одятся в положении,  подобном тому, в котором находился бы
загипнотизированный человек,  которому бы было внушено и приказано совершить
дело,  противное  всему тому,  что он считает разумным и добрым:  убить свою
мать или  ребенка.  Загипнотизированный  человек  чувствует  себя  связанным
напущенным на него внушением,  ему кажется, что он не может остановиться, но
вместе с тем,  чем ближе он подходит к времени и месту совершения  поступка,
тем  сильнее  подымается в нем заглушенный голос совести,  и он всё больше и
больше начинает упираться,  корчиться и хочет пробудиться.  И нельзя  вперед
сказать,  сделает ли он или не сделает внушенный ему поступок, - что возьмет
верх:  разумное  сознание  или   неразумное   внушение.   Всё   зависит   от
относительной силы того или другого.
   Точно то же совершается теперь и в людях этого поезда  и  вообще  во  всех
людях, совершающих в наше время государственные насилия и пользующихся ими.
   Было время,  когда люди,  выехав с целью истязания и  убийства,  показания
примера,  не возвращались иначе, как совершив то дело, на которое они ехали,
и,  совершив такое дело,  не мучились раскаяниями и сомнениями,  а спокойно,
засекши людей,  возвращались в семью и ласкали детей,  - шутили,  смеялись и
предавались тихим семейным  удовольствиям.  Тогда  и  людям,  пользовавшимся
этими насилиями,  и помещикам,  и богачам и в голову не приходило,  чтобы те
выгоды, которыми они пользуются, имели бы прямую связь с этими жестокостями.
Но теперь уже не то:  люди знают уже или близки к тому, чтобы знать, что они
делают и для  чего  делают  то,  что  делают.  Они  могут  закрывать  глаза,
заставлять   бездействовать   свою  совесть,  но  с  незакрытыми  глазами  и
незаглушенной совестью они не могут уже - как те,  которые совершают их, так
и те,  которые ими пользуются,  - не видеть того значения, которое имеют эти
дела.  Бывает,  что люди понимают значение того, что они сделали, только уже
после  совершения  дела;  бывает  и  то,  что  они  понимают это перед самым
совершением его.  Так, люди, распоряжавшиеся истязаниями в Нижнем-Новгороде,
Саратове,  Орле,  Юзовском  заводе,  поняли значение того,  что они сделали,
только после совершения дела и теперь  мучаются  стыдом  перед  общественным
мнением  и перед своей совестью.  Мучаются и распорядители и исполнители.  Я
говорил с солдатами,  исполнявшими такие  дела,  и  они  всегда  старательно
отклоняли разговор об этом;  когда же говорили,  то говорили с недоумением и
ужасом.  Бывают же случаи,  когда люди опоминаются перед  самым  совершением
дела.  Так,  я знаю случай с фельдфебелем,  во время усмирения избитым двумя
мужиками и подавшим об этом  рапорт,  но  на  другой  день,  как  он  увидал
истязания, совершенные над другими крестьянами, упросившим ротного командира
разорвать рапорт и  отпустить  побивших  его  мужиков.  Знаю  случай,  когда
солдаты,  назначенные расстреливать, отказывались повиноваться, и знаю много
случаев,  когда  начальствующие  отказывались  распоряжаться  истязаниями  и
убийствами.  Так  что  люди,  учреждающие  насилия и совершающие их,  иногда
опоминаются много прежде совершения внушенного  им  дела,  иногда  же  перед
самым совершением его, иногда и после его.
   Люди, едущие в  этом  поезде,  выехали  для  истязания  и  убийства  своих
братьев, но никто не знает того, сделают или не сделают они то, для чего они
едут.  Как ни скрыта для каждого его ответственность в  этом  деле,  как  ни
сильно  во  всех этих людях внушение того,  что они не люди,  а губернаторы,
исправники,  офицеры, солдаты, и что, как такие существа, они могут нарушать
свои  человеческие  обязанности,  чем  ближе  они  будут подвигаться к месту
своего назначения, тем сильнее в них будет подниматься сомнение о том: нужно
ли  сделать  то дело,  на которое они едут,  и сомнение это дойдет до высшей
степени, когда они подойдут к самому моменту исполнения.
