба считалось позорным - терпи, не
подавай виду.
     Я очень любила ездить верхом. Как-то поехали мы в жаркий день в степь к
Подкумку.  Жарко, разморило. Я ехала,  распустив  поводья, вдруг из-под  ног
лошади взлетел перепел. Лошадь  испугалась, понесла, поводьев подобрать я не
успела и вылетела из седла,  а  нога  осталась в стремени,  и  меня порядком
протащило по камням. В конце  концов  встала, села в седло, доехала до дому.
От бедра до колена нога была черная от кровоподтека, каждое движение - мука.
И сказать  нельзя, и хромать нельзя: спросят  почему  и, пожалуй, не  пустят
больше кататься верхом. Так и проходила целую неделю - не хромая и с веселым
видом.
     Помню, бабушка Сафонова рассказывала, что во время какого-то  турецкого
похода казаки станицы Шелковской привезли себе  из Турции пленных турчанок и
переженились на них. Но те были женщины гаремного воспитания и палец о палец
не хотели ударить. Заходит прохожий: "Подай воды напиться!" Хозяйка лежит на
постели, отвечает: "Вот придет Иван, он тебе подаст".
     Стоило нам залениться - и сразу же: "Ах ты шелковская казачка!"
     Бабушка считала, что человек должен сажать  деревья и копать колодцы. И
нам,  детям,  были  отведены  в саду  участки,  где  мы  сажали  что  хотели
(потаскивая из большого цветника).
     Источников под Кисловодском мало - на дороге между полустанком Минуткой
и Подкумком она велела выкопать  колодец, чтобы  проезжие могли  напиться  и
скот напоить (для скота стояла каменная колода).
     Бабушка  не  разрешала разрезать узлы  на  веревках, давала распутывать
мотки шелка, чтобы приучить к терпению и выдержке. И при этом рассказывала о
том,  как  цари  выбирали  невест:  собранным  на  смотрины  девушкам давали
спутанные нитки шелка, а царь подсматривал в щелку, как они это делают. Если
кто-нибудь из них дергал нитки и сердился, то ее кандидатура отпадала.
     Да и то сказать - немало терпения нужно царской невесте! До сих  пор не
люблю узлы резать.
     Каждому из  своих внуков она  прочила  блестящую  будущность:  "Ты  мой
Пушкин",  "Ты моя Патти13".  Ее  зять Плеске14  как-то
сказал: "Я спокоен за Россию  - тринадцать великих людей  ей обеспечено: это
внуки Анны Илларионовны".
     Она любила и часто повторяла слова  50-го псалма  Давида: "Сердце чисто
созижди во мне,  Боже, и дух прав обнови в утробе моей". Высокого строя души
была женщина.
     Бабушка - "бусенька", "буленька" мы ее звали - очень любила цветы. Сама
за  ними  ухаживала. В саду  в Кисловодске было много  роз, она считала, что
надо их поливать колодезной водой, и во время дождя бегала  от куста к кусту
с лейкой. Своих  новорожденных внуков подносила к розам, чтобы они понюхали,
как хорошо пахнет. После ее смерти розы стали уже не те.
     Много  она знала  казачьих песен  и любила их, а про русские  говорила:
"Что это за  песни! Ах  ты береза,  ты моя  береза, все были пьяны, ты  одна
твереза".
     Редко у кого я  видела такое поэтическое восприятие жизни,  как  у этой
совсем малограмотной женщины.
     И уж никто не умел так устроить праздник для детей, как она.
     В день рождения сторожит у двери, ждет, когда проснешься, - чтобы сразу
подарить,  чтобы  праздник  начинался, как только откроешь  глаза: войдет  с
подносом, а на нем непременно  разные  подарки:  какие-нибудь бусы, шелковый
платок, кусок кисеи, ваза с медом и сверх всего - ветка цветущей липы.
