прав, ни даже  своей территории  -
тысячи крымских татар, потребовавших  разрешить вернуться в Крым,  откуда их
депортировали  в  сталинские  времена  из-за  обвинений  в сотрудничестве  с
немецкими войсками. Поскольку  демонстрации татар проходили  на виду  у всей
страны и внешнего мира в Москве и  носили организованный  характер,  их было
трудно представить как выходки хулиганов или экстремистов. Михаил  Сергеевич
оказался  перед выбором: или  применить  против демонстрантов силу,  изменив
принципам,  провозглашенным  им самим  с трибуны и  телеэкрана,  или  искать
политическое решение.  Так  "замороженные" национальные  конфликты  и  драмы
репрессированных народов вторглись в политическую  жизнь страны, перекраивая
на свой лад повестку дня перестройки, ломая график, который хотел установить
для нее Горбачев.
     Для  переговоров   с  татарами,   вышедшими   на  московские   улицы  с
транспарантами "Родина  или смерть!"  и  расположившимися  в сквере напротив
здания ЦК, был  выделен "главный советский переговорщик" - А.Громыко.  В его
богатой  дипломатической  практике таких партнеров  еще не  было. Директивы,
которые возглавляемая  им комиссия получила на Политбюро, звучали  вполне  в
духе нового  времени, но были трудноосуществимы: "Мы  должны признать  право
выхода  людей  на  улицы  со  своими  требованиями  и  лозунгами, -  заявлял
Горбачев, -  однако  в  рамках  закона.  Экстремистские  замашки  необходимо
пресекать,  нельзя смешивать  гласность со  вседозволенностью.  Но при  этом
нельзя отождествлять шантажистов с татарским народом".
     Когда  же  Громыко  просил  более  конкретных  указаний  для  возможных
"развязок" на переговорах, дискуссия  на Политбюро,  совершив полный  круг и
перебрав  все варианты,  -  разрешить переезд в места  прежнего  проживания,
выделить для  них  специально новую территорию, ввести квоты на расселение и
прочее -  возвращалась,  как  правило,  в  исходную  точку,  то  есть "пока"
оставить все, как есть. Выслушав мнения, Горбачев закруглял дебаты: "Уйти от
этой проблемы не  удается.  Все надо основательно продумать. Крым татарам мы
отдавать не можем  - слишком много там  за прошедшие  годы изменилось.  Надо
призывать людей стоять на почве реальности. Предлагаю создать комиссию..."
     Дополнительным аргументом  в  пользу "статус-кво" было то, что вслед за
крымско-татарской проблемой пришлось бы заняться переселением из Узбекистана
в Грузию  турок-месхетинцев, возвращением  к  своим  бывшим  домам высланных
ингушей  и  немцев  Поволжья...  И хотя  через пару недель  крымских  татар,
утихомирив неясными  обещаниями, без  лишнего  шума развезли по домам, стало
ясно: их выступления будут иметь далеко идущие последствия.

КАВКАЗСКИЙ РОКОВОЙ КРУГ

     Так и  произошло. Уже  в самом  начале 1988  года,  когда  Горбачев был
поглощен  сведением  счетов  с   консерваторами  и   расчерчиванием  графика
последующих этапов своей реформы-революции, едва поднявшееся над фундаментом
строение  Перестройки  оказалось  подожженным  сразу с двух  противоположных
краев:  вспыхнувшей ярким пламенем проблемой Нагорного  Карабаха, за которой
последовал  армянский  погром в  Сумгаите, и  набиравшим  силы  движением за
независимость  в Прибалтийских республиках. Вновь пролилась кровь, появились
первые сотни и тысячи "беженцев  перестройки", начались "этнические  чистки"
(бегство армян  из Азербайджана  и выдавливание  азербайджанцев из Армении).
Фасад декоративного панно,  изображавшего "ленинскую дружбу народов",  пошел
крупными трещинами.  Но самое страшное, как  понимал выросший  в  предгорьях
Кавказа Горбачев, состояло в том, что, едва отчалив от пристани, его корабль
напоролся на рифы по существу неразрешимых вековых предрассудков и страстей.
     Буквально  накануне сумгаитского  погрома 26 февраля он  предпринял еще
одну  отчаянную попытку урезонить армянских  национал-демократов,  приняв  в
Кремле  вдохновителей  карабахского  движения  поэтессу Сильву  Капутикян  и
журналиста  Зория Балаяна. Их  привел к нему  А.Яковлев.  Горбачев  распекал
националистов, которые "наносят удар ножом в спину перестройке". Уговаривал,
заклинал  не   поднимать  вопрос  о   присоединении   Карабаха  к   Армении.
