тщицу,  либо согласимся с прагматическим
подходом  Иванова:  "Если бы твой малахольный Раскольников прикончил старуху
по приказу  Партии  -  для  создания  фонда  помощи  забастовщикам  или  для
поддержки  нелегальной  прессы,  -  логическое  уравнение  было  бы решено".
(Сталин, как известно, в молодости занимался "экспроприациями".)
   "...Если б...  "доказал"  кто-нибудь  из  людей  "компетентных",  -  писал
Достоевский, - что содрать иногда с иной спины кожу выйдет даже и для общего
дела  полезно,  и что если оно и отвратительно,  то все же "цель оправдывает
средства",  - если б заговорил кто-нибудь в этом смысле, компетентным слогом
и  при  компетентных  обстоятельствах,  то,  поверьте,  тотчас же явились бы
исполнители,  да еще из самых веселых".  У Кёстлера исполнители отнюдь не из
веселых    и    не   из   беспринципных.   Автор   берет   -   для   чистоты
эксперимента-идеализированный вариант  и  показывает,  что  личные  качества
людей,  обслуживающих такую систему,  по сути,  ничего не меняют.  Чекисты в
романе - убежденные  коммунисты,  сражавшиеся  за  свои  идеалы  на  фронтах
гражданской.  Как и главный герой,  они прежде всего солдаты Партии, с общим
мировоззрением,  понятием о долге,  языком, и при всех разногласиях понимают
друг друга лучше,  чем тот же Рубашов своих случайных товарищей по несчастью
- офицера-монархиста или темного,  покорного и сугубо условного мужика (того
самого "подопытного кролика",  который не имеет ни малейшего представления о
смысле и цели сей социальной хирургии).  В общем,  следователи  в  "Слепящей
тьме" - люди в полном смысле слова идейные.  Таков интеллигентный, с налетом
грустного  цинизма  Иванов  с  его  "вивисекторской   моралью"   и   пафосом
революционных  преобразований  -  один  из  тех  "лично  честных",  искренне
желающих  "добра  народу"  большевиков,  которые,  как  писал  в  1918  году
ужаснувшийся  Горький,  "производят жесточайший научный опыт над живым телом
России". Таков примитивно-цельный, суровый Глеткин, прошедший школу нищеты и
классовой ненависти, "монстр, вскормленный нашей же логикой" (по определению
Рубашова), "но сейчас нам нужны именно монстры".
   Иванов, дружески уговаривающий Рубашова "признаться", прекрасно знает, что
тот не совершал приписываемых ему преступлений.  "...Но пойми,  мы убеждены,
что  ваши идеи приведут страну и Революцию к гибели...  Это - суть...  Мы не
можем  позволить,   чтобы   нас   запутали   в   юридических   тонкостях   и
хитросплетениях".  Глеткин,  сменивший арестованного Иванова, хоть в считает
Рубашова опасным врагом,  тоже вроде бы не верит в те несуразицы, на которых
строится  обвинение.  Впрочем,  для хода и исхода дела это не имеет никакого
значения,  как и вообще "субъективная" честность  -  то  есть  невиновность.
Разве сам Рубашов верил, что Леви - агент-провокатор? "Я мыслил и действовал
по нашим законам,  - пишет он в дневнике,  - уничтожал людей, которых ставил
высоко,  и  помогал  возвыситься  низким,  когда  они были объективно правы.
История требовала,  чтобы я шел на риск;  если я был  прав,  мне  не  о  чем
сожалеть;  если  не  прав,  меня  ждет расплата".  Однако "наша логика",  на
которую делает ставку Иванов,  как и  "жесткие  методы"  Глеткина,  вряд  ли
заставила бы Рубашова капитулировать,  если бы Немой Собеседник,  истязающий
его воспоминаниями, не требовал, со своей стороны, расплаты.