   Не может  губернатор,  несмотря  на весь дурман окружающей обстановки,  не
задуматься в ту минуту,  когда ему придется отдавать  последнее  решительное
приказание  об  убийстве  или  истязании.  Он  знает,  что  дело  орловского
губернатора вызвало негодование лучших людей общества,  и  сам  он  уже  под
влиянием  общественного  мнения тех кругов,  в которых он находится,  не раз
выражал неодобрение ему;  он знает,  что прокурор, который должен был ехать,
прямо  отказался  от участия в деле,  потому что считает это дело постыдным;
знает и то,  что в  правительстве  нынче-завтра  могут  произойти  перемены,
вследствие  которых  то,  чем  выслуживались  вчера,  может завтра сделаться
причиной немилости; знает, что есть пресса, если не русская, то заграничная,
которая  может описать это дело и навеки осрамить его.  Он уже чует то новое
общественное мнение, которое отменяет то, что требовало прежнее. Кроме того,
он не может быть вполне уверен в том,  послушаются ли его в последнюю минуту
исполнители. Он колеблется, и нельзя предугадать, что он сделает.
   То же  в  большей  или  меньшей  мере  испытывают все чиновники и офицеры,
едущие с ним.  Все они знают в глубине души,  что дело,  которое делается, -
постыдно,  что  участие  в  нем  роняет  и  марает человека перед некоторыми
людьми, мнением которых они уже дорожат. Они знают, что прийти к невесте или
женщине,   перед   которой   кокетничаешь,   после  убийства  или  истязания
беззащитных людей - стыдно.  И,  кроме того,  они так же,  как и губернатор,
сомневаются в том, наверное ли послушаются их солдаты. И как ни непохоже это
на тот уверенный вид,  с которым теперь все эти начальствующие люди движутся
по  станции  и  платформе,  все они в глубине души не только страдают,  но и
колеблются. Даже затем и напускают они на себя этот самоуверенный тон, чтобы
скрыть внутреннее колебание. И чувство это увеличивается по мере приближения
их к месту действия.
   И, как ни незаметно это и как ни странно сказать это, в таком же положении
находится и вся эта масса молодых ребят, солдат, кажущихся столь покорными.
   Все они  уже не такие солдаты,  какие были прежде,  люди,  отказавшиеся от
трудовой естественной жизни и посвятившие свою жизнь исключительно  разгулу,
грабежу  и убийству,  как какие-нибудь римские легионеры или воины 30-летней
войны,  или даже хоть недавние 25-летние солдаты;  всё  это  теперь  большею
частью  люди,  недавно взятые из семей,  всё еще полные воспоминаниями о той
доброй, естественной и разумной жизни, из которой они взяты.
   Все эти большею частью крестьянские ребята знают, по какому делу они едут,
знают,  что помещики всегда обижают их братью,  крестьян,  и что поэтому и в
этом  деле  должно быть то же.  Кроме того,  большая половина этих людей уже
читает книги,  и не все книги такие, в которых восхваляется военное дело, но
есть и такие, в которых доказывается его безнравственность. Среди них служат
часто свободомыслящие товарищи - вольноопределяющиеся  и  такие  же  молодые
либеральные офицеры,  и среди них уже заброшено зерно сомнения о безусловной
законности и доблестности их деятельности.  Правда, что все они прошли через
ту  страшную,  искусную,  веками  выработанную  муштровку,  убивающую всякую
самодеятельность человека,  и так приучены к механическому повиновению,  что
при словах команды: Пальба шеренгой!.. Шеренга... Пли!.. и т. п., у них сами
собою поднимаются ружья и совершаются привычные  движения.  Но  ведь  "пли!"
