обезличенные,  читанные и перечитанные чужими,  - единственная  документация
его  отношения  ко  мне. Единственное, что  сохранилось из всех  его  писем,
которые он мне писал с тех пор,  как уехал в Севастополь, - а А.В. в эти два
года писал мне часто. Даже в этом виде я слышу в них знакомые мне интонации.
Это очень трудно - столько лет,  столько горя, все войны и  бури прошли надо
мной,  и  вдруг  опять почувствовать себя  молодой, так безоглядно любимой и
любящей.  На  все  готовой.  Будто на всю мою  теперешнюю  жизнь  я смотрю в
бинокль с обратной стороны и вижу свою печальную старость. Какая была жизнь,
какие чувства!..
     Что  из того,  что полвека прошло, - никогда я не смогу  примириться  с
тем, что произошло потом.  О Господи, и это  пережить, и сердце  на куски не
разорвалось  [Неточная цитата из стихотворения Ф.И.  Тютчева "Весь  день она
лежала в забытьи..." (1864). Правильно: "О Господи!.. и это пережить... // И
сердце на клочки не разорвалось..." - прим. публ.].
     И ему и  мне трудно было -  и  черной  тучей стояло это  ужасное время,
иначе он его не называл.  Но это была  настоящая жизнь,  ничем не заменимая,
ничем не замененная. Разве я  не понимаю, что, даже если  бы мы вырвались из
Сибири, он не пережил бы всего этого: не такой это был человек, чтобы писать
мемуары где-то в эмиграции в то время, как люди, шедшие за ним, гибли за это
и поэтому.
     Последняя  записка,  полученная  мною от  него  в  тюрьме, когда  армия
Каппеля84,    тоже    погибшего    в   походе,    подступала    к
Иркутску85: "Конечно, меня убьют, но если бы этого не случилось -
только бы нам не расставаться".
     И я  слышала,  как его уводят, и видела в волчок его серую папаху среди
черных людей, которые его уводили86.
     И  все. И  луна  в  окне, и  черная  решетка  на  полу  от  луны  в эту
февральскую лютую ночь. И  мертвый сон,  сваливший  меня в тот час, когда он
прощался  с жизнью, когда  душа его  скорбела смертельно. Вот так, наверное,
спали в  Гефсиманском саду  ученики. А наутро  - тюремщики, прятавшие глаза,
когда  переводили меня  в общую камеру. Я отозвала коменданта87 и
спросила его:
     - Скажите, он расстрелян?
     И он не посмел сказать мне "нет":
     - Его увезли, даю Вам честное слово.
     Не знаю, зачем он это сделал,  зачем не  сразу  было суждено узнать мне
правду.  Я была ко  всему  готова, это только  лишняя жестокость,  комендант
ничего не понимал.

     Полвека не могу принять,
     Ничем нельзя помочь,
     И все уходишь ты опять
     В ту роковую ночь...
     Но если я еще жива,
     Наперекор судьбе,
     То только как любовь твоя
     И память о тебе.
     30 января 1970 г.


     ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВНА ПЕШКОВА

     Вот   как    я    впервые    встретилась    с   Екатериной    Павловной
Пешковой88.
     1921 год. Иркутск, тюрьма, женский одиночный корпус [Отрывки из другого
варианта воспоминаний здесь и далее даются в постраничных примечаниях: Сорок
четыре года - с 1921 г., когда впервые встретилась с Екатериной Павловной, -
вся жизнь моя была связана с нею. Волей-неволей придется говорить о себе.].
     Резко стукнуло окошко, и  я увидела даму в  шляпе и вуалетке,  среднего
возраста,  чуть  подкрашенные  губы,  решительное   лицо.   Она  внимательно
посмотрела на нас  - мы  сидели вдвоем  - и спросила,  не  нуждаемся ли мы в
хлебе.
     Нет,  в хлебе мы не нуждались [Время было страшное. Второй раз я сидела
в одиночном корпусе Иркутской тюрьмы. Обе мы занимались каким-то рукоделием,
надзирательницы  давали нам перевязывать на платки  старые  фуфайки, платили
едой, да и передачи мы получали от друзей.]. И все, окно снова захлопнулось.
     Разве я могла представить себе,  кем будет в моей судьбе эта незнакомая
дама? Что долгие  годы в  самые тяжелые дни она придет на помощь - и столько
раз выручит из беды. И что не будет для меня более дорогого человека.
     А  потом  она  говорила моей сестре, что запомнила  меня в одиночке,  в
тюремном полосатом платье за каким-то шитьем.
