из своих оборванных друзей - на что это похоже! Странный брак  был.  Году  в
30-31-м Володя  уговорил меня поехать с ним  на пароходе  по  Москве - Оке -
Волге и  Каме до Елабуги, где в это время должны были быть мой сын, Вайнонен
с женой, брат Володи, Лева, и Нина Анисимова, с которой у  Володи был роман.
Он  просил, чтобы  я взяла билеты на пароход,  а  он приедет из Ленинграда в
Москву  и мы поедем  вместе. Никаких билетов я, конечно, достать не  могла и
отправила ему телеграмму - никуда не  еду невозможностью  достать билеты. Он
приехал и  очень  просто  достал билеты через Большой  театр.  И  поехали. В
Коломне мы пошли смотреть город, Володя купил какой-то невозможный  ликер из
закрытого магазина - разве что по знакомству?! Сел  в своей  каюте у окна  и
стал угощать всех  мимо проходящих пассажиров. В Белоомуте пароход  сломался
(на нем у нас были отдельные каюты),  и нам пришлось  поселиться вместе. "Ну
ничего,  зато  мы с  вами  будем  разговаривать по  вечерам".  Увы,  это  не
состоялось: я до того устала за зиму, что засыпала, едва  коснувшись головой
подушки. Кроме того, кормить нас  перестали. Хорошо  еще, что взяли с  собой
грудинку  и  яйца, и  до Нижнего питались  яичницей.  Особого  знакомства  с
пассажирами не заводили, пока в Нижнем не встретились в ресторане,  голодное
население  парохода уселось  за  один стол и развеселилось. А официанты  все
были похожи на Горького, с такими же моржовыми усами, стерляжья солянка была
прекрасна, и  дальше мы уже  ехали  как добрые  знакомые. На  пристанях  уже
кое-что продавали, в Васильсурске мы накупили еще теплых копченых стерлядей,
все  шло прекрасно. Но  пассажиры были заинтригованы - что  за странная пара
едет, - и в Елабуге все высыпали смотреть, кто  и как будет нас встречать. А
нас  все  встречали с утра,  было жарко, и все попеременно  купались  и пили
пиво...  С  Ниной  Анисимовой  мы сразу подружились. Поселились где-то возле
леса,  спали  на  сеновале.  Причем  Володя  все   время  опасался  каких-то
фантастических  грабителей,  но  не  боялся  курить  на  сеновале,  чего  я,
наоборот,  очень  боялась.  Володя  и Вайнонен  должны  были  осенью ставить
какой-то  партизанский  балет,  и Нина  Анисимова часа  три танцевала вокруг
костра. Через неделю выяснилось, что денег осталось только на пароход и надо
срочно уезжать.  Уезжали  мы  вчетвером:  Володя,  Нина  Анисимова,  молодой
художник Селезнев по прозвищу Вятка и я. Чтобы не умереть с голоду, поделили
продукты, напекли  булок и стали ждать на пристани  пароход. А  пароходы шли
набитые.  Тогда  выпустили вперед Нину. Она побежала к капитану  и  сказала:
"Капитан, миленький, возьмите нас на пароход" - тот не устоял, и мы поехали.
Обеды мы брали три  на четверых, и то  продав матросу какую-то мою  блузу. В
Коломне Володя с Селезневым  сошли, чтобы скорее  доехать до  Москвы  и  там
встретить  Нину  и  меня.  Не  успели  сойти,  как  сразу  у  нас  оказались
сочувствующие: что же вы не сказали, что вы в затруднении, стали нас кормить
шоколадом и т.п. и т.д. И вот  когда мы  уселись на Плющихе за круглый стол,
на  котором  чего только не  было, Володя  засмеялся и сказал:  "Нет, поесть