будет  значить  теперь не то,  что забавляться,  стреляя в мишень,  а значит
убивать своих измученных,  обиженных отцов, братьев, которые, вот они, стоят
кучей с бабами,  ребятами на улице и что-то кричат,  махая руками. Вот они -
кто с редкой  бородкой  в  заплатанном  кафтане  и  лаптях,  такой  же,  как
оставшийся  дома  в  Казанской или Рязанской губернии родитель,  кто с седой
бородой,  с согнутой спиной,  с большой палкой,  такой же,  как отцов отец -
дед, кто молодой малый в сапогах и красной рубахе, такой же, каким год назад
был он сам,  тот солдат,  который должен теперь стрелять в  него.  А  вот  и
женщина в лаптях и поневе, такая же, как оставленная дома мать...
   Неужели стрелять  в  них?  И  Бог  знает,  что сделает каждый солдат в эту
последнюю минуту.  Одного малейшего указания на то, что этого нельзя делать,
главное,  что этого можно не делать, одного такого слова, намека будет тогда
достаточно для того, чтобы остановить их.
   Все люди, едущие в этом поезде, когда приступят к совершению того дела, на
которое едут, будут в том же положении, в котором был бы загипнотизированный
человек,  которому внушено разрубить бревно,  и он,  подойдя уже к тому, что
ему указано как бревно,  и уже взмахнув  топором,  сам  увидал  бы  или  ему
указали  бы,  что  это  не  бревно,  а  его спящий брат.  Он может совершить
предписанное ему дело и может очнуться перед совершением его.  Так же и  все
эти люди могут очнуться или не очнуться.  Не очнутся они, и совершится такое
же  ужасное  дело,  какое  было  в  Орле,  и  усилится  в  других  людях  то
самовнушение и внушение, под влиянием которого они действуют; очнутся они, и
не только не произойдет такого дела,  но еще и многие из тех, которые узнают
про оборот,  который приняло дело,  освободятся от того внушения,  в котором
они находились, или по крайней мере приблизятся к такому освобождению.
   Но не только если все люди,  едущие в этом поезде очнутся и воздержатся от
совершения начатого дела, если очнутся и воздержатся хоть некоторые из них и
выскажут смело другим людям преступность этого дела,  то и тогда воздействие
этих нескольких людей может сделать то, что и остальные люди очнутся от того
внушения,  под  которым они находились,  и предполагаемое злодеяние не будет
совершено.
   Мало того,  если даже хоть несколько людей, не участвующих в этом деле, но
только  присутствующих  при  приготовлениях  к   нему   или   узнавших   про
совершившиеся уже прежде подобные дела, не останутся равнодушными, а прямо и
смело выскажут свое отвращение к участникам таких дел и  укажут  им  на  всю
неразумность, жестокость и преступность их, то и это не пройдет бесследно.
   Так это и было в настоящем случае.  Стоило некоторым людям,  участникам  и
неучастникам  этого  дела,  свободным от внушения,  еще тогда,  когда только
готовились  к  этому  делу,  смело  высказывать   свое   негодование   перед
совершившимися в других местах истязаниями и отвращение и презрение к людям,
участвовавшим в них,  стоило  в  настоящем  тульском  деле  некоторым  лицам
выразить  нежелание  участвовать  в нем,  стоило проезжавшей барыне и другим
лицам тут же на станции высказать тем,  которые ехали в  этом  поезде,  свое
негодование   перед   совершаемым  ими  делом,  стоило  одному  из  полковых
командиров, от которых требовались части войск для усмирения, высказать свое
мнение,  что  военные  не могут быть палачами,  и благодаря этим и некоторым
другим,  кажущимся неважными частным воздействиям на людей,  находящихся под
внушением, дело приняло совсем другой оборот, и войска, приехав на место, не
совершили истязаний, а только срубили лес и отдали его помещику.
   Не будь в некоторых людях ясного сознания того,  что то, что они делают, -
дурно,  и не будь вследствие этого воздействий в этом смысле людей  друг  на
друга,  произошло  бы то,  что было в Орле.  Будь это сознание еще сильнее и
потому количество этих воздействий г,  чем то, какое было, очень может быть,
что  губернатор  с  1ми  не  решился  бы  даже  и срубить леса,  отдавая его
помещику. но сознание еще сильнее и воздействий этих еще больше, очень может
быть,  что  губернатор  не  решился  бы  даже ехать на место действия.  Будь
сознание еще сильнее и воздействий еще больше,  очень  может  быть,  что  не
решился бы и министр предписывать и государь утверждать такое решение.
