щееся   в   крестьянской  среде
подчеркнуто "рыцарское отношение к женщине", которое наблюдала у своего деда
горбачевская дочь Ирина.
     Сложнее складывались отношения с матерью, Марией Пантелеевной. В  своих
воспоминаниях Горбачев упоминает о ней вскользь, как  бы нехотя, подчеркивая
всякий раз,  что  она была  "решительной женщиной". Односельчане  считали ее
грубоватой  по  сравнению с  более мягким по  характеру, "интеллигентным" по
манерам Сергеем Андреевичем. Как-то в  разговоре, рассуждая о  своих "вечных
сомнениях", Горбачев обронил: "Вот у моей матери никаких сомнений никогда не
было.  Она никогда не училась,  и ей всегда все было  ясно". Оставшись после
смерти  мужа  одна,  эта  действительно  энергичная  женщина  продолжала  по
заведенному раз  и  навсегда  жизненному принципу  вести  дом  и  хозяйство,
трудиться на огороде и напрочь отказывалась  обсуждать  варианты  переезда с
обжитого места.
     Сына  тем временем  жизнь  все  дальше относила от  нее.  Не  сложились
близкие  отношения у  матери и  с невесткой. Вспоминая о  том, как он привез
молодую жену в родительский дом в Привольное, Горбачев пишет, что отец сразу
принял Раису очень сердечно. Про мать не упоминает. Женщины они были во всех
отношениях  совершенно разные, а мужчина, на чье внимание претендовали  обе,
был  один  -  Михаил.  В  такой  достаточно  банальной  ситуации чаще  всего
приоритет  остается за  женой. И  хотя все необходимые  и  обязательные  для
патриархальной сельской среды поклоны  в сторону  матери были  отвешены, чем
дальше, тем труднее они понимали  друг друга, тем  меньше поводов находилось
для общения.
     "Бабушка  была обыкновенной,  очень  простой  деревенской  женщиной,  -
вспоминает Ирина, - и ей, конечно, многое было непонятно  в поведении отца с
матерью. Ну,  например,  почему  в  выходной день,  вместо  того  чтобы, как
положено  в деревне, "отдохнуть",  то есть  хорошенько посидеть  за  столом,
выпить,  закусить, попеть,  сходить в гости к соседям, они  тратили время на
свои обязательные  долгие  пешие прогулки, нескончаемое чтение и  обсуждение
прочитанного".  Впрочем спеть  под  настроение  да  еще  в  хорошей компании
"душевную"  песню  или  чувствительный романс  Горбачев  всегда  любил и  от
предложений, как правило, не  отказывался. Среди его  любимых романсов Раиса
Максимовна называла тургеневское "Утро туманное, утро седое...".
     Отец,  по словам  Ирины,  хотя внешне  и был  копией матери,  внутренне
гораздо  ближе  был  к  деду  -  Сергею  Андреевичу.  Тот, будучи  ненамного
образованнее  жены  -  окончил  всего  4  класса  -  до самой  смерти  жадно
интересовался любыми  новостями, читал газеты, смотрел телевизор, готов  был
все услышанное обсуждать с сыном.
     После того  как  Михаил с  Раисой перебрались в  Москву, за его матерью
приглядывали крайком и сельская власть. Когда Горбачев стал генсеком, ее дом
отремонтировали,  проложили асфальтированную дорожку, провели телефон,  а по
соседству обосновалась  охрана. Но  видеться и разговаривать с  сыном  Марии
Пантелеевне выдавалось  все  реже. Связующим мостиком  между ними оставалась
Ириша,  которая  еще  при жизни  деда  часто гостила  летом в  Привольном  и
регулярно позванивала бабушке.
     В  1991 году,  когда случилась форосская история, несколько нескончаемо
долгих дней о судьбе президента ничего не знала  и его  мать. Когда же связь
восстановили,  он в горячке драматических  событий  ей из Крыма не позвонил:
"Не  получилось.  До  сих  пор  переживаю",  -  напишет  он  потом  в  книге
"Августовский путч".