Предупреждал: "Представляете, что  будет с армянами в Азербайджане, - их там
500 тысяч!" Грозил:  "Если погрузимся в омут распрей и недоверия, история не
простит".  Напирал  на  особую  моральную ответственность интеллигенции  как
духовного пастыря каждой нации.
     В  ту  пору  и  сам  Горбачев, и  в  еще  большей  степени  Раиса почти
религиозно верили в интеллигенцию, ее облагораживающую миссию и политический
потенциал,  считая   ее   представителей   своими   верными   союзниками  по
демократической   реформе.    Не   случайно   в    самые    острые   моменты
армяно-азербайджанского конфликта он предлагал  призвать на помощь политикам
авторитет  Самеда  Вургуна, Расула Гамзатова, академика Виктора Амбарцумяна.
Дальнейшее развитие этого, как и многих других межнациональных конфликтов на
советском  пространстве показало,  насколько  романтическими и даже наивными
были  представления Горбачева о поведении  интеллектуальных элит. Как только
речь заходила о межнациональных  спорах,  "рафинированные"  интеллектуалы  и
убежденные демократы становились в бойцовскую стойку.
     Как  это  часто  бывало  с  собеседниками Горбачева,  после двухчасовой
беседы  по  душам  Капутикян  и  Балаян  поддались  его  обаянию,  напору  и
аргументам.  Прощаясь,  уверяли, что преданы  перестройке,  верят  слову  ее
лидера и обещали  не обострять карабахскую  проблему -  в обмен  на гарантии
прав  армян  Карабаха.  "Только  не поднимайте  территориальный  вопрос",  -
прощаясь  на  пороге  кабинета,  повторял  Горбачев.  Удачно,  завершившийся
разговор, как это бывало, создал у  него ощущение разрешенной проблемы. 27 и
28 февраля в Сумгаите произошел армянский погром.
     "Кровораздел" Сумгаита (за  два  дня  в городе были  зверски  убиты  32
человека, из  них 26 армян) багровым рубцом  перечеркнул моральную репутацию
перестройки  -  несколько  западных  газет поместили  рисунок,  изображавший
Горбачева с кровавым родимым пятном на лбу.  Подобно боксеру, оказавшемуся в
нокдауне,  но  устоявшему  на  ногах, он  пытался  сделать  вид,  что ничего
непоправимого не произошло,  призывал  сохранять хладнокровие, предостерегал
от расправ, предложил направить обращение к обоим народам. "Убийц необходимо
привлечь к  ответу, - говорил  он на  Политбюро.  -  Однако действовать надо
уважительно и деликатно. Мы не должны нервничать". За сумгаитскими событиями
он усматривал направленный лично против него заговор антиперестроечных сил и
местной мафии, "проверку Горбачева".
     Если  на  самом  деле это  и было  так,  то  эту проверку  его политика
национального  умиротворения  явно не прошла. Годы  спустя два  разных и  по
характерам, и по политическим позициям человека, оба бывшие министры, один -
обороны -  Д.Язов, другой - внутренних  дел - В.Бакатин  независимо друг  от
друга высказались по  этому поводу одинаково: безнаказанность  погромщиков в
сочетании с безответственностью и  подстрекательскими призывами экстремистов
и   националистически  настроенной  интеллигенции  вызвали   в   последующем
эскалацию насилия и новые, еще более многочисленные жертвы.
     Чтобы развести враждующие стороны, Горбачев прибег к  своей излюбленной
игре в "двойку", отправив от своего  имени  одновременно  в  Баку  и  Ереван
Е.Лигачева  и  А.Яковлева.  Поскольку  каждый  из  них продолжал  воевать  с
соперником,  изложенные ими позиции Москвы  оказались взаимоисключающими.  В
результате в той  и  в другой  республике Горбачева  стали воспринимать  как
человека, не способного держать слово. Чтобы избежать перерастания конфликта
в вооруженное  противостояние, глава  государства  принял  решение ввести  с
августа  1988  года  в  Нагорном Карабахе прямое правление  Центра, назначив
своим "наместником" в Степанакерте Аркадия Вольского.