     В это время она объезжала сибирские тюрьмы как уполномоченный Польского
Красного Креста по делу репатриации  польских  военнопленных89  -
только что кончилась война с Польшей.
     -  Но,  -  говорила потом  Екатерина  Павловна  улыбаясь,  - я  и  всех
политических заключенных обходила.
     Время было  суровое.  Незадолго до  ее посещения приезжала комиссия  по
пересмотру    дел    политических    заключенных    под    председательством
Павлуновского90.  Гражданская война кончилась. Многие заключенные
получили сроки - максимальный был тогда 5  лет. И вдруг начались расстрелы -
по 40, 80, 120 человек за раз.
     По  субботам  и  понедельникам мы  не  спали.  Смотрели,  прижавшись  к
решеткам, как пачками выводят людей  - "в подвал". Как-то  в  один из  таких
дней меня предупредили, что я тоже в списках, - оказалось: ошибка.
     Люди,  примирившиеся с  приговором, поняли, что терять им нечего: среди
бела  дня  человек десять бросились на  вышку  с часовым, перемахнули  через
забор  и бросились бежать. Всех,  конечно, перестреляли.  Ушел  только один.
Долго под нашими окнами лежал убитый.
     И вот  осенью меня  вызвали  в подвал с вещами.  Все мы знали, что  это
значит.  Так  мне и сказала соседка по камере: "Вы  не  маленькая, не берите
вещей, они пригодятся Вашим друзьям".
     Так  я и ушла  с конвоиром через весь город с маленьким чемоданчиком, и
тот нес конвоир: была я совсем больна - отказали легкие. В подвале навстречу
мне  бросилась  женщина,  знакомая по тюрьме:  "Не  беспокойтесь, Вас только
отправляют  в  Москву".  В тот  же вечер повезли в  Новониколаевск,  затем в
Москву [В тот же вечер посадили меня и еще одного арестованного с конвоирами
в общий  вагон, и  поехали.  А  через  несколько  недель из Новониколаевской
тюрьмы  вместе  с  тремя  членами  эсеровского  ЦК91  повезли   в
Москву.].
     Вернувшись  из Сибири,  Екатерина  Павловна при свидании с  Дзержинским
рассказала ему  и обо  мне. Он  ей  сказал: "Да,  кажется,  мы много лишнего
делаем". В результате меня вызвали в Москву.
     Через некоторое время меня выпустили. Я тогда еще не знала, что этим  я
обязана Екатерине Павловне, много  позже  она об  этом  рассказала мне  сама
[Выпустили меня уже в конце апреля.  В тюрьме  мне рассказали о Политическом
Красном  Кресте92,   куда   я  и   пришла.  Виделась   я  там   с
Винавером93,  так  как не  знала,  что  руку к моему освобождению
приложил не он, а Екатерина Павловна.].
     Мне приходится говорить о  себе, так как  иначе непонятно, как мы, люди
такой разной судьбы, сошлись так близко. Раз придя мне  на помощь, она уже и
потом не оставляла без внимания все перипетии моей судьбы - а их было много.
     В 1925 г.  меня выслали на  три  года из Москвы. По окончании срока она
сама послала мне телеграмму  об этом [Когда кончился мой срок, я получила  в
Тарусе телеграмму от  Екатерины Павловны, что я могу вернуться в Москву. Это
было  в  1928  г.],  и, вернувшись,  я пошла  в  Политический  Красный Крест
поблагодарить ее за внимание, и тут-то мы с ней и познакомились.
     Семь  лет  после  этого  я  прожила  в  Москве и  изредка  заходила  на
Кузнецкий,  24.  Так  как  я  была  одним  из  самых  старых  клиентов этого
учреждения, то ко мне привыкли и пускали к Екатерине Павловне без очереди, с
внутреннего хода.  Народу там всегда было  много. Екатерина  Павловна  много
слов не тратила, слишком была занята, и я не задерживалась. Каждый раз,  как
я от нее  выходила в приемную, ожидающие спрашивали: "Что,  сегодня не очень
строгая?" Когда  я  потом рассказала Екатерине Павловне,  как ее побаивались
посетители, она очень огорчилась: "Правда? А  я  так всегда  стеснялась! Мне
казалось, что все на мне такое некрасивое".
     Оказалось, что,  такая  решительная на  вид, она была очень застенчивым
человеком и  ей стоило больших усилий  разговаривать  с  людьми, которых она
жалела всем сердцем: ведь к ней приходили со всеми своими несчастьями.