     Лошадей,  кроме  старой Вороны,  она  не держала.  Но  иногда  нанимала
кисловодского извозчика  Илью  Климова на пароконной коляске и,  насыпав  ее
ребятами,  возила  нас  катать,  и непременно "через воду": переезжала мели,
речки  -  и мы наслаждались тем,  как плещется  под колесами вода, как видны
сквозь нее мокрые камешки.
     Когда  мы, дети, ссорились и дрались  - всего бывало,  - она заставляла
нас мириться до того, как пойдем спать, чтобы зла не  оставлять на следующий
день.
     Пошлет за чем-нибудь - принеси. "Бусенька, а  где это?"  - "Найди, а  я
укажу" - ни за что не скажет где.
     Иногда вдруг начинала  сама стряпать  -  непременно станичные  кушанья:
пирог с калиной, который  мама называла  "пирог  с  дровами" из-за косточек,
пресные пышки с  чернушкой - душистое такое семя. Напечет перед самым обедом
и накормит нас.  Пышки  жирные, вкуснее ничего,  кажется, не ела.  А  нам не
позволяли  бегать с кусками.  Мама  скажет:  "Зачем, Вы,  мамаша,  детей  не
вовремя кормите?" - "Оставь, Варенька, дети должны есть, когда им хочется".
     А  когда нас  на  лето  привозили из  Москвы  к ней - уже  подъезжая  к
Минеральным  Водам,  мы видели, как  навстречу  поезду  бежит  по  платформе
бусенька. И протягивает корзину с земляникой прямо в окно.
     А характер был твердый. Когда отец был мальчиком, ему как-то понравился
сваренный  ею борщ, и он заявил: "Я  сто  тарелок съем!" Съел одну - она ему
другую,  съел  другую  -  она третью;  на  пятой  он  заревел.  "Что  же  ты
хвастался?"
     Семья  была  патриархальная,  религиозная и  монархическая,  а все-таки
помню бабушкин  рассказ  о том, как приезжал на  Кавказ Николай I. Встречали
его торжественно, как полагается. Собрали и хор казачек, и, когда он взял за
подбородок одну: "Какая хорошенькая", та хлопнула его по руке: не лезь  куда
не надо. И видно было, что бабушка это вполне одобряла.

     Рассказывала  нам бабушка Анна Илларионовна, как, приехав  в Петербург,
привыкала к новой жизни: как накупила себе  семнадцать пар ботинок,  которые
все почему-то рвались на мизинце, и как  потом плакала над этой грудой;  как
сшила платье  с  кринолином  и поехала в оперу, в  ложу, - и  никак  с  этим
кринолином не могла справиться:  то с одной стороны поднимется, то с другой,
- никак не сесть.
     Об ее одежде заботилась тетя Настя - присылала ей  из Петербурга шляпы:
вдовьи, черные, с завязками из  лент; кружевные  наколки, которые она носила
дома. Как-то раз, приехав в Петербург, она и говорит тете Насте: "Что же это
ты  мать чучелой меня  вырядила,  прислала  не  шляпу, а  какую-то башню?" -
"Маменька, да ведь  в шляпе-то две наколки были вложены", - а она их все так
и проносила.
     Бабушка  была  для меня необычайна  всегда.  Зазовет  в  свою комнату в
Кисловодске,  с закрытыми ставнями,  всегда  прохладную,  где на  веревочках
висели кисти  винограда, а в шкапу такие интересные вещи, которые она любила
перебирать:  слитки  серебра из дедушкиных эполет,  плитки кирпичного чая, в
коробочках - завернутые в папиросную бумагу альмандины, аметисты и топазы, -
тут же и подарит.
     И  особенно памятен мне  кусок коричневого сатина с  большими  розовыми
розами. Купила  его бабушка в память  того, что  когда-то маленькой девочкой
осталась она  в станице дома одна,  а к ним зашла нищенка, и ей так ее стало
жалко,  что она вытащила  точно  такой же кусок у матери из сундука и отдала
ей, а когда та ушла,  ужасно перепугалась, что это она наделала, и заплакала
-  так  матери  с плачем и рассказала. "А мать  у меня умная  была, только и
сказала - ты больше так без спросу не делай".