     Может быть, на их  отношения  повлияло  то, что  мать,  как это нередко
бывает, больше привечала и холила младшего сына Сашу, последыша, родившегося
через  16 лет после Михаила. Своему младшему брату  поручал он заботиться  о
матери и когда ушел в отставку. Охрану, естественно, с ее дома тут же сняли,
прекратилась   опека   со  стороны   местных   властей.   Продав  свой   дом
односельчанину  Андрею Разину, лидеру группы "Ласковый  май", приобретшему к
этому времени общероссийскую славу, Мария  Пантелеевна тем  не менее уезжать
из  него  не торопилась, а сыновья ее  вспоминали нечасто.  И только  в 1992
году, впервые после отставки приехав в  родные края, Михаил Сергеевич убедил
мать покинуть  село, где  прошла вся ее жизнь, и перебраться в Москву. После
переезда она прожила недолго. Похоронили ее рядом с мужем в Привольном.
     Задолго до  этого, в  1950  году,  заканчивая школу,  19-летний  (из-за
двухгодичного перерыва,  связанного с войной) Михаил попросил  родительского
благословения на  продолжение учебы.  Этот  серьезный  сюжет обсуждался,  по
понятным  причинам, прежде всего с отцом. Тот  напутствовал сына  лаконично:
"Поступишь,  будем  помогать,  чем  сможем.  Не  поступишь,  возвращайся  на
комбайн,  будем дальше  работать  вместе". Известный американский  журналист
Хедрик Смит, долго работавший в Москве и написавший книгу о Горбачеве, уже в
самом  факте поступления деревенского парня из далекого ставропольского села
в престижнейший  университет усматривает чуть ли не божий промысел: "Это все
равно,   что  негритянскому  подростку  из  Гарлема  добиться  зачисления  в
Гарвардский университет", - объясняет он американским читателям.
     Михаил  Сергеевич  свое  поступление  на юрфак  МГУ  комментирует  куда
прозаичнее: "После  войны,  выбившей миллионы  молодых  людей,  в стране был
такой голод на квалифицированные кадры, что для поступления в вуз достаточно
было только желания. У нас из  школы даже те,  кто учился много слабее меня,
почти все поступили".  И  тут же, чтобы совсем не  принизить значения своего
первого гераклова подвига, как бы в шутку добавляет: "У  нас ведь никогда не
переводились Ломоносовы".
     Тем не  менее для зачисления без  экзаменов, как это  произошло с  ним,
надо  было  быть  медалистом.  Михаил  закончил  школу с серебряной  медалью
("четверку схватил по  немецкому"). Жажда учиться и  стремление вырваться  в
большой  мир были  столь сильны,  что он готов был подать заявления  сразу в
пять  вузов, -  ему  все  казалось  в  равной степени интересным. Начал было
приглядываться  к  Ростовскому институту железнодорожного  транспорта, потом
нацелился на карьеру дипломата, а в конце концов отправил документы на юрфак
МГУ.
     После долгого ожидания и даже  напоминания о себе, -  потеряв терпение,
отправил в МГУ  телеграмму - получил ответ  о "зачислении с общежитием" даже
без собеседования. Помимо медали на  решение приемной комиссии вполне  могли
повлиять его нетипичные анкетные данные:  проходя по категории "школьников",
а  не   фронтовиков,  он  тем  не  менее  отличался  от   большинства  своим
рабоче-крестьянским  происхождением,  и  в  особенности  главным  козырем  -
орденом. К тому же в свои  девятнадцать успел еще в школе стать кандидатом в
члены партии.
     В  сентябре   1950  года  с  чемоданом,   собранным  матерью,  в  своем
единственном  костюме  Михаил  сел  на  поезд, отправлявшийся в  Москву.  Он
впервые покидал  Ставрополье  и  уносился - на этот раз уже не в мечтах  - в
другой, неизвестный ему  и уже поэтому притягательный  мир. Обрывал  связь с
родительским  домом, деревенским  бытом и  целым укладом  жизни - всем,  что
отныне  останется в нем не столько частью  натуры, сколько воспоминанием.  И
хотя пять лет спустя он вернется на работу в Ставрополь и  проведет в родном
крае еще 23 года, но это будет уже совсем другой человек.
     В  тогдашних  условиях  его отъезд был  равнозначен  первой  поездке за
рубеж,  поскольку  и вправду выводил его за границу единственного известного
ему  и привычного  мира.  Путь  в  полторы  тысячи километров,  который  ему
предстояло  за  последовавшие годы  не раз проделать  на поезде,  провел его
через Ростов, Сталинград,  Харьков,  Орел, Курск  и Воронеж. Только  покинув
Ставрополь, который,  как  и  его  собственную деревню, в  общем-то пощадила
война,  ставропольский  "Ломоносов"  начал   открывать  для  себя  подлинную
драматическую  реальность  лежавшей еще  в  руинах и пока  малоизвестной ему
страны, которую через тридцать пять лет ему предстояло возглавить.

