ребрами,
голый, дрожа телом и издавая запах вина, табаку и пота, босыми ногами входит
в присутствие, не зная, куда деть обнаженные жилистые руки.
   В присутствии  висит прямо на виду в большой золотой раме портрет государя
в мундире с лентой и в углу маленький портрет Христа  в  рубахе  и  терновом
венке.  Посередине  комнаты  стоит покрытый зеленым сукном стол,  на котором
разложены бумаги и стоит треугольная штучка  с  орлом,  называемая  зерцало.
Вокруг  стола  сидят  с уверенным,  спокойным видом начальники.  Один курит,
другой перелистывает бумаги.  Как только  Сидоров  вошел,  к  нему  подходит
сторож,  и его ставят под мерку, толкают под подбородок поправляют его ноги.
Подходит один с папироской - это доктор,  и,  не глядя  в  лицо  рекрута,  а
куда-то  мимо,  гадливо  дотрагивается до его тела и меряет,  щупает и велит
сторожу разевать ему рот,  велит  дышать,  что-то  говорить.  Кто-то  что-то
записывает.  Наконец,  ни  разу  не  взглянув  ему в глаза,  доктор говорит:
"Годен!  Следующего!" и с усталым видом садится опять к столу. Опять солдаты
толкают малого,  торопят его.  Он кое-как,  поспешая,  натягивает рубаху, не
попадая в рукава, кое-как завертывает штаны, портянки, надевает сапоги, ищет
шарф,  шапку,  подхватывает  в  охапку  полушубок,  и  его  выводят  в залу,
отгораживая его скамьей.  За этой скамьей ждут принятые.  Такой же,  как он,
молодой  малый  из  деревни,  но  из дальней губернии,  уже готовый солдат с
ружьем,  с примкнутым острым штыком караулит его, готовый заколоть его, если
бы он вздумал бежать.
   Между тем толпа отцов, матерей, жен, толкаемая городовыми, жмется у ворот,
узнавая,  чей принят,  чей нет.  Выходит один забракованный и объявляет, что
Петруху приняли,  и раздается взвизг Петрухиной молодайки,  для которой  это
слово:  "принят",  значит разлука на 4-5 лет,  жизнь солдатки в кухарках,  в
распутстве.
   Но вот  по  улице  проехал  человек  с  длинными  волосами  и в особенном,
отличающемся от всех наряде и,  сойдя с  дрожек,  подходит  к  дому  земской
управы.  Городовые  расчищают  ему  дорогу между толпою.  "Приехал "батюшка"
приводить  к  присяге".  И  вот  этот  батюшка,  которого  уверили,  что  он
особенный,  исключительный  служитель Христа,  большей частью не видящий сам
того обмана,  под которым он находится, входит в комнату, где ждут принятые,
надевает занавеску парчовую, выпростывая из-за нее длинные волосы, открывает
то самое Евангелие,  в котором запрещена  клятва,  берет  крест,  тот  самый
крест,  на котором был распят Христос за то, что он не делал того, что велит
делать этот мнимый его служитель, кладет их на аналой, и все эти несчастные,
беззащитные и обманутые ребята повторяют за ним ту ложь,  которую он смело и
привычно  произносит.  Он  читает,  а  они  повторяют:  обещаюсь  и  клянусь
всемогущим  Богом пред святым его Евангелием...  и т.  д.  защищать,  т.  е.
убивать всех тех,  кого мне велят,  и делать всё то,  что мне велят те люди,
которых я знаю и которым я нужен только на то, чтобы совершать те злодеяния,
которыми они держатся в своем положении и которыми  угнетают  моих  братьев.
Все принятые ребята бессмысленно повторяют эти дикие слова, и так называемый
"батюшка" уезжает  с  сознанием  того,  что  он  правильно  и  добросовестно
исполнил свой долг,  а все эти обманутые ребята считают,  что те нелепые, не
понятные им слова,  которые они только что произнесли,  теперь, на всё время
их  солдатства,  освободили  их от их человеческих обязанностей и связали их
новыми, более обязательными солдатскими обязанностями.
   И дело  это  совершается  публично,  и  никто  не  крикнет  обманывающим и
обманутым:  опомнитесь и разойдитесь,  ведь это всё самая гнусная и коварная
ложь, которая губит не только ваши тела, но и души.