     Такое наше знакомство - полуофициальное, виделись мы только по месту ее
работы:  Кузнецкий,  24, - продолжалось  до  1935 г.,  когда  после убийства
Кирова  начались  повальные  аресты.  Время  было благоприятное для сведения
личных счетов, доносы были в ходу, обоснованные или нет - значения не имело.
     Я получила пять лет лагеря и была отправлена в Забайкалье, на постройку
Байкало-Амурской магистрали. По дороге из окна арестантского вагона [Повезли
нас  на БАМ  в  теплушке  с  уголовными  женщинами.],  я  выбросила  письмо,
адресованное Екатерине Павловне в Политический Красный Крест. Я увидела, как
его подобрала какая-то женщина и как к ней подошел солдат. Ну, пропало!..
     Но везде есть люди: письмо дошло по назначению.
     По  дороге  кое-кого  из  нашего  этапа,  меня  в  том числе,  сняли  в
санитарном пункте:  ехали мы в  товарном  вагоне  месяц, у многих начиналась
цинга.  Там меня и оставили для работы  в лазарете.  Я связалась со своими и
получила  от  них телеграмму, что пять лет лагеря заменены  мне тремя годами
высылки:  "минус  два"  города.  Это Екатерина  Павловна  имела  разговор  с
Ягодой94, и он нашел, что, пожалуй, перехватили. [Сняли нас после
месячного  этапа  в  санитарном городке Б.,  где  я  и работала  три  месяца
санитаркой, сестрой и под конец заведовала двумя корпусами больницы. Тут я и
получила телеграмму от мужа, что  пять лет лагеря заменены мне  тремя годами
"минус два". Правда,  на поверку вышло не "минус два", а "минус  пятнадцать"
городов. но из лагеря я освободилась.]
     Через  три  месяца  я вернулась  и, конечно,  сразу  же  отправилась  к
Екатерине  Павловне.  Она  меня  встретила  очень  приветливо  и  под  конец
разговора  сказала: "Я  ко всем подопечным хорошо отношусь, но у  меня  есть
персональные". Толстой говорил, что  люди любят тех,  кому  делают добро,  и
ненавидят  тех,  кому  причиняют зло,  -  думаю,  что в отношении  ко  мне у
Екатерины Павловны это имело место.
     В Москве жить  я не могла - начались мои скитания по маленьким городам,
не слишком далеким от Москвы. Но всегда, во время побывок в Москве, где жила
моя семья95, я заходила на Кузнецкий.
     Однажды Екатерина Павловна сказала мне: "Вас  вызывают в НКВД, а оттуда
приходите  ко мне обедать и все  расскажете". У меня было такое впечатление,
будто я  получила  приглашение  на Олимп.  А она встретила меня в передней и
сразу  сказала: "Мы очень любим редьку, но она ужасно пахнет". На меня напал
смех  -  вот  так  Олимп!  - и я сразу  перестала ее  бояться. Вот она какая
простая и милая; как хорошо, что  можно ее просто любить! Это не значит, что
изменилось чувство глубокого уважения к ней и восхищения, - просто стало мне
с ней легко.
     Вот так и началось у меня близкое знакомство с Екатериной Павловной.
     Всегда, встречаясь  с ней,  я  не переставала  изумляться: как,  прожив
такую долгую, сложную жизнь, сталкиваясь со столькими людьми, всякими, - как
она  сумела  до  глубокой  старости  сохранить  абсолютную  чистоту  души  и
воображения,  такую веру  в  человека  и  сердце,  полное  любви.  И  полное
отсутствие сентиментальности и ханжества. Она была очень терпима к людям - к
женщинам,  -  и,  когда  я  ее по  ходу  разговора спросила:  "Да неужели  в
молодости Вы никем не увлекались, за Вами никто не ухаживал?" - она ответила
почти  сердито:  "Мне  некогда  было, я все уроки давала.  Раз товарищ  меня
провожал и, прощаясь, поцеловал мне руку - уж я ее мыла, мыла". Я совершенно
ей поверила, но очень смеялась.
     Я не знала человека,  который бы так  ценил  малейшее к себе внимание и
совершенно забывал, сколько он сделал  для других. Как-то (много позже)  она
рассказывала,  что  была  на каком-то  заседании  в Музее Горького и  к  ней
подходили  люди и напоминали  ей  о том, как  она им помогла, - и:  "Знаете,
оказалось, что все они очень  хорошо ко мне относятся" -  даже  с  некоторым
удивлением.
     Я  ей говорю: "С чего  бы  это так, Екатерина Павловна?"  И  тут мы обе
стали смеяться.