     И еще помню ее рассказ,  как проездом через станицу Червленую был у них
в доме Пушкин, а мать только что испекла хлебы - и они  лежали еще теплые на
столе. Пушкин отламывал кусочки,  ел и похваливал;  а когда  ушел,  то  мать
сказала:  "Поди  выброси  свиньям -  ишь исковырял  своими ногтищами"  [Е.В.
Сафоновой запомнилась еще одна реплика  прабабки в этой сцене: "Смотри - еще
обмирщишься". - прим. публ.].

        "x x x"

     Вы  просили  написать  о  своей  жизни,  говорили,  что  легче  писать,
обращаясь  к  кому-нибудь,  - что  ж,  это,  может  быть,  и  правда. Момент
благоприятен  -  августовский  день тепел,  кругом  суздальские  поля  да на
горизонте полоска лесов. Я лежу в тени терновых кустов, ветер шевелит  ветки
с синими ягодами - начнем.
     Я, в сущности,  ничего не знаю о своих предках, мое представление о них
начинается  с  деда  и  бабушек. Впрочем, на стене в  маминой  спальне висел
портрет ее деда, священника, потом вышневолоцкого архиерея, - и это все. Его
сын и мой дед со стороны матери, Иван Алексеевич Вышнеградский15,
окончил духовную семинарию, был сельским  учителем, а каким  образом он стал
одним  из  основоположников  российского  машиностроения,   в  частности  по
артиллерийской части, директором Петербургского технологического института и
министром финансов при Александре III -  ничего этого я не знаю. И его  я не
знала, так как он умер, когда я была  совсем  крошкой.  Женился  он  на моей
бабушке16, когда она была вдовой со сколькими-то детьми. Она была
так счастлива  с  дедом, что  основательно  забыла о первом  своем браке,  и
как-то  сказала  при старшей своей  дочери: "Вот говорят, что первый ребенок
бывает неудачным, - а чем моя Сонечка плоха?" На это старшая, тетя Вера,  ей
возразила: "Вы забываете, мамаша, что этот первенец у Вас - пятый по счету".
Я  помню  эту бабушку хорошенькой  маленькой  старушкой,  розовой,  в  седом
паричке; бабушка была лысой,  что  меня очень поразило, когда  я  ночевала у
нее.
     Но "настоящая" наша бабушка была Анна Илларионовна Сафонова.
     За деда она вышла  замуж поздно по тем временам - двадцати двух  лет: в
14  лет от роду сделалась невестой,  но первый жених  ее  был убит во  время
Кавказской войны.  Родом она была из  станицы Червленой, дед  -  из Ищерской
станицы.  Дед  был рябой,  и она  все  думала: "Как  же  это я  буду  любить
конопатого? Нет, все-таки никого лучше его  на свете нет",  - думаю, что  до
конца жизни она  осталась такого мнения.  Образования не  получила никакого,
так  до конца жизни  и не выучилась грамотно писать, писала  самым  лавочным
почерком,  и  одному  только  папе.  Но была женщина тонкого ума  и большого
вкуса, читала  много  и любила из  Пушкина  больше всего, кажется, "Анчар" -
плакала, читая его.
     Всех детей  любила,  но  Васенька, по словам тети  Насти,  был для  нее
светлое Христово  Воскресенье, Маша  - двунадесятый праздник, а  Настя - это
уже рядовое воскресенье.
     А  дед  Илья Иванович был веселый человек:  когда посватался  и получил
согласие, накупил в станичной лавочке пряников, шел по станице и разбрасывал
их на радость всем встречным ребятишкам. Образования он был самого простого,
только  что грамотный, но  очень способный. На вышке  в  его  доме в  имении
Ильинка  на  Подкумке стоял  подаренный  ему пулемет Максима,  который  он в
присутствии изобретателя моментально  разобрал и собрал без всяких указаний.
Казак был что надо -  кусок сукна разрубал шашкой на лету. И долго после его
смерти  все  кисловодские  извозчики вспоминали,  как гулял Илья Иванович  -
всех, кто попадался на дороге, угощал. А какие чудесные письма писал он отцу
и маме, называя ее "друг мой Варенька".