   Никто не делает этого;  напротив,  когда всех приняли и надо выпускать их,
как бы в насмешку им,  воинский начальник с самоуверенными,  величественными
приемами входит в залу,  где  заперты  обманутые,  пьяные  ребята,  и  смело
по-военному   кричит   им:   Здорово   ребята!   Поздравляю   с  "царской
службой".  И  они  бедные  (уже  кто-то  научил   их)   лопочат   что-то
непривычным, полупьяным языком, вроде того, что они этому рады.
   Между тем толпа отцов,  матерей,  жен  стоит  у  дверей  и  ждет.  Женщины
заплаканными,   остановившимися   глазами   смотрят  на  дверь.  И  вот  она
отворяется,  и выходят,  шатаясь и кружась,  принятые рекрута:  и Петруха, и
Ванюха, и Макар, стараясь не смотреть на своих и не видеть их. Раздается вой
матерей и жен.  Одни обнимаются и плачут,  другие храбрятся, третьи утешают.
Матери, жены зная, что они теперь на три, четыре, пять лет остались сиротами
без кормильца,  воют и наголос причитают.  Отцы мало  говорят,  а  только  с
сожалением  чмокают  языками  и вздыхают,  зная,  что теперь уж не видать им
выхоженных ими и выученных помощников,  а вернутся к ним уж не  те  смирные,
работающие земледельцы,  какими они были, а большей частью уже развращенные,
отвыкшие от простой жизни щеголи-солдаты.
   И вот вся толпа рассаживается  по  саням  и  трогается  вниз  по  улице  к
постоялым дворам и трактирам,  и еще громче раздаются вместе, перебивая друг
друга,  песни,  рыдания,  пьяные крики,  причитания  матерей  и  жен,  звуки
гармонии  и  ругательства.  Все  отправляются  в кабаки,  трактиры,  доход с
которых  поступает  правительству,  и  идет  пьянство,  заглушающее  в   них
чувствуемое сознание беззаконности того, что делается над ними.
   Две-три недели они живут дома и большею частью гуляют, т. е. пьянствуют.
   В назначенный  срок  их  собирают,  сгоняют,  как скотину,  в одно место и
начинают обучать солдатским приемам и учениям.  Обучают их этому  такие  же,
как они,  но только раньше,  года два-три назад,  обманутые и одичалые люди.
Средства обучения:  обманы,  одурение, пинки, водка. И не проходит года, как
душевно-здоровые,   умные,   добрые   ребята  становятся  такими  же  дикими
существами, как и их учителя.
   - Ну,  а если арестант - твой отец и бежит?  - спросил я у одного молодого
солдата.
   - Могу заколоть штыком,  - отвечал он особенным,  бессмысленным солдатским
голосом.  - А если  "удаляется",  должон  стрелять,  -  прибавил  он,
очевидно гордясь тем,  что он знает, что нужно делать, когда отец его станет
удаляться.
   И вот когда он,  добрый молодой человек,  доведен до этого состояния, ниже
зверя,  он таков,  какой нужен  тем,  которые  употребляют  его  как  орудие
насилия. Он готов: погублен человек, и сделано новое орудие насилия.
   И всё это совершается каждый год,  каждую осень  везде,  по  всей  России,
среди бела дня и большого города,  на виду у всех,  и обман так искусен, так
хитер,  что все видят его,  знают в глубине  души  всю  гнусность  его,  все
страшные последствия его и не могут освободиться от него.


3

   Когда откроются глаза на этот ужасный,  совершаемый над людьми,  обман, та
удивляешься  на   то,   как   могут   проповедники   религии   христианства,
нравственности,  воспитатели  юношества,  просто добрые,  разумные родители,
которые всегда есть в каждом обществе,  проповедовать какое бы  то  ни  было
учение  нравственности  среди  общества,  в котором открыто признается всеми
церквами и правительствами,  что истязания и убийства составляют необходимое
условие  жизни  всех людей,  и что среди всех людей всегда должны находиться
особенные люди,  готовые убить братьев, и что каждый из нас может быть таким
же?
