фургон,
передвигались какие-то люди.
   В ту же сторону, в конец состава, смотрели и  штатские.  Когда от машин
посигналили электрическим фонарем,  один  из них приказал машинисту: "Можете
следовать", оба пробежали вдоль тронувшегося поезда к машинам и запрыгнули в
кузов грузовика, где уже сидели  человек  десять красноармейцев  с  тяжелыми
автоматами ППШ - оружием редким в  начале войны. Черная  "эмка",  а за ней и
фургон с охраной выехали на шоссе и направились к городу.

   В  Куйбышев  литерный  вагон  прибыл  пустым.  Бригадир  поезда,  сосед
машиниста по бараку в  поселке железнодорожников, рассказал по пути к  дому,
что в этом вагоне, состоявшем наполовину из купе и наполовину из зала-салона
(в  таких  вагонах   обычно  ездили  очень  большие  начальники   со  своими
помощниками), на  этот раз было всего  четыре пассажира: двое из органов,  в
форме, а  двое других - иностранцы. Почему  иностранцы, он не мог объяснить.
Говорили  они  по-русски, чисто.  В  костюмах  и  при  галстуках оба.  Наши,
понятное дело, тоже бывают в костюмах и  в галстуках. Но  эти все равно были
иностранцы. Хоть ты что. Морды у обоих были сытые.

   Между тем "эмка" и фургон въехали в пригород Куйбышева и остановились у
ворот тюрьмы НКВД. Охрана высыпала из фургона и взяла машины и ворота тюрьмы
в полукруг, сторожко ощетинясь наружу стволами автоматов. Ворота раскрылись,
машины въехали в тюремный двор, туда же втянулась  охрана. На вахте приезжих
уже  ждали  начальник  тюрьмы  и  старший  оперуполномоченный  Куйбышевского
областного управления  НКВД.  Козырнув, начальник  тюрьмы  доложил, что  все
подготовлено согласно полученным указаниям. Старший из приезжих москвичей, с
двумя ромбами в петлицах шинели, кивнул и обернулся к штатским:
   - Пройдемте, господа.
   Штатских  было  двое, обоим лет по сорок пять - пятьдесят. В шляпах,  в
светлых, не нашего покроя, пальто. Спокойные, уверенные лица. Сытые.
   - Но это же - тюрьма, - заметил один из них.
   - Это  в  интересах  вашей безопасности,  - ответил московский чекист и
приказал начальнику тюрьмы: - Ведите.
   - Но...
   У  заключенных  полагалось отобрать  галстуки,  брючные  ремни,  шнурки
туфель,  произвести  тщательный  личный  обыск,  сфотографировать  анфас и в
профиль, снять отпечатки пальцев, составить словесный портрет.
   Но москвич прервал начальника тюрьмы:
   - Отставить!
   В конце одного из тюремных коридоров для приезжих были приготовлены две
камеры. Стены были покрашены  светло-зеленой краской, не вполне еще высохшей
и издававшей заметный запах, вместо двухъярусных нар стояли железные кровати
с панцирной сеткой, заправленные без затей. Стол, покрытый клеенкой, венский
стул.  В каждой  камере - умывальник и туалет. Если бы  не  стальные двери с
глазками и не узкие, под потолком, окна с решетками, камеры смогли бы  сойти
за гостиничные номера в райцентре.
   Москвич с двумя ромбами осмотром остался доволен.
   -  Повесить репродукторы. Каждое утро -  "Правду" и "Известия", - отдал
он начальнику тюрьмы  дополнительное  распоряжение. Объяснил иностранцам:  -
Еду вам  будут  носить  из  столовой  управления НКВД,  можете  пользоваться
библиотекой.  Не  только  тюремной, но  и городской.  Все  книги  будут  вам
доставляться. Если понадобится бумага и письменные принадлежности - скажете.
Здесь  вы будете  в полной безопасности.  К сожалению, лучших  условий мы не
можем вам предоставить. Война.
   Тот, что сказал о тюрьме, понимающе кивнул. Второй поинтересовался:
   - И сколько нам здесь сидеть?
   -  Вы будете  здесь жить  до тех  пор,  пока руководство  не  решит все
вопросы, связанные  с вашей  дальнейшей деятельностью,  - ответил московский
чекист, особенно выделив  слово "жить".  - О решении  руководства  вы будете
своевременно извещены. Желаю здравствовать, господа!..
   Двери камер закрылись, в замках загремели ключи.
   На дверях камер стояло: 41 и 42.
   Расписываясь  в  документах  о  приеме  заключенных,  начальник  тюрьмы
напомнил:
   - Нужно оформить регистрационные карточки.
   - Не нужно, - коротко ответил москвич.
   - Но... Как-то же нужно их обозначить.
   - Так и обозначь: номер 41 и номер 42.
   - И все?
   -  И все. Возле камер поставить постоянный дополнительный пост. Никаких
контактов с другими заключенными.
   - А друг с другом?
   - Во время  прогулок. -  Москвич хмуро взглянул на начальника тюрьмы  и
опера  областного управления.  - Вижу,  хотите знать, кто они.  Так  вот: не
нужно вам этого знать. Никто  не должен этого  знать.  А  если кто-нибудь об
этом  узнает, в тот же день вы оба  окажетесь на передовой. В штрафбате. Все
ясно?
   - Так точно, - вытянувшись, ответил начальник тюрьмы.
   - Так точно, - повторил опер.
   Московские  чекисты сели в  черную "эмку" и уехали на аэродром.  Опер и
начальник тюрьмы поднялись в кабинет начальника, хозяин кабинета запер дверь
и  достал  из  сейфа  початую  бутылку  белой. Разливая  водку  по  граненым
стаканам, пожаловался:
   - Всю ночь исполнение проводили, оглох от выстрелов. Даже вздремнуть не
удалось. Немцы Брянск взяли, слышал?
   - Слышал.
   -  И  эти  на  нашу голову. Господа, мать  их!  Не было  печали.  Будем
здоровы!
   - Будем.
   И они, не чокаясь, выпили.