     Вряд  ли  он очень  одобрял то, что отец после окончания  лицея  вскоре
отказался  от несомненной блестящей  карьеры с тем, чтобы стать  музыкантом.
Но, однажды приняв это,  он  вошел в  круг его интересов. Помню чудесное его
письмо отцу,  в  котором  он обсуждает все  "за" и "против" его  перехода из
Петербургской консерватории  в Московскую -  очень умно  и тонко - и кончает
так: помни, что, как бы ты ни поступил, наше благословение всегда с тобой.
     Семья  моего отца  была большая -  я была шестым  по счету ребенком. По
порядку    старшинства    первыми    шли    сестры   Настя17    и
Саша18,  потом три брата  -  Илюша, Сережа19  и  Ваня,
затем  я  и  младшие   сестры:  Варя,   Мария   (Муля)20,  Оля  и
Лена21.
     Родилась  я  в Кисловодске  в  1893 г., 5 (18) июля.  Когда моему брату
Сереже сказали, что у него родилась сестра, -  было  ему четыре года,  -  он
нарвал в саду белых  роз и бросил в мою кроватку. Родители мои хотели, чтобы
в Москве крестила меня бабушка Сафонова, а она все из Кисловодска не уезжала
до  поздней осени, так что было мне уже пять  месяцев, я  сидела на руках  и
сама    держала    свечку.     Крестным    отцом    был    Павел    Иванович
Харитоненко22,  большой  папин друг, у которого папа крестил сына
Ваню, моего ровесника.
     Что первое я вспоминаю?
     Меня вынесли на руках на балкон (очень страшно: вдруг обвалится). Внизу
огни, огни -  иллюминация по случаю коронования Николая II. Во время этой же
коронации дед мой нес  балдахин над  царем, палка у  него обломилась, и  всю
тяжесть со своей стороны он вынес на руках. В  этом же году он  умер от рака
печени.  В памяти моей от  него осталась только седая борода на две стороны,
когда он брал меня  на руки. Когда он был  уже тяжело болен, то любил, когда
меня приводили  к нему: "Без нее  скучно было бы", а бабушка особенно любила
меня за то, что у меня широкие брови, "как у дедушки".
     Воспоминания  затем  отрывочны:  круглая  гостиная  в  доме  Шмидта  на
Арбатской  площади, Никитский  бульвар с кустами белой сирени.  Я мало помню
старших  сестер,  только Сашу.  Она  была  на семь лет старше меня,  и  я ее
трепетно обожала. Высшим счастьем было, если она снисходила до того, чтобы с
нами поиграть,  хотя и за  ухо дернет и толкнет,  -  только бы поиграла. Она
прекрасно уже играла на  рояле, писала стихи, целые романы. У нее была масса
увлечений. Девочкой она  страшно  любила воздушные  шары,  я  нашла  в шкапу
коробочку  с  надписью: шар Миша, скончался - и дата. И блестящие стеклянные
шары, в которые она любила смотреться.
     В тот год, когда отстроилась  Консерватория и наша семья переехала туда
в  новую квартиру, младшие  дети -  Сережа, Ваня и я  -  долго оставались  у
бусеньки  в  небольшом  имении  Ильинка   под  Георгиевском.  И  тут  пришла
телеграмма:  "Настя больна, выезжайте".  Помню  все  очень  резко.  И  ясное
чувство  катастрофы  (мне шесть  лет),  и  идиотская  улыбка,  которая точно
приклеилась к лицу,  - и  ничего с ней  не поделаешь. Потом вокзал в Москве,
темный день, проливной  дождь, и молодая мама в трауре бежит нам навстречу и
плачет.
     В  одну неделю  умерли  и  Настя  - от воспаления легких,  и Саша  - от
воспаления брюшины.