ОТ СТРОМЫНКИ ДО МОХОВОЙ

     Уже после  отставки, когда пришла пора оглянуться назад и когда времени
впервые стало  вдоволь,  Горбачев вернулся в мемуарах к собственным истокам:
"Чтобы решиться на реформы, нужно было прожить ту жизнь, которую я прожил, и
увидеть то, что я видел. Выйти из семьи, пережившей  драму коллективизации и
репрессий 37-го  года.  Пройти  Московский университет -  его  надо выделить
жирным шрифтом".
     Даже  в 50-е годы МГУ, размещавшийся тогда  на Моховой, был окном в мир
подлинных знаний  и оазисом  культуры в пустыне идеологического конформизма.
Среди преподавателей юрфака сохранились дореволюционные профессора. Наряду с
обязательными  классиками марксизма-ленинизма студенты  штудировали  римское
право и латынь, историю политических учений, изучали  конституции крупнейших
буржуазных   государств,  начиная   с   американской,   учились  ораторскому
искусству. За годы  учебы на факультете, как подсчитал однокурсник Горбачева
Рудольф Колчанов, им пришлось сдать 53 экзамена, не считая зачетов.
     Даже изучение  классиков марксизма, не сводившееся только к сталинскому
"Краткому  курсу  ВКП(б)", а предполагавшее  знакомство  с первоисточниками,
было серьезной  гимнастикой для  молодых  умов. А  обязанность  изучать всех
идейных  противников  (классиков), которых те ниспровергали  и с кем спорили
(спорили же  они почти со всеми сколько-нибудь выдающимися интеллектуальными
фигурами   своего  времени),  выводила  юрфаковцев  за   флажки  официальной
доктрины, на  просторы неортодоксальных и  даже запрещенных  идей.  "У нас в
общежитии, - а в одной  комнате  на первых  курсах жило по 15-20 человек,  -
круглые  сутки  шли яростные теоретические споры, - вспоминает Р.Колчанов. -
Мы  без  конца  делились  на  идейные течения  и  фракции. Кто-то  цитировал
Троцкого,  кто-то мог  критиковать Ленина  за Брестский мир  или даже самого
Сталина, скажем, за  примитивный стиль  изложения философских идей. Я  лично
был поклонником Струве... Конечно, мы были глупыми, сумасшедшими мальчишками
и могли  здорово за это поплатиться. Несколько  человек со старшего курса за
такие дебаты получили по 10 лет. Но нам повезло, никто не донес".
     Прямо  со  ставропольского  поезда  Миша  Горбачев   окунулся   в   эту
разгоряченную  интеллектуальную  среду.  "Университет  возбудил во мне такие
внутренние  силы.  Привел  в  движение  мыслительные  процессы.   Страсть  и
любопытство  переросли  в  устойчивый  интерес  к  философии,  к политике, к
теории. Это и сейчас  у  меня остается,  хотя я себя не  считаю  теоретиком.
Все-таки  я  политик, политик",  -  повторяет Горбачев и дважды,  как  бы  в
подтверждение этого, взмахивает рукой, сжатой в кулак.
     Курс  был  пестрый,  большинство   составляли  только  что  отвоевавшие
фронтовики,  школьников было  мало, среди них практически  все -  медалисты.
Михаил со своей серебряной  медалью, полученной в сельской школе, хотя и был
по  знаниям чуть выше фронтовиков, но,  особенно поначалу, сильно проигрывал
городским  сверстникам. Выручали  чуть более  солидный возраст -  19  лет и,
разумеется,  упоминавшиеся уже знаки отличия. Но это только  в первый год, а
дальше - никаких снисхождений - все были на равных.
     Это  испытание  Горбачев выдержал  -  целеустремленный парень приехал в
столицу с твердым намерением отучиться пять лет "без амуров". "Там, где  нам
приходилось заниматься 1-2 часа, - рассказывают его однокурсники, - он сидел
3-4. Учился  неистово, страстно,  на  пределе сил. Жажда  знаний у него была
поразительная".  Нельзя  сказать,  что этим он сильно  отличался  от  других
студентов.  Для  поколения,  пережившего   войну,  стремившегося  наверстать
упущенное,  приблизить нормальную мирную жизнь, истовая, азартная учеба была
естественным выбором. В общежитии на Стромынке в единственном читальном зале
мест на всех не хватало, и студенты  занимались там  посменно круглые сутки.