   Всё зависит,  следовательно,  от силы сознания каждым отдельным  человеком
христианской истины.
   И потому,  казалось бы,  на усиление в себе и  других  ясности  требований
христианской истины и должна бы была быть направлена деятельность всех людей
нашего  времени,  утверждающих,   что   они   желают   содействовать   благу
человечества.


4

   Но удивительное  дело:  именно  те  люди,  которые в наше время более всех
других говорят,  что заботятся об улучшении человеческой жизни,  и считаются
руководителями  общественного  мнения,  утверждают,  что этого-то и не нужно
делать  и  что  для  улучшения  положения  людей  существуют  другие,  более
действительные   средства.   Люди   эти   утверждают,  что  улучшение  жизни
человеческой происходит не  вследствие  внутренних  усилий  отдельных  людей
сознания, уяснения и исповедания истины, а вследствие постепенного изменения
общих внешних условий жизни,  и что потому силы каждого отдельного  человека
должны  быть направлены не на сознание и уяснение себе и исповедание истины,
а на постепенное изменение в полезном  для  человечества  направлении  общих
внешних  условий  жизни,  всякое  же исповедание отдельным человеком истины,
несогласной с существующим порядком, не только не полезно, но вредно, потому
что  вызывает  со  стороны  власти стеснения,  мешающие этим отдельным людям
продолжать их полезную для служения обществу деятельность.  По учению  этому
все изменения в жизни человеческой происходят по тем же законам,  по которым
они происходят и в жизни животных.
   Так что  по  учению  этому  все основатели религий,  как Моисей и пророки,
Конфуций,  Лао-дзи,  Будда,  Христос и другие,  проповедовали свои учения, а
последователи их принимали их не потому,  что они любили истину,  уясняли ее
себе и исповедовали,  а потому,  что политические,  социальные  и,  главное,
экономические    условия    тех   народов,   среди   которых   появились   и
распространялись  эти   учения,   были   благоприятны   для   проявления   и
распространения их.
   И потому главная  деятельность  человека,  желающего  служить  обществу  и
улучшить  положение человечества,  должна по этому учению быть направлена не
на уяснение истины и исповедание ее,  а на улучшение  внешних  политических,
социальных   и,   главное,   экономических   условий.   Изменение   же  этих
политических,  социальных и экономических  условий  совершается  посредством
отчасти служения правительству и внесения в него либеральных и прогрессивных
начал,  отчасти  содействием  развитию  промышленности   и   распространению
социалистических идей и, главное, распространением научного образования.
   По этому учению важно не то, чтобы исповедовать в жизни ту истину, которая
открылась  тебе,  и вследствие этого неизбежно быть вынужденным осуществлять
ее  в  жизни  или  по  крайней  мере  не  совершать   поступков,   противных
исповедуемой  истине:  не  служить  правительству и не усиливать его власть,
если считаешь власть эту вредною,  не пользоваться капиталистическим строем,
если  считаешь  этот  строй  неправильным,  не  высказывать  уважения разным
обрядам,  если считаешь их вредным суеверием,  не участвовать в судах,  если
считаешь их устройство ложным,  не служить солдатом, не присягать, вообще не
лгать,  не подличать,  а важно то, чтобы, не изменяя существующих форм жизни
и,   противно   своим   убеждениям,  подчиняясь  им,  вносить  либерализм  в
существующие учреждения: содействовать промышленности, пропаганде социализма
и успехам того,  что называется науками,  и распространению образования.  По
этой теории можно,  оставаясь землевладельцем,  купцом, фабрикантом, судьей,
чиновником,  получающим жалование от правительства, солдатом, офицером, быть
при этом не только гуманным человеком, но даже социалистом и революционером.