   Реконструкция Кёстлера,  основанная  на  глубоком понимании этого особого,
ныне вымершего  (либо  истребленного),  человеческого  типа,  может  вызвать
недоверие   современного   читателя,   показаться   слишком   сложной,  даже
надуманной.   Здравомыслящие   реалисты,   которым   наиболее    достоверной
представляется,  как  правило,  самая  низкая  истина,  не видят в поведении
Рубашова (точнее,  его исторических прототипов) никакой загадки:  "Просто их
нещадно  избивали и пытали".  Неандерталец Глеткин тоже убежден,  что любого
можно "раздавить морально  и  физически"  -  все  дело  лишь  в  "физической
конституции...  А остальное - сказки".  Сам Кёстлер,  не раз подчеркивавший,
что  его  объяснение  относится  лишь  к  типу   старого   большевика,   чья
"преданность партии абсолютна", в той же "Слепящей тьме" продемонстрировал и
другие варианты.  Молодой Кифер,  будто бы готовивший, по наущению Рубашова,
убийство  вождя,  дает  показания после чудовищных многодневных пыток.  Этот
несчастный  "сообщник",  появляющийся  на  очной  ставке  уже  обработанным,
написан  воистину милосердным пером,  с таким бережным состраданием,  словно
автор боится неосторожным прикосновением причинить  ему  боль.  Да,  Кёстлер
знает:  человек слаб,  и нельзя требовать,  чтоб он вынес невыносимое. Но он
знает также,  что это слабое,  уязвимое,  беззащитное существо способно - во
имя  некоего  высшего  долга,  веры,  идеала - противостоять любому насилию,
шантажу, пыткам. Он встречал таких в Испании, у него были друзья и товарищи,
выдержавшие испытание гитлеровскими и сталинскими лагерями.  Словом, он имел
возможность убедиться,  что даже в век тоталитарных систем  сила  духа  есть
такая   же   несомненная   реальность,   как,   скажем,  страх,  жестокость,
предательство.  "Патетически безоглядное отречение  от  себя"  прославленных
революционеров, соратников Ленина, находилось в вопиющем несоответствии с их
героическим прошлым.
   Концепция Кёстлера,  по  сути,  снимает это противоречие.  Рубашову нечего
противопоставить тем,  кто судит его именем  Партии  -  их  общего  божества
("Ибо,  когда  спрашиваешь себя:  если ты умрешь,  во имя чего ты умрешь?  И
тогда  представляется  вдруг  с  поразительной  яркостью  абсолютно   черная
пустота,  -  говорил в своем последнем слове Бухарин.  - Нет ничего,  во имя
чего нужно было бы умирать,  если бы захотел умереть,  не раскаявшись"). Но,
отрекаясь  от  себя и согласившись сыграть на подмостках суда роль лубочного
врага - козла отпущения,  Рубашов  сохраняет  верность  тому  "единственному
абсолюту",  которому  служил  всю  жизнь.  И  когда  наконец  он подписывает
последний  пункт  обвинения,  признав   себя   "платным   агентом   мирового
капитализма",   Глеткин,   впервые   назвав  его  "товарищем",  торжественно
произносит: "Надеюсь, вы понимаете, какое доверие оказывает вам Партия".
   "Ну, это  уж  слишком",  -  возразит  все тот же здравомыслящий читатель и
снова ошибется.  Хотя в  поведении  персонажей  романа  иной  раз  и  впрямь
ощущается  налет  некой дурной театральщины,  автор в сем неповинен:  таковы
были правила игры,  вкусы и стиль,  принятые в этом  театре  абсурда.  Кроме
воспоминаний  В.  Кривицкого  ("Я был агентом Сталина"),  которые цитирует в
подтверждение своей  версии  сам  Кёстлер  (*),  сошлюсь  на  документальное
"Признание"  Артура  Лондона,  приговоренного  в  1952  году  к пожизненному
заключению  за  участие  в   "антигосударственном   заговоре"   генерального
секретаря  ЦК  КПЧ  Рудольфа  Сланского  и  реабилитированного  в отличие от
"главарей" еще при жизни,  в 1956 году.  Среди одиннадцати повешенных был  и
Андре Симон, тот самый, кто некогда вытащил Кёстлера из франкистской тюрьмы.
Следя по газетам за процессом, автор "Слепящей тьмы" с беспомощным отчаянием
узнавал  в  "признаниях"  своего бывшего друга (естественно,  отрекшегося от
него после выхода романа) собственный текст - последнее слово  Рубашова.  Но
вернемся  к  "Признанию" Лондона.  Когда читаешь эту поразительную исповедь,
снова и снова вспоминаешь книгу  Кёстлера:  "жесткие  методы"  и  бесстыдная
апелляция  к  коммунистической сознательности "врагов",  от которых требуют,
чтобы - во имя интересов дела! - они признали себя участниками антипартийной
группы,  контрреволюционерами,  вредителями,  -  все  та же бредовая логика.
(Впоследствии  Кёстлер   назвал   этот   способ   мышления   "контролируемой
шизофренией".)