   Через  полтора месяца  дежурный  контролер доложил начальнику тюрьмы  о
том,  что  заключенный  из  41-й  требует  бумагу и  чем  писать.  Начальник
поколебался,  но  вспомнил приказ  и  передал 41-му  стопку  писчей  бумаги,
чернилку-непроливайку  и ученическую ручку с пером номер 86.  41-й писал три
дня, исправляя  и  перечеркивая  написанное,  комкая и бросая  в угол камеры
испорченные листы.  На прогулках, куда их выводили вечером, когда в тюремном
дворе  не  было  других  заключенных,  41-й  и  42-й   о  чем-то   оживленно
переговаривались,  иногда спорили  - обсуждали,  надо  думать,  то, что 41-й
пишет. Начальник  тюрьмы попытался послушать, о чем они спорят.  Слышно было
хорошо, но он не понял ни слова - они говорили не по-нашему.
   Утром четвертого дня 41-й  приказал принести конверт и вызвать к нему в
камеру начальника тюрьмы. Начальник ждать себя не заставил. Конверт, который
он принес  и передал 41-му, был не  обычный почтовый,  с  клеевой полосой на
клапане, а большой, из  плотной  коричневой  бумаги  -  в  таких  конвертах,
запечатанных  сургучной  печатью,  пересылались  по принадлежности документы
заключенных.  41-й  вложил  исписанные  листы  в конверт,  надписал  адрес и
потребовал клей. Начальник напомнил, что  по инструкции письма и обращения в
высшие  инстанции заключенных должны  передаваться в администрацию  тюрьмы в
открытом виде.
   - Я  не являюсь заключенным!  -  резко возразил 41-й, но  начальник  не
уступил:
   - Извините. Такой порядок.
   - Это письмо  содержит сведения государственной  важности.  Потрудитесь
незамедлительно доставить его адресату.
   - Все будет сделано согласно правилам, - заверил начальник тюрьмы.
   Выйдя из  камеры,  он  взглянул  на конверт.  На  нем стояло:  "Москва,
Кремль,  И.  Сталину".  Просто:  И. Сталину.  Ни  тебе  Председателю  Совета
Народных  Комиссаров,  ни  тебе  Генеральному  секретарю. Ни  хотя бы:  тов.
Сталину И. В. Иностранцы, мать их, совсем без понятия!
   В  какой-то  момент начальник  дрогнул. Нельзя  было брать  письмо.  Ни
открытым,  ни заклеенным. Нужно  немедленно  вернуть конверт 41-му,  вызвать
опера из  облуправления, вместе с ним изъять письмо, засургучить и отправить
по  инстанции. Но любопытство  переселило.  Не  любопытство,  нет. Служебное
достоинство. Есть инструкция? Есть. Имеет начальник тюрьмы право читать  то,
что заключенные пишут? Обязан. Да хоть бы и самому товарищу Сталину. А вдруг
этот 41-й  по  батюшке  его  обкладывает? Или  еще что? Так  и  отсылать, не
проверив?
   Сомнений больше не  было. Начальник тюрьмы вернулся  в  свой  кабинет и
вынул из конверта листки. На первом стояло:

   "Москва,    Кремль,    И.    Сталину.    От   председателя   президиума
Социалистического Бунда Г. Эрлиха, заместителя председателя В. Альтера".

   И дальше:

   "Ваше превосходительство!
   Во время переговоров  с г-ном Берия, проходивших в Москве  в  феврале и
марте  1941  года   и   продолженных  в   сентябре,   нами  была  достигнута
принципиальная  договоренность по всем  вопросам  сотрудничества  Советского
правительства  и возглавляемой нами  организации,  Еврейского рабочего союза
трудящихся Литвы,  Польши  и  Западной  Белоруссии,  в  деле  противостояния
германскому фашизму..."