можно только в Москве". На том наше путешествие и кончилось. Только потом он
говорил, что был в негодовании от  того, что я нисколько его романом с Ниной
не огорчалась.  Володя, приезжая в Москву, всегда звонил с вокзала. "Придете
обедать?"  - "Не знаю,  успею ли, надо в Большой, надо во МХАТ". -  "Ну, как
хотите, а у меня  вареное мясо с хреном". - "Всю жизнь  мечтал - приду". Это
любимая его  фраза - "Всю жизнь мечтал". О чем только он не мечтал.  Все для
него  обращалось в праздник, до  чего был  очаровательный человек. Он всегда
звал  меня  смотреть свои спектакли  -  если сам был ими  доволен. А если не
очень, то не приглашал. Помню,  как у него никак не шла "Кармен"  в Большом.
Ясно, что  при  этом условии  вообще не  надо было за  нее  браться.  А Вета
настаивала,  и  он  мучался  как  в  аду.  Где   бы  я  ни  была,  в   любых
обстоятельствах, если случалось что-либо  интересное,  всегда думалось:  вот
надо рассказать  Володе.  Помню,  пришлось  мне пасти овец  в  казахстанских
сопках. Сопки сходились в Долину пяти лучей, по склонам розовые глыбы камней
- да ведь это сцена с контрабандистами из "Кармен"! Вот  бы Володя увидел. И
так  всегда.  И  всегда  прерывались  наши  встречи с  ним,  всегда меня  то
засылали, то самой приходилось уезжать, бывать в Москве урывками. Как-то раз
жила я в Вышнем Волочке и написала ему - почему он никогда не заедет ко мне,
а ведь все время ездит из  Ленинграда в Москву и из Москвы в Ленинград - мог
бы и заехать по дороге. А он написал, что заехать не может. "Вы знаете сами,
что я вас  люблю и в моем ужасном одиночестве вы, может  быть, самый близкий
мне человек". Меня поразило то, что Володя, самый общительный человек, вечно
на  народе, вечно  кем-нибудь  увлеченный,  говорит  об одиночестве,  и  так
горько. А мне он был как дорогой  брат, который все понимал, который  всегда
рад  был прийти  на  помощь, если надо. Накануне  его смерти я была  у него.
Только я вошла,  мне сказали:  а у  Володи  сердечный приступ. Никогда он на
сердце не жаловался, бывали у него сильные боли, которые он принимал за язву
двенадцатиперстной кишки, глотал  магнезию, все проходило как будто. Я сразу
поняла, что это  конец. Он лежал на диване и рассказывал, сколько лестниц он
делает за день,  работая в  трех театрах  сразу, говорил, что на другой день
ему  непременно надо в Большой  театр, последить за  освещением, - он ставил
"Руслана и  Людмилу",  страшно волновался: "Если  будет плохо, меня же будут
ругать".  - "Ну  что  же, завтра будет видно, будет хорошо, так  и пойдете".
Понемногу  он  успокоился. Мы мирно разговаривали,  поцеловались  с  ним  на
прощанье.  А  утром  телефон:  умер Володя.  Ему  стало  нехорошо, он что-то
принял, сказал:  "А вот теперь что-то  новое".  И все. Елена Васильевна  и я
приехали к нему на квартиру. Володя  лежал, подвязанный платком, - так его и
написал  Тышлер.  Встретила  нас Марина с совершенно  черным лицом.  Рядом с
Володей сидел мальчик, его племянник  Коля Дмитриев, и не  отрываясь смотрел
на  него.  Служили панихиду,  в  головах  стояли красные свечки  - в рюмках.
Глупая мысль  - рассказать о Володе. А  он тут лежит на столе. Да как же это
может быть - не верится.