     Кто не  пережил страшного  этого  времени,  тот  не поймет, чем был для
многих и многих ее труд. Что значило для людей, от которых шарахались друзья
и знакомые, если в  семье у них был арестованный, прийти  к ней, услышать ее
голос, узнать хотя бы о том, где  находятся их  близкие, что их ожидает, - а
это она узнавала.
     Недаром мой  муж96 говорил,  что после меня и  моего сына он
больше всех на свете любит Екатерину Павловну.
     В  конце  концов и  этих возможностей у  нее не стало. Условия работы в
Политическом  Красном Кресте сделались  невыносимыми. И  все-таки потом  она
говорила: "Может быть, все-таки надо  было  все это перетерпеть и не бросать
работу" [И это вплоть до 1938 г., когда положение стало невыносимым и ничего
уже  сделать было нельзя. Много лет  спустя  она как-то сказала  мне: "Может
быть, надо было все это вынести - и все-таки не закрывать Крест".].
     А  в 1938 г.,  когда  кончился срок моей высылки, в  тот  же день  меня
арестовали  вновь, арестован был мой сын и так и не вернулся из заключения -
реабилитирован посмертно. И муж мой умер во время моего заключения на восемь
лет.
     И  когда в  1946  г. я  вернулась,  Екатерина  Павловна  была мне самым
дорогим человеком. Она  очень постарела,  хотя  по-прежнему была деятельна и
очень занята. Я боялась ее тревожить и утомлять, когда приходила к ней. Если
видела,  что  она устала, поднималась: "Ну,  я пойду, Вам надо отдохнуть". А
она делала вид,  что не слышит, и продолжала разговаривать.  И тут я поняла,
что, по  существу,  она  очень  одинока, несмотря на  внучек97  и
правнуков, которых она любила нежно, но которые жили своей и совсем ей чужой
жизнью.
     Жила  я  в  это  время в Рыбинске, работая  в  театре98,  и,
накопив сверхурочные часы и дни, приезжала в Москву. В один из этих приездов
в  1959  г.  она  проводила  меня до  передней и сказала: "Анна  Васильевна,
подавайте на реабилитацию". А  я уже подавала и получила отказ, я  только на
нее поглядела.  А  она: "Я  понимаю,  что  все  это  Вам надоело,  но сейчас
подходящий момент, и, если  Вы  его  упустите,  так и  останетесь  до  конца
жизни"99.
     Я поняла  ее  слова как приказ, а ее приказа я  ослушаться не могла, не
раз я  ей была обязана просто жизнью. В 1960  г. я получила реабилитацию и с
тех пор жила в Москве, и мы виделись чаще.
     Для меня было радостью, что мне уже не о чем было ее просить, - и так я
была перед ней в  неоплатном  долгу. А она об  этом  точно и не помнила. Она
вообще не помнила, что она делала для людей, ей это было так же естественно,
как дышать.
     Сколько людей я перевидала,  но  никогда  не  встречала  такого полного
забвения своих поступков, а вот малейшее внимание к себе она помнила.
     Приезжая в Москву из Рыбинска, я звонила к  ней,  она  назначала день и
час - она всегда была занята и людей у нее бывало  много. Она интересовалась
моей жизнью, работой, всем. Но как-то я рассказывала ей  не  слишком веселые
истории, и она сказала:  "У меня  голова  от этого заболела". Она старела на
глазах... Какой  же одинокой она была в последние годы жизни! Сверстники  ее
умирали один за другим, родные не утешали. А она все касающееся их принимала
к сердцу, волновалась, огорчалась, худела на глазах, точно таяла.
     И, приходя к ней,  я рассказывала  ей уже только  что-нибудь  веселое и
забавное. Она любила цветы и всегда радовалась, если ей принесешь  -  всегда
немного,  -  иначе  она  сердилась:  зачем  деньги   тратить?  И  ее  старая
домработница Лина ловила меня в передней и говорила: "Что Вас давно не было?
Она будто при  Вас повеселела". "Она" -  так всегда  называла она  Екатерину
Павловну.
     Потом  Екатерина  Павловна нет-нет  да  позвонит  сама: "Вы сегодня  не
заняты?  У  Вас  нет работы? Тогда  кончайте  свои  дела,  когда  кончите  -
приходите". Не  знаю человека, который так уважал  бы  дела другого - что бы
это ни было.
