реагирующим  на   аргументы,
общительным, склонным к шутке, - вспоминает Н.Петраков. - Не  было  обычного
разговора   "снизу  вверх",  как   при   встрече  с   обычным  функционером.
Чувствовалось, что он готовился к встрече, знаком с разными точками зрения и
что в  общих чертах проблема ему понятна. После первых же вводных слов сразу
можно было переходить к реальной работе".
     "Суть стиля Горбачева была проста, - свидетельствует  А.Черняев, - быть
самим собой, не надуваться, не важничать, уважать людей,  заставлять себя их
выслушивать, словом,  быть демократом". Правда, когда  речь шла  о  "своих",
тех, кого  не надо было убеждать  и кому все равно было "некуда  деться", он
расслаблялся,  мог  небрежно  отмахнуться,  а   то  и  на  время  забыть   о
существовании, перестать  замечать, как привычный предмет домашнего обихода,
что для  многих было, пожалуй, самым тяжелым испытанием. От этого впитанного
им с крайкомовских времен номенклатурного барства, которое в его случае было
сильно смягчено доброжелательной натурой и природным демократизмом, страдали
многие,  самые  расположенные  к  Горбачеву  люди,  особенно  из  числа  его
приближенных -  А.Яковлев,  А.Черняев,  Г.Шахназаров, В.Бакатин,  С.Шаталин,
Н.Петраков, В.Фалин.  Им действительно было некуда  деться. Для большинства,
особенно  людей  в  возрасте,  он  все  равно  оставался   подарком  судьбы,
неожиданно  материализовавшейся  надеждой увидеть  на  своем  веку  какое-то
очеловечивание бездушной репрессивной  системы и подтверждение того, что и в
этой стране, оказывается, возможно осуществить нечто рациональное.
     Свои обиды  и претензии к  человеку, которому  в силу  этого  они  были
благодарны в буквальном смысле по гроб жизни, обычно высказывали друг другу,
сетовали на то, что тот разбрасывается, не  дотягивает, грешит многословием,
непоследователен,  переменчив, "в  меру открыт,  в  меру коварен" (выражение
Яковлева) и вообще исчерпал себя, но грудью  вставали на  его  защиту каждый
раз,  когда чувствовали, что он и  сама перестройка, а  стало быть, их мечта
подвергаются   опасности.  Да  и  чисто  человеческих  оправданий,  при  его
неимоверной занятости, нашлось бы сколько угодно. В крайнем случае,  когда в
человеческом плане им становилось невмоготу, а  в профессиональном  - они не
видели отдачи от своих усилий, могли решиться на отставку, которая все равно
не означала разрыва, даже когда сопровождалась публичными заявлениями, вроде
открытого  письма С.Шаталина  в  "Комсомольской  правде"  или  патетического
выступления Э.Шеварднадзе на Съезде  народных  депутатов. Да и потом,  когда
Горбачев  после  путча  действительно  оказался  в беде и обратился  к своим
бывшим  сподвижникам за помощью, косвенно признавая этим свою неправоту, они
без  колебаний,  кто  из  личной  привязанности,  а  большинство  -  в  силу
преданности  совместно начатому делу, в надежде еще  хоть немного продвинуть
его вперед, возвращались к нему, даже зная наперед, что неизбежный и, скорее
всего, плачевный финал не за горами.
     От  Горбачева  вообще  было  не  просто уйти:  по своему  характеру, по
природе он  - "собиратель  людей".  Начав еще  в университетские  годы  свое
"собирательство", он продолжил  его в ходе партийной карьеры, считая, что от
каждого может почерпнуть что-то интересное или полезное. Ему хотелось, чтобы
все попавшие  в его орбиту люди, часто полярные по взглядам и темпераментам,
"жили  дружно",  он  искренне  верил,  что  общий  проект  реформы,  сулящий
захватывающее  будущее стране, и  он  сам,  как  его воплощение,  смогут  их
примирить.  Поэтому,   за   редкими  исключениями,   когда  к   тому,  чтобы
распрощаться  с  кем-то,  его  подводила   логика  менявшейся  ситуации  или
политической  борьбы, Горбачев не  брал на себя инициативы  "расставания", а
скорее  наоборот,  чувствуя, что  может потерять  сподвижника или  полезного
союзника,  начинал  вновь проявлять  к  нему  внимание. Может  быть,  в этом
сказывались унаследованные черты  селянина, складывающего про запас в чулане
разную   утварь  и  инструмент,  зная,  что  в  хозяйстве  все  когда-нибудь
пригодится.