     Был  ли  у него  реальный план  развязывания  карабахского узла или  он
просто,  как  и  в других  случаях,  надеялся,  что страсти утихнут, горячие
головы образумятся и все как-нибудь "рассосется"? Да и существовал ли вообще
рациональный   выход  из   карабахского  тупика,   "третий  путь"  -   между
возвращением  к  традиционным  советским  методам  искоренения  "буржуазного
национализма" и  горбачевским обещанием  принять "любую формулу",  о которой
договорятся между  собой лидеры двух республик? Вольский считает,  что такой
шанс  был и, упустив  его,  Горбачев отдал  инициативу в руки  экстремистов.
Сравнивая Горбачева и  Андропова,  он отмечает:  "Михаил  Сергеевич  чудный,
порядочный человек, сильный политик, но слабый государственный  деятель. Ему
не хватало духу стукнуть кулаком. Когда я обращался к  нему  из Степанакерта
за помощью в кризисной ситуации, он мог  в ответ сказать:  "Решай сам насчет
чрезвычайного положения"".
     В ноябре  1989 года, безрезультатно  завершив свою  миссию,  А.Вольский
возвратился  в Москву. Для  Центра  ее  итог был  равнозначен  политическому
фиаско.

     К тому  времени  на  национальной союзной карте тревожно мигали уже  не
только  Карабах, а  целая  гирлянда  красных лампочек. В ночь с 8-го на  9-е
апреля   1989  года   взорвалась  ситуация   в   Тбилиси.   Разгон  войсками
Закавказского военного  округа и силами  МВД демонстрации сторонников Звиада
Гамсахурдиа, требовавших  выхода Грузии  из СССР и  одновременно  ликвидации
автономии Абхазии, привел  к  многочисленным  жертвам  (19 погибших, главным
образом  женщин,  и  сотни раненых). Тбилисская трагедия  переросла в острый
московский политический кризис.
     О  том, что обстановка в  грузинской столице  накалена, Горбачев узнал,
прилетев  в  Москву в 10  часов  вечера  из Лондона.  Во  время  ритуального
"выездного"  заседания  ПБ  в  здании  "Внуково-2"   он   принял  рапорт  от
председателя  КГБ  В.Чебрикова,  в  мрачных  тонах  обрисовавшего ситуацию и
сообщившего о  мерах,  включавших директивы  военным,  которые  в отсутствие
генсека  договорились  предпринять собравшиеся  днем  у  Лигачева члены  ПБ.
Выслушав "триумвират" в составе Е.Лигачева,  В.Медведева и В.Чебрикова - "на
хозяйстве"  во  время своего  отсутствия Горбачев никого не  оставлял,  - он
велел  Э.Шеварднадзе   и   секретарю   ЦК  Г.Разумовскому,   сговорившись  с
Д.Патиашвили,  вылететь в Тбилиси.  Поговорив  со своим преемником,  который
явно  не  хотел,  чтобы  ему  "на  помощь"  летел московский  десант, Эдуард
Амбросиевич свой отъезд отложил  и отговорил  ехать Разумовского. Патиашвили
решил  использовать  "выторгованную"  отсрочку, чтобы урегулировать конфликт
"своими силами".  Ночью на площади перед  Домом  правительства,  заполненной
митингующими, пролилась кровь.
     Счет  за  нее  предъявлять оказалось некому: вернувшийся из-за  границы
Горбачев был не  причастен к принятым в его отсутствие решениям. Уехавший на
следующий  день в отпуск Лигачев имел стопроцентное  алиби. Шеварднадзе  "не
успел"  к роковому  часу.  Спрашивать  оставалось  с  орудовавших  саперными
лопатками солдат и их командиров.
     Тем  не менее случившееся нанесло авторитету Горбачева  огромный ущерб.
Начать с того, что тень тбилисских событий легла на торжественное открытие I
Съезда  народных  депутатов  СССР,  собравшегося  несколько  недель  спустя,
омрачив  его  политический   триумф.  В  самой  Грузии  апрельская  трагедия
перечеркнула  политическую  биографию  Д.Патиашвили,  оттенив   лишний   раз
достоинства его предшественника Э.Шеварднадзе, но проложив при этом дорогу к
власти  его  заклятому  врагу и противнику союза  с  Москвой  З.Гамсахурдиа.
(Примерно так  же  два  года спустя вильнюсские события превратят в героя  и
неоспоримого лидера литовской нации В.Ландсбергиса.)