   Как же учить детей,  юношей,  вообще просвещать людей,  не  говоря  уже  о
просвещении в духе христианском,  но как учить детей,  юношей,  вообще людей
какой бы то ни было нравственности рядом  с  учением  о  том,  что  убийство
необходимо  для поддержания общего,  следовательно,  нашего благосостояния и
потому законно,  и что есть люди,  которыми может  быть  и  каждый  из  нас,
обязанные  истязать  и  убивать  своих  ближних  и  совершать  всякого  рода
преступления по воле тех, в руках кого находится власть. Если можно и должно
истязать  и  убивать  и  совершать всякого рода преступления по воле тех,  в
руках кого находится власть,  то нет и не может быть никакого  нравственного
учения,  а  есть  только  право сильного.  Оно так и есть.  В сущности такое
учение,  для  некоторых  теоретически  оправдываемое   теорией   борьбы   за
существование, царствует в нашем обществе.
   И действительно,  какое же может быть  нравственное  учение,  при  котором
можно  допустить  убийство  для  каких  бы  то  ни  было  целей?  Это так же
невозможно, как какое бы то ни было математическое учение, при котором можно
допустить, что 2 равно 3.
   Может быть при допущении того,  что 2 равно 3,  подобие математики,  но не
может быть никакого действительного математического знания.  И при допущении
убийства  в  виде  казни,  войны,  самозащиты  может  быть  только   подобие
нравственности,  но  никакой действительной нравственности.  Признание жизни
каждого человека  священой  есть  первое  и  единственное  основание  всякой
нравственности.
   Учение око  за  око,  зуб  за  зуб,  жизнь  за  жизнь  оттого  и  отменено
христианством, что это учение есть только оправдание безнравственности, есть
только подобие  справедливости  и  не  имеет  никакого  смысла.  Жизнь  есть
величина,  не имеющая ни веса,  ни меры и не могущая быть приравнена никакой
другой,  и потому уничтожение жизни за жизнь не имеет  смысла.  Кроме  того,
всякий  закон общественный есть закон,  имеющий целью улучшение жизни людей.
Каким же образом может уничтожение  жизни  некоторых  людей  улучшить  жизнь
людей? Уничтожение жизни не есть акт улучшения жизни, но акт самоубийства.
   Уничтожение чужой жизни для соблюдения справедливости подобно тому, что бы
сделал человек,  когда для того,  чтобы поправить беду, состоящую в том, что
он лишился одной руки, он для справедливости отрубил бы себе и другую.
   Но не  говоря  уже о грехе обмана,  при котором самое ужасное преступление
представляется  людям  их  обязанностью,  не   говоря   об   ужасном   грехе
употребления  имени  и авторитета Христа для узаконения наиболее отрицаемого
этим Христом дела, как это делается в присяге, не говоря уже о том соблазне,
посредством которого губят не только тела,  но и души "малых сих", не говоря
обо всем этом, как могут люди даже ввиду своей личной безопасности допускать
то,  чтобы образовывалась среди них,  людей, дорожащих своими формами жизни,
своим прогрессом,  эта ужасная, бессмысленная и жестокая и губительная сила,
которую  составляет  всякое  организованное  правительство,  опирающееся  на
войско?  Самая жестокая,  ужасная шайка  разбойников  не  так  страшна,  как
страшна   такая   государственная  организация.  Всякий  атаман  разбойников
все-таки ограничен тем,  что люди,  составляющие его шайку,  удерживают хотя
долю  человеческой свободы и могут воспротивиться совершенно противных своей
совести дел.  Но для людей,  составляющих  часть  правильно  организованного
правительства с войском, при той дисциплине, до которой оно доведено теперь,
для таких людей нет никаких преград. Нет тех ужасающих преступлений, которые
не  совершили  бы люди,  составляющие часть правительства,  и войска по воле
того, кто случайно (Буланже, Пугачев, Наполеон) может стать во главе их.