     Поэтому  члены его команды, надумавшие всерьез  уходить, делали это, не
ставя его заранее в известность, как Н.Петраков и Э.Шеварднадзе, объяснявший
потом свое поведение  боязнью, что тот  его "в очередной раз отговорит". Так
уже было, когда  он  под  впечатлением событий в  Тбилиси  завел с  генсеком
разговор  об отставке.  Не успевший  дать волю  своему первому импульсивному
порыву уйти  после  вильнюсской  драмы  А.Черняев  (написанное им  заявление
несколько  дней  пролежало  в  сейфе,  ключи  от  которого  забрала с  собой
предусмотрительно "заболевшая" секретарша) потом  признавался,  что "упустил
момент" и вновь попал в мощное поле притяжения Горбачева и его замыслов.
     Эта  черта  "собирателя"  и  "примирителя",  хотя  во   многих  случаях
позволяла  сглаживать  и  смягчать  неизбежные  в   условиях  обострившегося
политического  противостояния  конфликты  и  расширяла его  возможности  для
маневрирования,  чем  дальше,  тем  чаще  оборачивалась   своей   негативной
стороной. Стремясь избежать или хотя бы оттянуть закономерное  размежевание,
иначе говоря, уклоняясь  от  назревшего  выбора  не  столько  между  людьми,
сколько олицетворяемыми  ими позициями,  Горбачев терял время, не осознавая,
что оно у него ограничено.
     Он не  желал, не хотел рвать даже с теми, с кем на деле разошелся и чье
дальнейшее присутствие в близости от него начинало наносить ему прямой урон,
а то и  представлять опасность. В первую очередь это касалось остававшихся в
его тени и в полной мере  пользовавшихся двусмысленностью ситуации, услугами
аппарата  и  цековскими  телефонами   лидеров  созревавшего  консервативного
реванша  - Е.Лигачева,  И.Полозкова и  тогда еще  малоизвестного функционера
Отдела  пропаганды   Г.Зюганова.  Но  это  относилось  также  и   к  будущим
могильщикам его проекта "плавной реформы" системы  и союзного государства из
тогда еще не сформировавшегося лагеря новообращенных "демократов".
     Когда  после  злополучной  эпопеи  с  разжалованием  Ельцина  помощники
наперебой  советовали  ему   отправить   этого   потенциально   опасного   и
честолюбивого соперника куда-нибудь послом, он беспечно, но вполне убежденно
отвечал:  "Ну что вы, ребята,  так  нельзя.  Он же  политик. Его нельзя  так
просто выкидывать  из  политики".  Больше  того,  понимая, что в  обстановке
накалявшихся между ними отношений любой  инцидент с Ельциным бросал  бы тень
на него, Горбачева, наказывал шефу КГБ:  "Смотри,  если хоть волос упадет  с
его  головы,  будешь  отвечать".   Сам   Михаил  Сергеевич   объяснял   свое
великодушное, на грани всепрощения, отношение к даже открытым противникам не
столько  рационально просчитанной позицией, сколько характером: "Я - человек
либеральный. Не могу людям мстить".
     И  сегодня,  несмотря на  роковую роль  в  историческом  поражении  его
проекта, какую  сыграли  такие  собранные им в  одну команду  персонажи, как
Лигачев или "предавший" его Лукьянов, он старается быть непредвзятым. "Егора
я всегда  ценил  за прямоту.  У меня  и  сейчас остались к нему человеческие
симпатии, хотя, начиная с  письма Нины Андреевой, он  действовал у  меня  за
спиной... Что касается Лукьянова, он,  хотя сейчас и открещивается от этого,
сыграл огромную роль в юридической огранке реформы. В августе его увела вбок
претензия на значительную политическую роль.  А он для  этого не подходит. У
него много талантов, но 25 лет провел в коридорах Верховного Совета и соками
реальной жизни не питался. Вот и получился московский интриган и бюрократ, а
не политик".