     Повезли  нас не домой,  а в гостиницу "Дрезден".  На этом месте  сейчас
ресторан  "Арагви". А  тогда  это было мрачное темно-серое здание, с темными
коридорами, с темными  обоями. Всем  не  до тебя, и страх, и тоска, и полная
растерянность.  Сестер   еще   не  похоронили,   брата  Илюшу   отправили  к
Ипполитову-Иванову, папиному  другу; мама только  навещала нас. Не знаю, кто
был  тот добрый  человек, который подарил мне игрушку: Ноев ковчег  со всеми
животными по паре - все деревянное. Это был  единственный светлый  момент за
все это беспросветное время.
     А тут Илюша заболел воспалением уха, и глупая наша гувернантка сразу об
этом  брякнула маме  -  помню, как мама упала головой на стол  и ее рыдания:
"Как? И этот?"
     Страшные  были дни.  Долгое  время  потом  я  не  могла  проходить мимо
"Дрездена" без сердечного содрогания.
     И вот тут еще одно детское  и на всю жизнь впечатление.  Когда заболела
Настя, у папы был назначен концерт в  Петербурге, и он не мог  его отменить.
Ему  пришлось туда ехать и дирижировать,  зная, что она при  смерти, - она и
умерла в его отсутствие; тетя  Настя была  на концерте, зная о  ее смерти, и
только в поезде сказала об этом отцу. В первый раз я тогда поняла, что такое
артистический  долг,  что   такое  искусство  и   какие  обязательства   оно
накладывает на человека.  Что бы ни  было  -  он должен.  Никакими словами и
наставлениями этого не внушить. И отсюда с детства глубокое уважение к отцу.
     Если Настя была мамина дочка, то Саша - папина. И,  умирая, она просила
его стать так, чтобы она могла его видеть.
     Долго эта  тень лежала на нашей семье, и не знаю, что было бы с  мамой,
если бы она не ждала  в то время рождения сестры  Оли.  И слезы у нее градом
лились, когда она ее пеленала. И помню, как в темной гостиной мама одна поет
"Отчего  побледнела  весной", а  у  меня сердце сжимается от жалости  к ней,
потому что я понимаю, о чем она поет и плачет.
     Нас перевезли после похорон уже в новую  квартиру в Консерватории, и  с
тех пор я помню все более или менее связно.
     Квартира была большая, в два  этажа. Внизу детские, классная комната, а
за коридором кухня  и  комната для  прислуги.  Подъемная машина для посуды и
кушаний и винтовая  лестница  в  столовую. Другая  лестница вела  к спальням
родителей и братьев Илюши и Вани и в парадные комнаты.
     Из столовой дверь вела в Консерваторию. Из этой-то двери, как с некоего
Олимпа, появлялся  папа,  всегда  с кем-нибудь  из  музыкантов,  и  сюда  мы
являлись  к  завтраку и  обеду. Стол  был большой, овальный, садилось  много
народу и видимо-невидимо нас - детей, больших  и маленьких: все  черные, все
похожие на  папу - и все разные. Сидели  подолгу, что было очень нам трудно.
Время за  столом было единственным, когда  папа видел  семью  в сборе.  Чаще
всего бывал Михаил Михайлович Ипполитов-Иванов, которого мы очень любили. Он
то и дело проливал на  скатерть красное  вино,  его засыпали  солью  - очень
интересно смотреть.
     Иногда папа, окинув  взглядом  стол, говорил:  "А ну-ка, Аня (или Варя,
или Муля), прочитай нам "19-е октября"!" И вот встаешь и начинаешь:
     Роняет лес багряный свой убор,
     Сребрит мороз увянувшее поле,

     а там такое количество строф - кажется, конца им нет. На тарелке стынет
котлета с макаронами, а ты читаешь. Но я и сейчас люблю эти стихи. А старшим
братьям и  того не  легче: они  должны  были наизусть знать  и читать  всего
"Медного всадника" - и читали.
     Перед едой дети  по очереди  читали "Отче наш",  после  еды  - молитву.
Когда стали  постарше, старались  разнообразить  эту повинность.  Брат  Ваня
умудрялся  не  торопясь,  с  расстановкой  проч