   (* "Литературная газета", 1988, 3 августа. *)

   Свидетельство Лондона,  бывшего  интербригадовца,  участника  французского
Сопротивления,  узника  Маутхаузена,   особенно   впечатляет,   потому   что
гитлеровцам не удалось вырвать у него ни слова. Но арестованный своими, этот
закаленный боец в конце концов - правда,  после  многомесячных  истязаний  и
яростной  "битвы  во  тьме"  - капитулировал.  Прежде всего потому,  что был
"безоружен  перед  представителями  этой  партии...  этого  строя,  созданию
которого  помогал в течение стольких лет борьбы и жертв".  Накануне процесса
Лондона, признавшего себя агентом гестапо, сионистом, американским шпионом и
прочая,  посетил  член  Политбюро,  министр  госбезопасности Бацилек,  чтобы
заявить   (совсем   по   Кёстлеру!):   партия   ожидает,   что   он    будет
руководствоваться  её  интересами.  И  перед  выходом на сцену Лондон
услышит от следователя сакраментальное напутствие: "Партийное руководство...
надеется,   что  все  обвиняемые  окажутся  на  высоте"!  Они  оказались  на
виселице... Когда в 1968 году всех казненных реабилитировали, из архивов МГБ
были  извлечены  их прощальные письма,  в которых мы найдем слова,  звучащие
почти цитатой из "Слепящей тьмы".  "Я признавался  потому,  что  считал  это
своим  долгом  и  политической  необходимостью"  (К.  Шваб).  "Я признавался
потому,  что хотел по мере сил  выполнить  свой  долг  перед  трудящимися  и
Коммунистической   партией  Чехословакии"  (Л.  Фрейка).  Они  оказались  на
высоте...
   Как и  Рубашов.  "Лучшие молчали (имеется в виду - не использовали трибуну
суда для обвинения обвинителей - М. 3.), чтобы выполнить последнее партийное
поручение,  то  есть  добровольно приносили себя в жертву",  - подводит итог
Кёстлер.  По мере того как проясняется  и  набирает  силу  эта  тема,  роман
обретает   масштабы  и  дыхание  трагедии.  Сквозь  темное  марево  кошмара,
опутавшего героя, робко пробивается какой-то далекий свет, мерцающий в конце
его  жертвенного  пути.  Публичный  позор  и  унижение  Рубашова,  когда  он
"преклоняет колена перед партийными массами",  жаждущими его крови, автор не
показывает.  Мы  знаем  о суде из газетного отчета,  который читает дворнику
Василию,  в молодости воевавшему  в  рубашовской  бригаде,  его  дочь  Вера.
Василий  слушает  и не слушает ее.  Он вспоминает гражданскую войну и своего
лихого  командира,  вспоминает  тысячные  толпы,  приветствовавшие  товарища
Рубашова,  когда он "вырвался живым от иностранных буржуев", и под оголтелое
газетное улюлюканье бормочет с детства знакомые слова из Библии, выброшенной
на помойку идейно бдительной Верой:  "...И одели его в багряницу, и, сплетши
терновый венец, возложили на него... И били его по голове тростью, и плевали
на него..."
   А тем временем Рубашов,  которого  должны  расстрелять  еще  до  полуночи,
шагает по камере,  подводя последние итоги.  Слепящая тьма,  помрачавшая его
разум,  рассеялась,  растаяла,  и на душу нисходит ясная,  дотоле  неведомая
тишина.  Заключительная глава называется "Немой Собеседник" - с ним, то есть
со своим истинным Я,  герой проведет отпущенные ему до казни часы. Свободный
от  долгов  и  обязательств  (а  может  быть,  просто  свободный?),  Рубашов
пересмотрит и переоценит свое прошлое,  поставит под сомнение  все,  во  что
верил.  "Так  во  имя чего он должен умереть?  На этот вопрос у него не было
ответа".  Он знал лишь,  что "теперь он действительно расплатился за все"...
Автор подарил герою больше,  чем легкую смерть, - покой: "Набежавшая волна -
тихий вздох вечности - подняла его и неспешно покатилась дальше".
   На этом можно было бы вместе с Кёстлером поставить точку, если б его книга
не  давала  нам  ключ  к  еще  одному  историческому  феномену,   не   менее
загадочному,  чем  признания  обвиняемых на московских процессах.  Настолько
загадочному,  что иные  всерьез  поговаривают  о  всемирном  заговоре  левой
интеллигенции против России,  в котором участвовали А. Барбюс, Р. Роллан, Л.