     Терпимость,  граничившая  временами  со  всеядностью и  нежеланием  без
крайней  нужды  обострять  отношения с людьми или  конфликтовать с ними  ("Я
понимаю, есть  люди, которые себя выработали, но нельзя допускать неуважения
к  ним.  Мы  не  мельница, которая перемалывает и выбрасывает людей. Они  по
30-40  лет  вкалывали"),  конечно  же,   шла  больше  от   натуры,  чем   от
политического расчета,  ибо ослабляла  и даже подрывала привычный для России
статут и  авторитет национального  и государственного лидера.  "Другой бы на
его месте, - говорит Г.Шахназаров, возвращаясь  к истории с Ельциным, -  мог
бы  просто дать понять:  я ничего не знаю, и, если он  сам свернет себе шею,
это его проблема. Горбачев считал даже разговоры об этом недопустимыми".
     Однако   оборотная   сторона    этого    затягивавшегося   прощания   с
унаследованным от прошлого окружением - его неготовность расчистить площадку
для  нового поколения политиков. Это  он вполне мог  бы  сделать, отнюдь  не
прибегая к сталинским чисткам. Тот  же Шахназаров рассказывает, что в начале
1991 года он с помощью академика О.Богомолова организовал у него в институте
встречу  с политиками  "новой волны" - Г.Поповым,  П.Буничем, С.Станкевичем,
А.Мурашевым, которые  после смерти  Андрея  Дмитриевича  Сахарова не слишком
уютно  себя  чувствовали  в  роли  ельцинской  политической  "пехоты".  "Они
сказали, что готовы пойти "под Горбачева". Единственным выдвинутым  условием
было, чтобы он размежевался со своим Политбюро и подал им какой-то знак, что
он на них рассчитывает. Я рассказал об этом зондаже Горбачеву, тот не сказал
ни да ни нет, а потом  эту  тему замотали. Ребята мне звонили,  спрашивали о
его реакции, но он тогда не решился. По-видимому, эта публика не внушала ему
большого доверия".
     Примечательно,  что некоторое  время  спустя, в начале весны 1991 года,
уже совсем  другие "адъютанты" Ельцина  -  Р.Хасбулатов и П.Вощанов  вошли в
контакт с  Г.Янаевым и некоторыми другими будущими путчистами в горбачевском
окружении и  повели  разговоры  о том,  что  президент "явно  выработался" и
больше не тянет, а потому  дальнейшее его пребывание на посту становится для
всех обременительным. Горбачев, узнавший об этом шевелении за его спиной уже
после путча,  поведал,  что о  настроениях  Янаева "верный  Руслан"  сообщил
Ельцину, но тот тогда ему ничего не сказал.

     По мере  истощения  политического заряда  перестройки  и обострения  ее
внутренних противоречий началась эрозия команды Горбачева, а сам он, при том
что рабочий день по-прежнему до отказа был  заполнен  встречами, телефонными
звонками  и   приемом  посетителей,  незаметно  для  себя   из  "собирателя"
интересных  людей,  "души  общества",  постепенно  превращался  в  одинокого
человека. Его последней истинной командой, единственными членами экипажа,  в
которых он мог быть уверен,  как в  самом  себе, оставались, пожалуй, только
Раиса Максимовна и рано повзрослевшая и  разделявшая с отцом его заботы дочь
Ирина.
     В чем-то это  одиночество  было неизбежным, даже неотвратимым. На  него
обрекала, во-первых, должность и верховная власть, которая, как и положено в
России, даже вопреки  его искреннему стремлению  изменить  вековые традиции,
продолжала  тяготеть к абсолютной.  Это не могло не  сказаться на отношениях
Горбачева с окружением, включая и близких ему  людей,  оказывавшихся в  силу
логики государственной машины власти  в положении не только его  соратников,
но  и подданных.  Вторым  фактором, объективно  усугублявшим политическую  и
личную изоляцию Горбачева,  было по-своему заложенное  в избранную им судьбу
одиночество  реформатора,  -  человека, сознательно отказывающегося выбирать
между  противостоящими лагерями,  ищущего  компромиссные, пролегающие  между
оппонентами  и   антагонистами  "третьи  пути",  и  уже  потому  чаще  всего
отвергаемого и теми и другими.
     "Счастливых реформаторов не бывает", - не раз повторял  он полюбившуюся
формулу, находя  в  ней, видимо,  и утешение,  и оправдание непривычному для
него одиночеству.  "Политики -  несчастные люди,  -  жаловался он в интервью
журналисту "Новой газеты"  Ю.Щекочихину,  -  то опаздывают,  то  времени  не
хватает для принятия  решений,  и уж тем более для исследования  ситуации  и
обдумывания". Эти особенности  статуса  почти  любого верховного  правителя,
особенно  в  странах  с  авторитарной  традицией,  утяжелявшие шапку  любого
российского Мономаха,  наложенные  на специфические черты его натуры, начали
уже с  конца 1989 года превращаться в политические проблемы. Под их тяжестью
и без того перегруженный корабль Перестройки проседал уже ниже ватерлинии.