   Часто, когда видишь не только рекрутские наборы,  учения военных, маневры,
но городовых с  заряженными  револьверами,  часовых,  стоящих  с  ружьями  и
налаженными  штыками,  когда слышишь (как я слышу в Хамовниках,  где я живу)
целыми днями свист и шлепанье пуль,  влипающих  в  мишень,  и  видишь  среди
города,  где  всякая  попытка  самоуправства,  насилия  запрещается,  где не
разрешается продажа пороха,  лекарств,  быстрая езда, бездипломное лечение и
т.  п.,  видишь в этом же городе тысячи дисциплинированных людей,  обучаемых
убийству и подчиненных одному человеку,  - спрашиваешь себя:  да как  же  те
люди,  которые  дорожат  своею  безопасностью,  могут  спокойно  допускать и
переносить это? Ведь, не говоря о вреде и безнравственности, ничего не может
быть опаснее этого. Что же глядят все, не говорю уже христиане, христианские
пастыри,  все человеколюбцы, моралисты, что глядят все те люди, которые хоть
только   дорожат   своею   жизнью,   безопасностью,   благосостоянием?  Ведь
организация  эта  будет  действовать  всё  так  же,  в  чьих  руках  она  ни
находилась: нынче власть эта, положим, в руках сносного правителя, но завтра
ее может захватить Бирон,  Елизавета,  Екатерина,  Пугачев, Наполеон первый,
третий.  Да  и  тот  человек,  в руках которого находится власть,  нынче еще
сносный,  завтра может сделаться  зверем,  или  на  его  место  может  стать
сумасшедший  или  полусумасшедший  его  наследник,  как баварский король или
Павел.
   Да не   только  высшие  правители:  все  эти  маленькие  сатрапы,  которые
распространены везде,  как разные Барановы,  полицеймейстеры, даже становые,
ротные  командиры,  урядники могут совершить страшные злодеяния прежде,  чем
успеют их сменить, как это и бывает беспрестанно.
   Невольно спрашиваешь себя:  как же допускают это люди,  уже не ради высших
правительственных соображений, а ради своей безопасности?
   Ответ на  этот  вопрос тот,  что допускают это не все люди (одни - большая
часть людей - обманутые и подчиненные, и не могут не допускать чего бы то ни
было),  а  допускают  это  люди,  занимающие  только  при  такой организации
выгодное положение в обществе;  допускают потому,  что для этих  людей  риск
пострадать оттого, что во главе правительства или войска станет безумный или
жестокий человек,  всегда меньше тех невыгод,  которым  они  подвергнутся  в
случае уничтожения самой организации.
   Судья, полицейский,  губернатор,  офицер  будет  занимать  свое  положение
безразлично при Буланже или республике, при Пугачеве или Екатерине. Потеряет
же он свое положение наверное, если распадется существующий порядок, который
обеспечивает  ему  его  выгодное положение.  И потому все эти люди не боятся
того,  кто станет во главе организации насилия,  они подделаются ко всякому,
но боятся и только уничтожения самой организации и потому всегда, часто даже
бессознательно, поддерживают ее.
   Часто удивляешься   на   то,  зачем  свободные  люди,  ничем  к  этому  не
принужденные,  так называемый цвет общества,  поступают в военную  службу  в
России,  в  Англии,  Германии,  Австрии,  даже  Франции  и ищут случая стать
убийцами!  Зачем родители,  нравственные люди.  отдают  детей  в  заведения,
приготовляющие к военному делу?  Зачем матери, как любимые игрушки, покупают
детям кивера,  ружья,  шашки?  (Дети крестьян никогда не играют в  солдаты.)
Зачем  добрые  мужчины и даже женщины,  ничем не причастные к военному делу,
восторгаются  разными  подвигами   Скобелевых   и   других   и   старательно
расхваливают их; зачем люди, ничем к этому не принужденные, не получающие за
это жалованья,  как в России предводители, посвящают целые месяцы усидчивого
труда  на совершение физически тяжелого и нравственно мучительнейшего дела -
приема рекрут?  Зачем все императоры,  короли ходят в военных нарядах, зачем
делают маневры,  парады, раздают награды военным, ставят памятники генералам
и завоевателям?  Зачем люди свободные,  богатые считают честью  поступить  в
лакейские   должности   к   коронованным  особам,  унижаются,  льстят  им  и
притворяются в том,  что они верят в особенное величие этих лиц? Зачем люди,
давно  не  верующие в средневековые церковные суеверия и не могущие верить в
них,   серьезно   и   неуклонно    притворяются    верующими,    поддерживая
соблазнительное  и  кощунственное  религиозное  учреждение?  Зачем  с  такою
ревностью ограждается невежество народа не только правительствами, но людьми
свободными из высшего общества? Зачем они с такою яростью нападают на всякую
попытку разрушения религиозных суеверий и на  истинное  просвещение  народа?