        "x x x"


     Не листьев ласковый ковер,
     Золотокованные клены...
     Далеко вольный мерит взор
     Простор полей бледно-зеленый.

     В осенних днях такая грусть.
     Прекрасна осень-королева!
     Что ни пошлет судьба мне - пусть! -
     Приму без ропота и гнева.

        "1915"




     Я крепко сплю теперь; не жду за воротами,
     Когда в урочный час
     За поворотом в лес вдруг грянет бубенцами
     Почтовый тарантас.
     На самом дне души, похоронив тревогу,
     Живу, и дни идут,
     И с каждым днем трудней размытая дорога,
     И все чернее пруд.
     У этих серых дней душа моя во власти,
     У осени в плену.
     И кажется порой, что даже грез о счастье
     Я больше не верну.

     Осень 1918



     Над головой сосновый бор
     Шумит, внимательный и строгий,
     И игол шелковый ковер
     Босые чуть щекочет ноги.
     Здесь хорошо бродить, искать
     Грибы в медлительной забаве
     И понемногу забывать
     О страсти, радости и славе.
     И, сердцем погружаясь в тьму,
     Не бредить счастьем и свободой,
     И встретить старости зиму
     С холодной ясностью природы.

     [1926-1927]



     Малоярославец

     Когда впервые в этот грустный город
     Дождливым днем направила я путь,
     Тоска рукой холодной сжала ворот,
     Плащoм намокшим охватила грудь.
     С горы в овраг полого убегали
     От спелых яблонь тяжкие сады,
     Под ивами, поникшими в печали,
     Листом пестрели черные пруды.
     На белый камень сеял дождь осенний,
     И горизонт, тоскливый, как упрек,
     Вставал вдали темно-лиловой тенью,
     Грозил бедой, как неизбежный рок.
     И что-то вдруг мне явственно сказало -
     Прошел сквозь сердце тонкий острый нож -
     "Пришла сюда печальной и усталой -
     Живою ты отсюда не уйдешь".

        "1938"



     Позабыть пора пустые бредни -
     Жизни замыкается кольцо...
     Днем и ночью гибели последней
     Я гляжу в холодное лицо.
     Все, что так мучительно любимо,
     Что душою выпито до дна,
     Уплывает с папиросным дымом
     Сквозь решетку черную окна.
     И осталось к одному тянуться:
     Чтоб, не дрогнув, не потупив глаз,
     Стало сил спокойно улыбнуться
     В час последний, неизбежный час.

        "1938"



     Дни ползут, но летят недели:
     Вот уж часто слушаем мы
     Легкий шелест и плеск капели
     На исходе сиротской зимы...
     Иногда на откосе оконном
     Первый знак идущей весны -
     Розовеет луч, отраженный
     От высокой кирпичной стены...
     Но следи за собою строго,
     Слух замкни, затворись во тьму,
     Чтоб напрасной весны тревога
     Не нашла дороги в тюрьму.

        "1939"






     Все холоднее дни короткие,
     Шаги дорогою звенят.
     Торчит из снега жесткой щеткою
     Незанесенная стерня...
     И степь кругом, и сопки синие,
     И снеговые облака...
     Барaк, затерянный в пустыне,
     Блатные песни и тоска.
     А ночь темна, как глубь бездонная,
     И в сердце острие копья...
     Лежат на нарах люди сонные
     Под грудой грязного тряпья.
     И что им снится, что им бредится
     В тяжелом, беспокойном сне?
     Повисла низкая Медведица
     В морозом тронутом окне.
     А тишина необычайная,
     И лампа теплится едва...
     Чтоб выразить отчаянье -
     Какие мне найти слова?

        "1939"




     Облака раскинули крылья
     По тихому небу ночному.
     По дороге, покрытой пылью,
     Мы медленно едем к дому.
     Мы охвачены сонной ленью
     (Далеко еще до ночлега).
     Жеребенок бархатной тенью
     Шагает рядом с телегой.
     И плывут далекие горы
     И поля волнистого хлеба,
     И дождем летят метеоры
     По августовскому небу.
     И возница сонный не знает,
     Кто со мною, незримый, рядом,
     За пылающими стрелами
     Очарованным смотрит взглядом.

        "1941"




     Какая нежность беспредельная
     В сухой степи осенним днем!
     Сияют краски акварельные
     Последним гаснущим огнем.
     Дороги ровные укатаны,
     Атласом лоснится трава.
     Улыбка солнца незакатная
     Ласкает, как любви слова.
     А складки сопок золотистые
     Лазурью заливает тень,
     И просит сердце, чтобы выстоял
     Весь до конца погожий день.
     Чтоб меж холмами и низинами,
     Где выступает соль, как снег,
     Идти весь день дорогой длинною,
     Не зная, где найдешь ночлег.
     Чтоб было все легко и молодо,
     Как сопок голубая мгла.
     И чтобы ночь под звездным пологом
     Была спокойна и тепла.

        "1941"




     Как будто степью, солнцем спаленной,
     Замкнулась тесная земля -
     Лишь сопки в розовых подпалинах,
     Дa волнованье ковыля;
     Да утром - звезды предрассветные,
     Да днем - палящая жара,
     И жалит тучами несметными
     Лицо и руки мошкара.
     А дни текут, в труде проведены,
     И, наклоняясь вновь и вновь,
     Мы вытираем с глаз разъеденных
     Запачканной ладонью кровь.
     Нам никогда не быть свободными,
     По милым не ходить местам,
     И это поле огородное
     Как братская могила нам.
     И нет за этими пределами
     Теченья грозного войны.
     И будто вовсе нету дела нам,
     Что мы на смерть осуждены.
     И все, что милого и нежного
     Дарила жизнь когда-то мне, -
     Все горестней и безнадежнее
     Отходит, как в забытом сне.