     Склонность  генсека  к  велеречивости  нередко   превращала   заседания
Политбюро в сеансы его монологов. Конечно, жаловались на его невнимание,  на
то, что он не слушает "ничьих" (разумеется, прежде всего их) советов, именно
те,  кого Горбачев поначалу, по очевидным политическим соображениям, отлучал
от себя и кто ревниво следил за тем, как вокруг него складывается новый круг
советников  и  советчиков.   Приученный  к  коротким  ритуальным  церемониям
одобрения заранее согласованных текстов, да  к  тому  же  начинавший сдавать
физически,  А.Громыко нередко начинал на  них подремывать, тем  более что за
советами  к  нему практически не обращались. Возвращаясь домой, он жаловался
сыну:  "С коллегиальностью  в  новом руководстве все хуже.  Горбачев  многое
делает  в  одиночку,  скрывая  свои,  как ему кажется,  хитроумные  шаги  от
товарищей  по партии". И, изменяя привычной взвешенности выражений,  выносил
своему выдвиженцу суровый приговор: "Боюсь, что мы живем в условиях вождизма
в  новом обличье". О вождизме с  намеками  на  угрозу нового  культа, как мы
помним,  говорил Б.Ельцин  уже  на октябрьском  1987  года  Пленуме  ЦК,  не
побоявшись спровоцировать всеобщее негодование.
     Достаточно  быстро  отправленный в  отставку  многолетний  генсековский
помощник по международным вопросам А.Александров-Агентов сокрушенно замечал:
"Михаил Сергеевич  считает,  что он ни в  чьих советах не нуждается". Затаил
обиду на  него  и Г.Алиев,  без  лишних сантиментов отправленный на  пенсию,
объяснявший  свою отставку  тем,  что новый  руководитель не готов терпеть в
своем   окружении  "крупные  фигуры".  Однако   постепенно  со  стремительно
раскручивавшейся  центрифуги  перестройки  начали  слетать  не  одни  только
брежневские, а уже и собственно горбачевские кадры, его первоначальная рать.
     Люди,  пришедшие  им  на смену,  не делили с ним  общего  прошлого и не
разделяли  в  той же  мере, как перестройщики "первого призыва", изначальные
мотивы и надежды. С ними Горбачев мог вроде бы считать себя свободнее: никто
из  новеньких   не  мог  бы  одним  своим  присутствием,  как  Громыко,  или
громогласно, как Лигачев, напомнить, кому он обязан  своим избранием на пост
руководителя партии. В их присутствии он мог не стесняться, как при Яковлеве
и Шеварднадзе, говорить  о себе  в третьем  лице.  Окружив себя  теми, кто в
принципе  был  всем  ему  обязан (Петраков без  лишних  церемоний  назвал их
"лизоблюдами"), Горбачев  получил аудиторию, которая выслушивала его и с ним
соглашалась,  а не  спорила.  Уже одно  это  позволяло не  особенно  с  ними
церемониться,  однако он заблуждался, думая, что  может  их не  бояться. Тем
самым глава  партии и государства ставил  себя  в зависимость не от тех  или
иных  позиций   и   мнений  (они  таковых   не  имели  или  предпочитали  не
высказывать), а от их личной лояльности ему (В.Болдин утверждает, что как-то
в  самолете  Раиса Максимовна предложила ему поклясться  в  верности Михаилу
Сергеевичу). И стало быть, от их личных моральных качеств, а не убеждений.
     По  отношению  к этим людям,  все  больше  игравшим роль обслуживающего
персонала, Горбачев как  настоящий "сеньор", отвечающий  за  своих вассалов,
мог вести  себя даже более лояльно,  защищая их от критики, как  это  было с
Г.Янаевым  и  В.Павловым  и  чего   он  практически  не  делал  в  отношении
А.Яковлева, Э.Шеварднадзе или  Е.Лигачева (в эпоху нападок  на него печально
известных Т.Гдляна  и Н.Иванова). Сыграла  роль и начавшаяся "наверху" смена
поколений.   Распростившись   со   "стариками"  и  начав   расставаться   со
сверстниками,  Горбачев  незаметно   для  себя  из   самого  молодого  члена
Политбюро, которым привык себя считать, превратился в патриарха, и  это тоже
приближало его осень.