     В ближайшем окружении  Горбачева  тяжелый личный конфликт  окончательно
противопоставит   Е.Лигачева,  на   которого  как  на   одного  из   главных
ответственных  за   эту  трагедию   укажет  доклад  парламентской   комиссии
Э.Шеварднадзе.  Да   и  взаимоотношения  главы   государства   с   армейским
начальством, посчитавшим, что  он  "подставил" армию, несправедливо возложив
на  нее ответственность за кризис,  спровоцированный политиками, с этой поры
серьезно испортились...
     Тернистый путь Горбачева по  Кавказским горам не был бы  завершен, если
бы после Сумгаита, Степанакерта, Еревана и Тбилиси он не  привел его в Баку.
К драме  января 1990 года Москву и  Баку  подталкивали и  покинувшие Армению
тысячи беженцев, осевших в бакинских предместьях в школах и пионерлагерях, и
углублявшийся конфликт  вокруг Нагорно-Карабахской  автономной  области,  и,
разумеется, азербайджанские националисты,  упрекавшие своих сограждан в том,
что  те отстают от армян  и  грузин, являясь  послушными  вассалами  Кремля.
Примерно за год до  бакинских событий в мае 89-го под свежим впечатлением от
тбилисской  драмы генсек говорил на заседании Политбюро: "Мы признали, что и
во внешней политике  сила ничего не  дает. А уж внутри тем более не должны и
не  будем к  ней  обращаться". Оповещая таким  образом национал-экстремистов
Кавказа,  что "отныне применение силы со стороны Центра исключается", он, не
желая  того, поощрял, чтобы  его ловили на  слове или заставляли опровергать
самого себя...
     С  конца 1989 года в бакинском воздухе пахло  кровью. Кровь  -  издавна
разменная монета политики. Когда  на  нее появляется спрос,  за предложением
дело  не станет.  Слишком  многим  в  тогдашнем  Азербайджане  (и, видимо, в
Москве) требовалось, чтобы пролилась кровь, появились  жертвы. Одним - чтобы
всколыхнуть  таким  образом  общественное  мнение  и  повернуть  его  против
"репрессивного Центра".  Примеры "Народных фронтов" в Грузии и Прибалтийских
республиках  показывали,  что,  чем  острее  и драматичнее  противостояние с
Москвой, тем больше  возможностей  у национальных элит  рекрутировать  новых
сторонников.  Другим  было  важно  спровоцировать  союзные власти на силовую
акцию,  чтобы  смыть  с  азербайджанских  националистов  пятно  сумгаитского
погрома.  Третьим  хотелось   преподать  урок  "серьезной"   государственной
политики Горбачеву,  дать ему понять,  что нерешительность и  "слабовластие"
(термин, пущенный в оборот Е.Лигачевым) в управлении таким государством, как
Советский  Союз,  недопустимы  и  непростительны.  Когда столь  разные  силы
приходят  к  выводу,  что завязавшийся политический узел способно  разрубить
только  насилие,  ждать  его  вспышки  недолго -  к  услугам и политиков,  и
экстремистов всегда  вдоволь фанатиков,  всевозможных  "фундаменталистов"  и
провокаторов.
     Начиная с  ноября почти по всему Азербайджану,  и  в особенности в  его
столице,  шли  нескончаемые  митинги,   организованные   Народным   фронтом.
Противостояние с союзной властью принимало  все более вызывающие формы. Было
предпринято   несколько   попыток   разрушить   пограничные  сооружения   на
советско-иранской  границе,  начались  перехваты   дальнобойных  грузовиков,
курсировавших по дорогам, и остановки поездов. Власть, и местная, и союзная,
взирала на происходящее, не двигаясь, как  загипнотизированная. Бесчисленные
заседания,  шифровки  в  Центр  и  обратные  звонки, призывы договариваться,
"профилактические"  увещевания  лидеров Народного фронта, которые уже и сами
теряли  контроль  над  событиями. Переброшенный  на  всякий случай, в помощь
местной  милиции,  дополнительный  контингент   войск  МВД  СССР  (11  тысяч
человек), не реагировал на происходящее:  то ли из-за отсутствия  команд, то
ли из-за того,  что  азербайджанское руководство разделилось между теми, кто
сочувствовал  националистам,  и теми, кто  ждал,  чем  все  кончится. Как  и
нетрудно было предугадать, все кончилось скверно.