Явившийся в  2 или 3 часа  ночи сокурсник вполне мог застать там сидящего за
книгами Горбачева.
     Впрочем, тогда особыми успехами  он не выделялся, на курсе были и более
яркие, самобытные личности. Не будучи штатным заводилой и  "душой общества",
он пользовался у сокурсников безусловным авторитетом. Его выбрали комсоргом,
потом  секретарем  факультетского  бюро.  В 1952  году из кандидатов  он был
принят в члены партии. Хотя в то время никто из сверстников не мог угадать в
нем будущего выдающегося лидера, но перст особой судьбы все-таки указывал на
него: на случайной, ежегодно публикуемой в "Комсомольской правде" ритуальной
фотографии очередного набора студентов МГУ в 1950 году Михаил был запечатлен
в самом центре большой группы первокурсников.
     В достаточно пестрой среде  юрфаковцев он, как отмечают многие,  если и
выделялся, то прежде всего своим открытым, "теплым", общительным характером.
И  еще  страстной  тягой  ко  всему  новому, неизвестному,  желанием узнать,
впитать все, что могла ему дать столичная жизнь, преодолеть отрыв в  знаниях
и впечатлениях от своих сверстников. При этом, по словам его самого близкого
университетского друга Зденека Млынаржа,  Михаил никогда не комплексовал, не
стеснялся своей  провинциальности,  всегда мог спросить: "А что  это такое?"
"Так однажды он поинтересовался у меня насчет балета  и потребовал  взять  с
собой  в  Большой  театр".  В другой раз это  мог  быть  футбольный матч или
военно-воздушный праздник.
     Интерес к  жизни, естественно,  перерастал в интерес к людям,  особенно
ярким, необычным.  "Поэтому-то у него и было всегда много друзей", - говорит
Рудольф  Колчанов. Видимо, и Млынарж был для него невиданным явлением, окном
в  другой,   еще  неизвестный  мир.   Иностранец,   пусть  и   из   братской
социалистической Чехословакии, широко образованный, выходец из состоятельной
семьи и при этом убежденный коммунист. Млынаржа, скорее всего,  привлекало в
сокурснике  то,  чего  недоставало ему  самому, -  открытость, спонтанность,
стихийный  демократизм.  Его  русский  друг  стал  для  него  как  бы  живым
воплощением того абстрактного, описанного в книгах пролетария, представителя
трудящихся,  служению которым Зденек  собирался  посвятить  свою  жизнь. Все
университетские годы они были неразлучны.
     Подкупало его в  "Мишке" и то, что, в отличие  от большинства остальных
ребят  по   курсу,  он   был  классическим,   "незамутненным"  провинциалом,
приехавшим  в  Москву  с  южной  окраины  России.  Поэтому  преодоленная  им
дистанция - от родного дома на окраине Привольного до престижного факультета
главного советского вуза - была по-своему  живым подтверждением  и реального
демократизма  существующей  системы,  и,  разумеется,  незаурядности  личных
достоинств тех, кого она сформировала.
     Многоцветное, многоголосое сообщество послевоенной молодежи сплачивало,
соединяло в единый  организм  общежитие на Стромынке, заменявшее немосквичам
родной дом.  Эта  советская  бурса  размещалась  в  здании  бывшей  казармы,
построенной  еще в  петровские времена, и  казарменный дух,  сквозивший в ее
архитектуре и внутренней  планировке, так из нее и не выветрился. До тех пор
пока студенты не  перебрались в  роскошные  для той поры "хоромы" в высотном
здании МГУ на  Ленинских горах,  они  жили по многу человек в одной комнате,
где  не  было  другой  мебели,  кроме кроватей,  под  которыми  в  чемоданах
хранились личные вещи.  Внутри всего желтого здания тянулся длинный коридор,
и те,  кому надоедало торчать в накуренной комнате, выходили  на прогулку по
нему, как  на главный проспект этого постоянно гудевшего и почти не спавшего
студенческого города.
     Еще  одним  местом  коллективного  времяпрепровождения  был...  туалет.
Лишенный по причине  послевоенной разрухи  кабинок  и дверей и состоявший из
шеренги унитазов, он использовался не только  для  сугубо утилитарных целей.