Зачем люди - историки,  романисты,  поэты, ничего уже не могущие получить за
свою лесть,  расписывают героями  давно  умерших  императоров,  королей  или
военачальников?  Зачем люди,  называющие себя учеными, посвящают целые жизни
на составление теорий,  по которым выходило  бы,  что  насилие,  совершаемое
властью над народом, не есть насилие, а какое-то особенное право?
   Часто удивляешься на  то,  зачем,  с  какой  стати  светской  женщине  или
художнику,  казалось  бы  не  интересующимся  ни  социальными,  ни  военными
вопросами,  осуждать стачки рабочих  и  проповедовать  войну  и  всегда  так
определенно нападать на одну сторону и защищать другую?
   Но удивляешься всему этому  только  до  тех  пор,  пока  не  поймешь,  что
делается   это   только   потому,  что  все  люди  правящих  классов  всегда
инстинктивно чувствуют, что поддерживает и что разрушает ту организацию, при
которой они могут пользоваться теми преимуществами, которыми они пользуются.
   Светская барыня  и  не  делала  рассуждения  о  том,  что  если  не  будет
капиталистов  и  не  будет  войск,  которые защищают их,  то у мужа не будет
денег,  а у нее не будет ее салона и нарядов;  и художник не делал такого же
рассуждения о том, что капиталисты, защищаемые войсками, нужны ему для того,
чтобы было кому покупать его картину;  но инстинкт, заменяющий в этом случае
рассуждение,  безошибочно руководит ими.  И точно тот же инстинкт руководит,
за малыми исключениями,  всеми людьми,  поддерживающими все те политические,
религиозные, экономические учреждения, которые выгодны для них.
   Но неужели люди высших сословий  могут  поддерживать  этот  порядок  вещей
только потому, что он им выгоден? Не могут эти люди не видеть того, что этот
порядок вещей сам по себе неразумен,  не соответствует уже степени  сознания
людей  и  даже  общественному  мнению  и исполнен опасностей.  Не могут люди
правящих классов,  - честные, добрые, умные люди из них, не страдать от этих
внутренних  противоречий  и не видеть опасностей,  которыми им угрожает этот
порядок.  И неужели люди низших сословий,  все  миллионы  этих  людей  могут
совершать с спокойным духом все очевидно злые дела,  истязания и убийства, к
которым их принуждают, только потому, что боятся наказаний? И действительно,
этого не могло бы быть и ни те, ни другие не могли бы не видеть неразумности
своей деятельности,  если  бы  особенность  государственного  устройства  не
скрывала  от  тех  и  других  людей  всей  неестественности  и  неразумности
совершаемых ими дел.
   Неразумность эта скрывается тем, что при совершении каждого из таких дел в
нем бывает столько подстрекателей,  пособников, попустителей, что ни один из
участвующих в деле не чувствует себя в нем нравственно ответственным.
   Убийцы заставляют всех присутствующих  при  убийстве  ударить  уже  убитую
жертву,   с   тем  чтобы  ответственность  распределилась  между  наибольшим
количеством людей.  Это самое, сложившись в определенные формы, установилось
и  в  государственном  устройстве при совершении всех тех преступлений,  без
постоянного совершения которых немыслимо никакое государственное устройство.
Государственные  правители  всегда  стремятся привлечь наибольшее количество
граждан к наибольшему участию во всех совершаемых ими и необходимых для  них
преступлениях.
   В последнее время это особенно ярко выразилось через привлечение граждан в
суды  в  качестве  присяжных,  в  войска  в  качестве  солдат  и  в  местное
управление,  в   законодательное   собрание   в   качестве   избирателей   и
представителей.
   Через государственное устройство,  в котором,  как в сплетенной из прутьев
корзине,  все  концы  так спрятаны,  что нельзя найти их,  ответственность в
совершаемых преступлениях так скрывается от людей,  что люди, совершая самые
ужасные дела, не видят своей ответственности в них.
   В старину за совершение  злодейств  обвиняли  тиранов,  но  в  наше  время
совершаются  самые  ужасные,  немыслимые