     Как-то раз она говорит: "Что это Вас давно не видно?" Я отвечаю: "Вы же
знаете, Екатерина Павловна, что Вы у меня No 1, но ведь есть еще No 2 и No 3
-  что уж  я  поделаю?"  Она смеется  и  говорит:  "Вот  у меня столько  так
называемых друзей, а если что надо - обращаюсь к Вам".
     Она часто просила что-нибудь купить для нее - какие-нибудь пустяки.
     "Екатерина Павловна, я бы Вас на ручках носила, если бы могла,  а я Вам
200 грамм сыра покупаю".
     Последнее время ей уже было очень трудно ходить, а одной совсем нельзя.
Тогда она вызывала меня по телефону, чтобы я ее провожала.
     Как-то раз  позвонила: "Вы свободны? Тогда заходите к Дарье, это от Вас
близко". А  как раз у меня был приступ  ишиаса, и я еле ходила. Что делать -
пошла.
     Оказалось, что Екатерине Павловне хотелось поехать домой на троллейбусе
["А то из машины ничего не видно".], а одной ехать  ей трудно. Меня разбирал
смех: она ходит с трудом, я еле хожу - а она была ужасно довольна, что видит
из  окна  Москву. Это было  вроде  эскапады, все ее забавляло. Мы заходили в
какие-то  магазины,  получали  в  сберкассе  ее пенсию,  покупали совершенно
ненужные вещи  - еле добрели до дому, а она  была довольна:  несмотря  ни на
что,  в   ней   обнаруживалась  подчас  прелестная  веселость,   способность
радоваться пустякам.



     ИЗ РАССКАЗОВ ЕКАТЕРИНЫ ПАВЛОВНЫ

     Когда началась  революция, то у  нас (Политический  Красный  Крест) был
пропуск во все тюрьмы, и мы свободно там бывали.
     Мы - это Муравьев100, Винавер и я.
     И вдруг пропуск отобрали.
     Надо  было идти к Дзержинскому. Я  сказала, что не пойду в Чрезвычайку.
Но Муравьев заболел, один идти Винавер не соглашался - пришлось пойти.
     Дзержинский встретил нас вопросом: "Почему вы  помогаете нашим врагам?"
Я говорю: "Мы хотим знать, кому мы помогаем, а у нас отобрали пропуск".
     Дзержинский: "А мы вам пропуск не дадим".
     Е.П.: "А мы уйдем в подполье".
     Дзержинский: "А мы вас арестуем".
     С  тем и ушли. (Тут глаза Екатерины Павловны заблестели: на другой день
дали пропуск.)101
     Когда кончилась война с Польшей, мне предложили взять на себя работу по
репатриации военнопленных поляков - руководство Польским Красным Крестом.
     Дзержинский  вызвал меня к себе. Я ему говорю: "Я очень боюсь брать это
дело на себя. Говорят, поляки такие коварные, им нельзя доверять".
     Тут Дзержинский, который был чистокровный поляк, стал страшно смеяться:
"Вот и хорошо: вы работайте, а очень-то им не доверяйте".
     В 20-е годы мы  с Винавером возили передачу  в Бутырки. В  столовой  на
Красной Пресне мы  брали порции второго блюда и  вдвоем везли их  на  ручной
тележке.
     Это довольно далеко и страшно утомительно. Везем, везем, остановимся  -
и отдыхаем, прислонившись спиной друг к другу.
     А собственно, зачем мы это делали сами? Сколько людей сделали бы это за
нас - и с удовольствием.

        "x x x"

     Последний раз  у нее на квартире  я была в день  ее отъезда в санаторий
Барвиха  в начале декабря  1964 г.  Вид  у  нее был  просто  страшный, очень
нервна, возбуждена. Я спросила ее, не надо ли ей помочь уложить вещи, - нет,
все готово, за ней приехали. Потом она сказала: "Я позвоню Вам из Барвихи" -
и не позвонила. Через несколько дней у нее случился инфаркт,  и ее с постели
увезли  в Кремлевскую больницу. Она хотела непременно вернуться из санатория
к Новому году - как она любила праздники!
     Я  позвонила  ей  перед  Новым годом - и тут узнала о  ее болезни. Меня
точно черным платком накрыло.
     87  лет,  инфаркт,  чего  можно  ждать?  И  все-таки  -  какой  могучий
организм...
     Вот я начала писать о Екатерине Павловне, и меня потянуло в Новодевичий
на  ее  могилу.  Я  бывала  там  вместе   с  нею  -  на  могиле  ее  сына  и
матери102: ей было уже  трудно ездить одной...  а внукам некогда,
все дела, дела...
     Она  купила цветов в горшках,  попросила меня  взять л