   Лицемерие, имевшее  прежде одну религиозную основу в учении о падении рода
человеческого, об искуплении и о церкви, в этом учении получило в наше время
новую  научную  основу  и  вследствие  этого  захватило в свои сети всех тех
людей,  которые уже  не  могут  по  степени  своего  развития  опираться  на
лицемерие  религиозное.  Так  что  если прежде только человек,  исповедующий
церковное религиозное учение, мог, признавая себя при этом чистым от всякого
греха,  участвовать  во  всех  преступлениях,  совершаемых  государством,  и
пользоваться ими, если он только при этом исполнял внешние требования своего
исповедания,  то  теперь  и  все люди,  не верящие в церковное христианство,
имеют такую же твердую светскую научную основу для признания себя чистыми  и
даже высоконравственными людьми,  несмотря на свое участие в государственных
злодеяниях и пользование ими.
   Живет не  в  одной  России,  но  где  бы то ни было - во Франции,  Англии,
Германии,  Америке - богатый землевладелец и за  право,  предоставляемое  им
людям,  живущим на его земле, кормиться с нее, сдирает с этих большею частью
голодных людей всё,  что только он может содрать с них.  Право собственности
на  землю  этого  человека  основывается  на  том,  что  при  каждой попытке
угнетенных людей  без  его  согласия  воспользоваться  землями,  которые  он
считает своими, приходят войска и подвергают людей, захватывающих эти земли,
истязаниям и убийствам.  Казалось бы,  очевидно,  что человек,  живущий так,
есть   злое   и  эгоистическое  существо  и  никак  не  может  считать  себя
христианином или либеральным человеком.  Казалось бы очевидным,  что первое,
что  должен  сделать  такой  человек,  если  он  хочет  хоть  сколько-нибудь
приблизиться к христианству или либерализму,  состоит в том, чтобы перестать
грабить,   и   губить   людей   посредством  поддерживаемого  правительством
убийствами и истязаниями его права на землю.  Но так бы это было, если бы не
было метафизики лицемерия,  которая говорит,  что с религиозной точки зрения
владение или невладение землей - безразлично для спасения, а с научной точки
зрения - то,  что отказ от владения землей был бы бесполезным личным усилием
и что содействие благу  людей  совершается  не  этим  путем,  а  постепенным
изменением  внешних  форм.  И  вот этот человек,  нисколько не смущаясь и не
сомневаясь  в  том,  что  ему  поверят,  устроив  земледельческую  выставку,
общество  трезвости  или  разослав  через жену и детей фуфайки и бульон трем
старухам,  смело в  семье,  в  гостиных,  в  комитетах,  печати  проповедует
евангельскую  или  гуманную  любовь к ближнему вообще и в особенности к тому
рабочему  земледельческому  народу,  который  он,  не  переставая,  мучит  и
угнетает.  И  люди,  находящиеся  в том же положении,  как и он,  верят ему,
восхваляют его и с ним вместе с важностью обсуждают вопросы о том, какими бы
еще  мерами улучшить положение того рабочего народа,  на ограблении которого
основана их жизнь,  придумывая для этого всевозможные средства, но только не
то  одно,  без  которого  невозможно  никакое улучшение положения народа,  и
именно то,  чтобы перестать отнимать у  этого  народа  необходимую  ему  для
пропитания землю.
   Поразительнейшим примером    такого    лицемерия   были   заботы   русских
землевладельцев во время последнего года о борьбе с голодом,  который они-то
и  произвели  и которым они тут же пользовались,  продавая не только хлеб по
самой высокой цене, но картофельную ботву по 5 рублей за десятину на топливо
мерзнущим крестьянам.
   Или живет купец, вся торговля которого, как и всякая торговля, основана на
ряде  мошенничеств,  посредством  которых,  пользуясь  невежеством  и нуждой
людей,  у них покупаются предметы ниже их стоимости и, пользуясь невежеством
же,  нуждой  и  соблазном,  продаются  назад  выше  стоимости.  Казалось бы,
очевидно, что человек, вся деятельность которого основана на том, что на его
же языке называется мошенничеством,  если только эти же дела совершаются при
других условиях,  должен бы стыдиться своего положения и никак уже не может,
продолжая   быть   купцом,  выставлять  себя  христианином  или  либеральным
человеком.  Но  метафизика  лицемерия  говорит  ему,  что  он  может   слыть
добродетельным