     Всегда   знавший,   "что   надо   докладывать",    В.Крючков    ублажал
успокоительными реляциями о "всенародной поддержке" перестройки  на  местах,
завоевывая   таким   образом   доверие   и   этой   своей   целенаправленной
информацией-дезинформацией подталкивая Горбачева в нужную  для себя сторону.
Примечательно,  что даже В.Чебриков, порядочность которого  Михаил Сергеевич
всегда высоко ценил, предостерегал не принимать на веру все, что Крючков ему
"подсовывал".   А.Яковлев,  которому  Горбачев  однажды   показал  донесения
руководителя  Комитета госбезопасности, подтверждает: "В  них  был  сплошной
подхалимаж.  Одни  восторги  и  в  адрес  Горбачева,  и  в  отношении  Раисы
Максимовны.  С  положением  в стране у него было  все в порядке. Он,  как  к
наркотику,  приучал  Горбачева  к  позитиву,  знал,  что  тот  вдохновляется
похвалами, становится зависим от  них. И тут же  внедрял  информацию о своих
оппонентах. В частности, о Шеварднадзе. Играл на ревности Михаила Сергеевича
к его популярности, к тому, как  того принимали. Наверное, что-то докладывал
и обо мне, но Горбачев мне это не показывал".
     С  помощью  информации,  ежедневно  поставляемой к кремлевскому  столу,
председатель КГБ В.Крючков  и руководитель президентского аппарата  В.Болдин
стремились   расправиться  со  своими  соперниками,  возбуждая  в  Горбачеве
подозрительность  и ревность. Коварные приемы  Яго  возрождались  в маневрах
высокопоставленных интриганов. В результате президент  начинал подозревать в
"копании под него" тех,  на кого указывали клевреты,  которые  действительно
плели  за  его  спиной сети  заговора.  Как рассказывает В.Бакатин, "в  один
прекрасный  день  Горбачев вдруг начал  спешно  разыскивать  меня и Яковлева
после  того, как Болдин  доложил ему, что мы  вместе с  начальником Генштаба
Моисеевым будто бы пошли по грибы (чем я отродясь не занимался)..." Когда же
Яковлев  в  начале  лета  1991  года,  "почуяв, что  они  что-то  затевают",
попытался   обратить  внимание  президента   на  будущих  заговорщиков,  тот
отмахнулся: "Брось ты,  Александр. У них  не хватит ни решимости, ни мозгов,
чтобы   на   что-то  подобное  решиться".  В  итоге,  как   в  античных  или
шекспировских трагедиях, разыгралась,  увы,  слишком  известная  мизансцена:
люди, которых "царь"  пригрел  и  возвысил,  его  предали, те же,  с кем  он
обращался небрежно и, уж во  всяком случае, не бережно,  ему не изменили и в
трудный час выручили, забыв про обиды.
     Что  же  случилось?  Почему  человек,  органически  чуждый  московскому
номенклатурному  "болоту",  всего  за  3-4  года  пребывания  у  власти  так
изменился даже  в  глазах  самых  близких  и без лести преданных  ему людей?
Оказался ли вес  штанги, которую он вознамерился поднять рывком - реформа не
только системы, но и, как выяснилось, целого общества - неподъемным даже для
его крестьянского хребта, да и вообще для одного человека? Или и его цельная
натура не устояла перед  коррозирующим  воздействием абсолютной  власти,  не
только придавливающей  человека  к  земле  своим  весом,  но  и  разъедающей
изнутри? А может быть,  банальное испытание медными трубами первых успехов и
всемирных  восторгов оказалось  труднее пройти, чем преодоленные им  огонь и
воду? Почему даже преданный  А.Черняев горько замечает: "Великий человек  не
сумел  удержаться   на   уровне  своей  великости"?  Или  просто   вышли  на
поверхность, на всеобщее  обозрение  скрытые  до того и, возможно, неведомые
ранее ему самому слабости и изъяны характера?
     Находятся и те, кто, переиначивая на русский  лад французское "шерше ля
фам",  говорят:  "Во  всем виновата  Раиса.  Это  она из-за своих непомерных
амбиций, задавши