Там нередко продолжались политические  и теоретические дебаты,  и можно было
обнаружить  какого-нибудь  студента,   погруженного  в  чтение  философского
трактата с карандашом  в  руке  или  просто задумавшегося,  как  роденовский
Мыслитель, только в менее эстетичной позе.
     Жесткий коммунальный  быт, разумеется, сразу  высвечивал индивидуальные
черты  характера   каждого.  Михаил  -  в  этом,  видимо,  проявлялось   его
патриархальное   деревенское  воспитание  -   естественно  вписался  в  этот
студенческий  "колхоз": продукты и гостинцы, получаемые  им время от времени
из  дома, тут же делились на всю комнату, которая  вскоре, после того как он
был избран ее старостой, завоевала  звание  образцовой в общежитии. Привитая
родителями отзывчивость могла  поднять его среди  ночи  зимой, чтобы  отдать
свое  теплое  пальто приятелю, спешившему  на  вокзал встречать  иностранную
делегацию. "Тогда  ведь всем, что у кого было, делились. Гардероб у студента
личным никогда  не был", -  рассказывал Михаил Сергеевич  про свою жизнь  на
Стромынке много лет спустя.
     Из общежития в Университет  на Моховой ездили со  станции "Сокольники",
куда, как правило, без билета добирались  на трамвае - по утрам его подножки
и  даже  сцепки между вагонами бывали  облеплены студентами.  Девушек всегда
галантно заталкивали в вагон. Зато на обратном  пути,  когда торопиться было
некуда,  юрфаковцы  группками  возвращались  пешком  на Стромынку,  а  когда
заводились  деньги, заглядывали в одну из расположенных по пути забегаловок:
брали по порции  винегрета  и  бутылку вина  на 3-4 человек, а  чаще  водку.
Горбачев регулярно участвовал в этих непритязательных застольях.
     Все  или  почти  все  изменилось  в  укладе  его  студенческой жизни  с
появлением Раисы.

ДВЕ ПОЛОВИНКИ ЯБЛОКА

     Увлечения или даже романы у 19-летнего южанина, открывавшего  для  себя
Москву, разумеется,  были и до появления  на его горизонте Раисы. Сокурсники
рассказывают, по крайней мере, о двух девушках с юрфака,  которые привлекали
его  внимание  и сами  не  остались равнодушны к  черноглазому и  тогда  еще
пышноволосому  ставропольцу. Одна  из  Мишиных подруг, утонченная барышня из
профессорской семьи, охотно "обтесывала" его - приобщала к московской жизни,
водила по  театрам,  концертам и выставкам.  Горбачев,  как утверждают,  был
по-настоящему увлечен и сильно переживал, когда эти отношения оборвались: то
ли самой  москвичке,  то  ли ее  семье Михаил,  симпатичный, но  совсем  "из
другого круга", показался простоватым.  Второй  раз он влюбился  в  одну  из
самых красивых  девушек на факультете,  явно выделявшую  его  в  толпе своих
поклонников. Роман завязался и мог иметь продолжение, если бы в  этот момент
Михаил не встретил Раису. У них обоих осталось впечатление, что каждый нашел
недостававшую  и идеально подходившую ему "половинку яблока"  (по  выражению
Горбачева).
     Рая, хотя и была на год моложе Михаила, - она поступила в МГУ в 17 лет,
окончив школу с золотой  медалью,  училась  на  курс  старше на  философском
факультете.  В общежитии  на  Стромынке  философы  и юристы  размещались  по
соседству,  и  специфика  каждого  факультета  накладывала  на  их студентов
заметный  отпечаток. Среди  юристов, которым по  окончании  учебы предстояло
работать  в  органах  прокуратуры,  судах,  а  также  в  МВД  и  милиции (об
адвокатской  практике  в те,  еще  сталинские,  50-е годы  вряд  ли кто  мог
задумываться всерьез), было довольно много  фронтовиков, людей  служивых или
собиравшихся ими  стать. В философы, у которых в перспективе  было в  лучшем
случае преподавание диамата и истмата  в техникумах и  вузах,  шла  молодежь
особого  склада,   "чуть-чуть  сдвинутые",  как  считает  Рудольф  Колчанов,
ежедневно  наблюдавший  своих коллег-мыслителей в  общежитии. Для того чтобы
оказаться  среди них,  девушка,