Арагон,  Т.  Драйзер,  Б.  Шоу,  Л.  Фейхтвангер,  Ф. Жолио-Кюри, настоятель
Кентерберийского   собора  Хьюлетт  Джонсон  и  другие  (а  из  наших  -  В.
Маяковский,  М.  Горький,  И.  Эренбург и, конечно же, М. Кольцов, сказавший
Арагону  перед  отъездом  в  Москву в предчувствии ареста:  "Запомните,  что
Сталин всегда прав"). Не буду обсуждать сей детективный сюжет, подозрительно
смахивающий на те антисоветские заговоры,  которые сочинялись на Лубянке. Но
отношение  интеллектуальной  элиты  Запада  к  этим   грубо   сфабрикованным
фальшивкам,  к  массовым  арестам и ко всему,  что происходило в те страшные
годы в нашей  стране,  упорство,  с  которым  именитые,  уважаемые  писатели
игнорировали  преступления  сталинского  режима  и тем самым покрывали их (а
кое-кто  даже  славил  советские  "лагеря  по  перевоспитанию  граждан"  как
"замечательное достижение социализма"), ошеломляет и требует объяснения. Что
это было? Какая "слепящая тьма" застила им глаза?
   Все та  же:  мы обнаруживаем здесь "синдром Рубашова" в чистом виде - ведь
им-то не угрожали пытки!..  Они верили - или хотели верить,  -  что  в  СССР
"закладывается  фундамент  великого  счастья  всего  человечества",  и  ради
взлелеянной ими мечты оберегали и  поддерживали  миф,  созданный  сталинской
пропагандой. "Так уж получилось, - с горечью говорил Бухарин одному из своих
парижских знакомых,  - что Сталин стал как бы символом партии". Или символом
социализма,  могли  бы  сказать  зарубежные  друзья  Октября.  "Получилось",
добавлю,  не без их соучастия.  Однако в отличие от Рубашова и его товарищей
эти  высоколобые  гуманисты  пользовались  всеми  правами  и  благами мнимой
свободы,  которых была лишена страна,  воплощавшая  их  социальный  идеал!..
Загипнотизированные  альтернативой  "кто  не  с нами,  тот против нас",  они
позорно провалились на экзамене Истории и, когда их грозно спросили:
   "С кем вы, мастера культуры?" - выбрали Сталина.
   "Какова бы ни была природа нынешней диктатуры в  России  -  несправедливая
или   какая   хотите...  пока  нынешнее  напряженное  военное  положение  не
смягчится... и пока вопрос о японской опасности не прояснится, я не хотел бы
делать  ничего  такого,  что могло бы нанести ущерб положению России.  И,  с
Божьей помощью,  не сделаю",  - заявил в 1933 году  Драйзер,  объясняя  свой
отказ заступиться за группу арестованных "троцкистов", коим, впрочем, "очень
сочувствовал". А Жолио-Кюри, который в 1938 году по просьбе Кёстлера написал
письмо  Сталину в защиту арестованного в СССР австрийского физика-коммуниста
Вайсберга (впоследствии переданного  в  соответствии  с  советско-германским
договором гестапо),  в конце 40-х, когда во Франции вышла "Слепящая тьма", а
Вайсберг вернулся из концлагеря,  публично клеймил Кёстлера как очернителя и
клеветника!  Еще десять лет спустя,  после официального разоблачения "культа
личности",  тот же Жолио-Кюри  признался  Эренбургу,  что  давно  видел  все
"изъяны",  и добавил: "Пожалуйста, при детях расскажите о том хорошем, что у
вас делается".  В сущности,  и к своему народу и ко всему  человечеству  эти
интеллектуалы  относились,  как  к  детям,  которым надо рассказывать лишь о
хорошем,  чтобы они не разочаровались в социализме!..  Да,  они ведали,  что
творят,  и во имя ложно понятого долга предали не только себя, но и нас. Они
изменили  заветам  европейской  культуры  и  тому  главному  долгу,  который
диктовал  Золя  его  знаменитое  "Я  обвиняю"  и побуждает каждого истинного
интеллигента при виде несправедливости браться за перо и бить тревогу.