        "1942"




     Бык

     Здесь пустынны длинные дороги -
     Мы с быком в степи всегда одни.
     Спутник молчаливый и двурогий
     Долгие со мною делит дни...
     Поезда вдали кричат протяжно,
     Ветер треплет паровозный дым,
     Бычье сердце медленно и важно
     Рядом с сердцем стукает моим.
     Мерно, в такт медлительной походке, -
     Не поскачешь вихрем на быке -
     Он меня качает, будто в лодке
     На широкой солнечной реке...
     И часами, лежа на телеге,
     Вижу я - синеет высота
     И маячит на горячем небе
     Очертанье рыжего хребта.
     И мираж, струясь чертой узорной,
     Превращает сопки в острова -
     И в стихи, тяжелые, как зерна,
     Медленно слагаются слова.

        "1943"



     Топогрaфия

     Красой восточного сказанья
     Ужель не говорят тебе
     Такие сладкие названья,
     Как Асказань и Актюбе?
     Но в годы долгих заточений,
     Когда на нас направлен штык,
     Звучит насмешкой "Возрожденье",
     Как смертный приговор "Батык".
     И будет жизнь еще возможной,
     Лишь если скроются вдали,
     Навек пропав в пыли дорожной,
     Бурма, Мухтар и Арчалы!

        "1944"



     Каждый день прощаюсь с Казахстаном -
     Мне весны здесь больше не видать.
     На рассвете просыпаюсь рано -
     Скоро мне с зарею не вставать.
     Не топтать росы ее холодной,
     На работу не спешить во мгле -
     Скоро я пройду совсем свободной
     По родной, по ласковой земле.
     Все минует - годы заточенья,
     Тяжкий труд, и голод, и война...
     Только будто страшное виденье
     Будет сниться черная страна!
     И за жизнь мою в затворах тесных,
     И за все, что вытерплено мной, -
     Встречу старость, тихую, как песня,
     Над широкой русскою рекой.

        "1946"




     Передо мной, не в маршальском мундире,
     Каким для всех запечатлен на век,
     А в чем-нибудь помягче и пошире,
     По вечерам один в своей квартире
     Такой усталый старый человек.
     Весь день он был натянут, как струна,
     И каждый шаг ему давался с бою,
     И вот теперь настала тишина,
     Но нет ему отрады и покою.
     Приходит он, из тайников стола
     Достанет сверток с снимками рентгена
     И смотрит, как на них густеет мгла
     В растущих пятнах гибельного тлена,
     И знает, что ничем нельзя помочь -
     Ни золотом, ни знанием, ни славой, -
     Что он совсем один с своей державой
     И что идет ему навстречу ночь.

        "1947"



     Зима

     Сегодня город очарованный
     В необычайной красоте:
     Все стало странное и новое -
     Дома и улицы - не те.
     А за рекой правобережные
     Так нежно светятся огни,
     И ветки лип каймою снежною
     Все до одной обведены!
     И в снежном, радужном кружении
     Горят как будто бы светлей
     Причастные преображению
     Цепочки утлых фонарей.

     Рыбинск, 1958




     Ох, вспомним мы тебя, унылый город,
     На северном печальном берегу,
     Где ссыльное безвыходное горе
     На каждом повстречается шагу...
     А может быть, припомнится иное?
     Твоих берез морозных кружева,
     Прохладный вечер летом, после зноя,
     На улицах росистая трава...
     И может быть, еще такая малость -
     Единственное в городе кино,
     Где и для нас порой приоткрывалось
     В широкий мир ведущее окно.
     Росла, росла из глубины экрана
     Сверкающая гранями звезда,
     Шли корабли под пеленой тумана,
     На нас в упор летели поезда...
     И, крепкими прикованы цепями
     К чужой и неприветливой земле,
     Смотрели мы, как жизнь скользит пред нами,
     Сидящими в печальной полумгле.