     13-15  января  по  Баку прокатилась лавина антиармянских  и антирусских
погромов.  Но  даже после  этого Горбачев  продолжал колебаться и оттягивать
принятие, как он предчувствовал,  рокового  решения о введении армии. Д.Язов
считает,  что  генсек хотел "отсидеться", "остаться незамазанным". Вероятнее
другое:  чем больше нажимали министры-"силовики",  чем отчаяннее становились
сводки  заброшенного в Баку политического десанта  во главе  с Е.Примаковым,
тем  отчетливее он сознавал, что  переход "Рубикона насилия"  будет означать
для  него  и  для  перестройки пересечение не  только  политического,  но  и
психологического рубежа.
     Только когда  из Баку пошли сообщения о зверствах разбушевавшейся толпы
(людей выбрасывали с верхних этажей многоэтажных зданий, обливали бензином и
поджигали), когда перед  осажденными зданиями ЦК  и правительства  воздвигли
(символические?)  виселицы, Горбачев покорился традиционной участи правителя
империи  - в Баку  на усмирение  беспорядков были  откомандированы Д.Язов  и
В.Бакатин.   Напутствуя   их,  В.Крючков   и  даже  А.Яковлев   говорили   о
необходимости преодолеть "синдром Тбилиси"  и проявить "твердость". Министры
потребовали не только устного поручения главы государства, но и юридического
мандата: указа о введении чрезвычайного положения. Горбачев попробовал было,
как  в случае  с  Карабахом,  укрыться  за  фразой  "будете  действовать  по
обстановке", но, когда оба  министра  отказались без указа вводить войска, а
из Баку, как с палубы  тонущего корабля, раздался очередной SOS Е.Примакова,
сообщившего  о  подготовке толпы  к штурму, он решился: "Летите, указ придет
следом". И,  сняв  телефонную  трубку,  сказал  Лукьянову:  "Анатолий, давай
текст".
     Прежде  чем  его подписать,  сделал еще один, видимо,  отчаянный шаг  -
позвонил человеку,  от  которого не мог ждать  помощи, скорее имел основания
подозревать, что тот не без злорадства наблюдает за происходящим, -  Гейдару
Алиеву. По  словам самого Алиева, который в то время жил в Москве фактически
под  домашним  арестом  и  присмотром   КГБ,  Горбачев,   возложив  на  него
ответственность за беспорядки в Баку, потребовал повлиять на события. Бывший
член Политбюро,  естественно,  ответил, что не  имеет никакого  отношения  к
происходящему. Вряд ли отправивший его вслед за  Кунаевым в  отставку генсек
мог ждать другого ответа.
     Вечером 19 января  в Баку  был взорван  энергоблок  телецентра, и  даже
умеренные руководители Народного фронта, собиравшиеся призвать население,  и
прежде всего  женщин  и детей, уйти с улиц и площадей, утратили контроль над
происходящим. Город остался во власти наступавшей армии  и... стихии.  Новая
кровь  забрызгала  штандарт Перестройки и ее лидера. Кровь, которую желали и
провоцировали наиболее экстремистские силы в разных политических лагерях и в
которой  отмылся от своих прошлых  прегрешений Алиев, получивший возможность
списать  на  "преступления"  новых правителей  накопленные  за  многие  годы
собственные  грехи  и  открыть  тем самым  себе  перспективу  возвращения во
власть.
     В своих мемуарах Михаил Сергеевич пишет: "Урок, который я вынес из всей
этой трагической истории: власть не в состоянии обойтись без применения силы
в экстремальных  обстоятельствах..."  Эти  слова в тексте книги подчеркнуты.
Цена  усвоенного  им  урока - по  официальным  сводкам -  121  погибший, 700
раненых и десятки "пропавших без вести".

СКОВАННЫЙ "БАЛТИЙСКОЙ ЦЕПЬЮ"

     Январь  90-го  вообще  выдался  для  Горбачева  тяжелым. В самый  канун
бакинской  драмы  он  был  вынужден  не  только  мысленно,  но  и  физически
перенестись  на совсем  другой  край  империи,  расползавшейся,  как  ветхое
одеяло, - в Прибалтику. Внеочередной Пленум ЦК, созванный в связи с решением
съезда компартии Литвы отделиться от КПСС, "командировал" генсека в Вильнюс,
чтобы он собственноручно навел порядок в мятежной парторганизации.
     В Литву Михаил Сергеевич  отправился  с Раисой Максимовной в  боевом  и
даже  приподнятом настроении.  Информ