   Лишь немногие   из   прогрессивных  решались  говорить  правду  о  "стране
победившей революции".  Мы теперь даже представить себе  не  можем,  сколько
мужества требовалось этим "вероотступникам", как поносили и проклинали этих,
по словам Кёстлера,  "падших ангелов, которые имели бестактность разгласить,
что рай находится не там,  где предполагалось".  Случай сугубо беспартийного
"перебежчика" Андре Жида весьма  показателен  в  этом  отношении.  Известный
французский писатель, издали видевший в СССР "пример того нового общества, о
котором  мы  мечтали,  уже  не  смея  надеяться",  был  глубоко  разочарован
советской  реальностью.  В  предисловии  к  "Возвращению  из СССР" (1936) он
пытался объяснить,  что, поддерживая ложь, "лишь причинил бы вред Советскому
Союзу  и  одновременно  тому делу,  которое он олицетворяет в наших глазах";
что,  относясь с симпатией к России,  долго колебался,  прежде чем пришел  к
такому  решению,  ибо  так  уж  сложилось,  что  "правду  об  СССР говорят с
ненавистью, а ложь - с любовью".
   Книга Кёстлера  написана  в уверенности,  что спасение только в правде,  и
написана с любовью к стране и  народу,  задыхающемуся  под  игом  сталинской
диктатуры.  Впрочем,  народ,  оставшийся  фактически за рамками изображения,
обозначен в  романе  заведомо  условно.  Схематизм  этих  образов,  особенно
очевидный  и,  возможно,  даже  обидный  для русского читателя,  объясняется
просто тем, что автор не смог художественно освоить "народный" (и инородный)
материал.  И  однако  же  Кёстлер  сумел  с  редкой  для заезжего иностранца
проницательностью разглядеть сквозь казенный оптимизм,  пропагандистский лак
и    немоту   страха   живую   душу   народа.   В   "Невидимых   письменах",
автобиографической  книге,  написанной  двадцать  лет  спустя,   мы   найдем
поразительные слова о прямых,  надежных,  бесстрашных людях, чьи гражданские
доблести противоречат самой сути режима и на которых, по убеждению Кёстлера,
и  держится  наша  страна.  "Я  встречал  таких  повсюду  в СССР.  Эти люди,
коммунисты или беспартийные, - патриоты в том смысле, в каком это слово было
впервые употреблено при Французской революции... В стране, где каждый боится
и избегает личной ответственности,  они чувствуют  себя  в  ответе  за  все;
проявляют  инициативу  и  независимость  суждений  там,  где  в норме слепое
повиновение;  верны и преданы  друзьям,  близким  в  мире,  где  верность  и
преданность  требуются  лишь  по  отношению  к начальству и государству.  Им
присущи личная честь и естественное достоинство поведения там,  где  понятия
эти неуместны и нелепы... Их существование представляется мне почти чудом. И
в том,  что они таковы,  как есть,  несмотря на революционное воспитание,  я
вижу   торжество   неразрушимой  человеческой  сути  над  обесчеловечивающим
окружением".
   Хочу отметить  напоследок,  что  именно к этой категории людей принадлежал
Андрей  Кистяковский,  в  чьем  замечательном  переводе  мы  читаем  сегодня
"Слепящую тьму".  Он работал над переводом без всякой надежды на публикацию,
во   времена,   когда   подобная   самодеятельность   считалась    уголовным
преступлением.  Впрочем,  под  действие  Уголовного кодекса подпадало и дело
милосердия - помощь политзаключенным и их  семьям,  -  которое  Кистяковский
взял  на себя после ареста очередного распорядителя фонда.  Но это уж другая
история.



Русская книга за рубежом


М. УЛАНОВСКАЯ. Свобода и догма. Жизнь и творчество Артура Кёстлера,
Иерусалим. 1996. 175 стр. (Евреи в мировой культуре).


   Первая на русском языке биография Артура Кёстлера (1905 -  1983)  вышла  с
обидным  опозданием.  Интерес к автору "Слепящей тьмы",  вспыхнувший у нас в
стране в конце 80-х в связи с публикацией его  знаменитого  романа  (который
даже полвека спустя после написания стал литературно-общественным событием),
нынче явно сошел на нет. В представлении российских читателей, которые судят
о   писателе   по   единственному   переведенному   у  нас  роману,  Кёстлер
ассоциируется  с  разоблачением  сталинизма  и   московских   процессов,   с
демифологизацией  нашего тоталитарного прошлого - и там,  в этом прошлом (от
которого мы поспешили откреститься,  устав разбираться),  остался. Это верно
лишь отчасти. Книги Кёстлера, неотделимые от минувшей эпохи, - действительно
не из тех,  которые хочется перечитывать.  Возможно,  для большинства из них
время  и  впрям