        "1953"





     На последних теплых денечках
     Зашумели белые березы,
     Потекли золотыми ручьями,
     Золотые роняли слезы:
     Ты, душа наша, милое лето,
     На кого ты нас покидаешь?
     Подступает хмурая осень,
     Оборвет с нас зеленые платья,
     Зальет проливными дождями.
     Поползут холодные туманы,
     Закуют нас лютые морозы...
     Отвечает им красное лето:
     Рано вы, березы, загрустили!
     Еще будет вам бабье лето,
     Еще лучше вас осень нарядит!
     Вам подарит парчoвые платья,
     На рябины, на тонкие осинки
     Алые наденет платочки.
     На дубы, на высокие клены -
     Золотые венцы да короны, -
     Чтобы вы еще покрасовались,
     Чтобы люди на вас полюбовались.

        "1964"




     Уходили бабы по обетам
     От горшков, ухватов и печей
     По дорогам ласкового лета
     К золотым крестам монастырей.
     Шли в лаптях, с котомкой за плечами
     И с краюхой хлеба в дальний путь
     Степью и дремучими лесами
     Вольной жизнью глубоко вздохнуть.
     Утешенье вымолить у Бога,
     О нехитром счастье попросить.
     Далека нелегкая дорога -
     Тянется, как от кудели нить.
     А вернувшись, долго вспоминали,
     Будто с плеч свалили целый пуд,
     Будто легче стали все печали
     И отрадней самый тяжкий труд.

     Сентябрь 1965



     Друзей ты уже оставил,
     Своих ты еще не встретил -
     Под тобою колеса вагона
     Отстукивают свой такт.
     И ты ничего не должен,
     И ты никому не обязан,
     На сцене другие актеры -
     Тебе дарован антракт.
     А ветер, солнцем согретый,
     Влетает к тебе в окно,
     И крутит московское лето
     Свое видовое кино:
     Бегут торопливые елки,
     Обгоняя столбы берез,
     Цветет ромашкой и смолкой
     Пологий зеленый откос.
     И вкось уходят дороги,
     Теряясь в лесной глубине...
     Хорошо побыть хоть немного
     С собою наедине.

        "1965"




     Почти не светает - рано.
     Едва зачинается день,
     И светят мне из тумана
     Огни твоих деревень.
     Покидаю тебя до рассвета,
     О Суздальская земля,
     Лежат свинцового цвета
     Распаханные поля.
     И ветер легок и волен,
     Дорога - прямая стрела.
     Вот вдали уже лес колоколен,
     Церковные купола.
     Вхожу в этот город сонный
     При первых лучах зари.
     Пологи зеленые склоны,
     Белые монастыри.

     А город убогий и пыльный -
     Как зачарованный сон,
     И все будто слышен неслышный
     Давно умолкнувший звон.

        "1966"




     Как странно - здесь непроходимый лес,
     Здесь, в десяти шагах, участки, дачи,
     Гуляют люди, где-то дети плачут,
     Но здесь, в лесу, тот мир как бы исчез.
     И я иду дорогою лесною -
     То лиственный, а то сосновый бор.
     С деревьями, с березой и сосною
     Веду неторопливый разговор.
     Благодарю за доброе молчанье,
     За шелест листьев, за смолу сосны,
     За краткий миг сердечной тишины,
     За то, что здесь светлы воспоминанья,
     За жаркий день сверкающего лета,
     Что на какой-то радостной волне.
     То птичий крик, то пенье самолета
     Мои стихи подсказывают мне.

     12 августа 1967



     Опять припомнился мне деревянный дом
     На Севере, на берегу крутом.
     Там я "навечно ссыльная" жила -
     И эта вечность все-таки прошла.
     Смеркается, и все кругом бело,
     И все дороги снегом замело...
     Тугой резиной тянется зима,
     В сугробах спят безглавые дома -
     Заборы, ставни...
     А придешь домой -
     Тебя охватит холод ледяной.
     Вода в ведре замерзла у стола.
     И в палец снег промерзлого угла.
     И второпях затапливаешь печь,
     Чтобы скорей под шубою залечь.
     ...Проснешься - в окна в уровень с землей
     Рассвет ползет свинцовою змеей.
     И день опять закрутится с утра -
     Бессмысленная ссыльная игра.

     И для чего, никак я не пойму
     (и, верно, до конца и не пойму),
     Зачем нас всех упрятали в тюрьму,
     Зачем потом этапами везли
     По всей стране на дальний край земли?
     И кто из нас, вернувшихся потом,
     Вернулся к жизни и нашел свой дом?

     Ноябрь1968



     Больница... Ночь... Не спится мне.
     Одна звезда в моем окне.
     Деревьев черных кружева,
     За ними сонная Москва.
     И беспощадно, до зари