   Начальник похолодел. Ё-мое! Бунд! Это же который шпионы! С меньшевиками
заодно,  с троцкистами-бухаринцами и прочими  врагами народа! Ё-кэ-лэ-мэ-нэ!
Председатель  президиума!  Заместитель председателя! Литва, Польша, Западная
Белоруссия! "Во время переговоров с господином Берия"!  Да от одного  только
упоминания о Берии можно  было онеметь на  всю оставшуюся жизнь,  а тут  еще
этот Бунд!
   Начальник тюрьмы уже  понимал,  что сделал  огромную,  страшную ошибку.
Машинально,  не  вдумываясь,  он продолжал читать письмо, а сам  лихорадочно
соображал, как можно эту ошибку исправить. Строчки  письма прыгали перед его
глазами.

   "В результате переговоров были намечены следующие мероприятия:
   1.  По  инициативе  еврейской  общественности  СССР и при  практической
поддержке  Совинформбюро  создать  независимую  общественную  организацию  -
Еврейский  антигитлеровский  (антифашистский) комитет (ЕАК) с привлечением к
его деятельности виднейших представителей искусства, науки и техники, евреев
по национальности, имена которых известны как в СССР, так и за рубежом.
   Одновременно с ЕАК,  в целях нивелировки, создать другие антифашистские
комитеты:  женский, молодежный, ученых и  др. ЕАК должен  представляться как
одна из общественных организаций,  имеющих общую цель -  борьбу  с фашизмом.
Это   должно  дезориентировать  гитлеровскую  пропаганду  и  скрыть  от  нее
специфические задачи, стоящие перед ЕАК.
   2.  В области пропаганды  Еврейский  антигитлеровский  (антифашистский)
комитет должен отталкиваться от основной идеологической доктрины германского
фашизма  - государственного  антисемитизма.  В выступлениях  членов  ЕАК  на
страницах  выходящей  в  Москве на идише газеты "Эйникайт" ("Единство") и  в
публикациях    в    зарубежных   изданиях,   распространяемых   по   каналам
Совинформбюро,   должна  последовательно   проводиться  мысль  о  том,   что
антисемитизм  является  лишь  частью  расистской  теории.  Таким  образом, в
активное противодействие  гитлеровскому  фашизму  будут вовлечены не  только
евреи, но и другие "расово неполноценные" народы мира.
   3.  Основой практической деятельности ЕАК должны стать конфиденциальные
связи руководителей комитета  с  мощными  структурами Всемирной  сионистской
организации (ВСО). Привлечение  руководителей всех  международных  еврейских
организаций к антифашистской деятельности  позволит Советскому правительству
оказывать  неафишированное влияние на принятие правительствами США  и других
стран  решений,  направленных  на  вовлечение  этих  стран в  борьбу  против
фашистской Германии  и  ее союзников, проводить глубокий  зондаж планируемых
мероприятий  и   решать  ряд   других  серьезных   вопросов   политического,
экономического и военного характера.
   В  ходе переговоров с  г-ном Берия мы согласились с его предложением  о
том, что  председателем президиума  ЕАК  станет  Г. Эрлих,  а  ответственным
секретарем  В.  Альтер. Это давало бы возможность использовать  в работе ЕАК
актив   Социалистического   Бунда,   пользующийся   большим  влиянием  среди
евреев-трудящихся на территории,  занятой  Красной Армией  Литвы  и Западной
Белоруссии, а также оккупированной Германией Польши.
   В связи с вышеизложенным,  представляется крайне странной и  ни  чем не
оправданной наша длительная изоляция в тюрьме НКВД. Из газетных  сообщений и
сводок Совинформбюро  мы знаем о тяжелом положении,  сложившемся  на  театре
военных  действий  в  результате  продвижения  германских   войск   в  глубь
территории СССР.  Это не может служить  оправданием  отсрочки создания  ЕАК,
напротив  -  требует  форсировать   эту   работу.   Деятельность  Еврейского
антифашистского комитета не сможет дать сиюминутной выгоды, но  мы убеждены,
что  она  станет  одним  из  факторов,  способствующих  разгрому  фашистской
Германии. В борьбе с таким опасным и сильным врагом нельзя пренебрегать даже
малым подспорьем. Это и заставило нас, Ваше превосходительство, обратиться к
Вам с настоящим письмом.

   С уважением

   Председатель президиума
   Социалистического Бунда
   Генрих Эрлих,
   заместитель председателя
   Виктор Альтер".

   С-суки! И 41-й, и 42-й. Обои!
   Начальник тюрьмы непослушными пальцами засунул листки в конверт и вытер
со лба  липкий холодный пот. Сердце молотило, как после марш-броска с полной
выкладкой. Но он уже знал, что делать. В канцелярии тюрьмы саморучно наложил
на конверт  пять сургучных печатей и  в  кабине фургона-автозака с  надписью
"Хлеб" поехал в управление.  Старшего опера, курировавшего тюрьму,  на месте
не  было.  Удачно.  Это давало возможность  обратиться  к самому  начальнику
облуправления.
   -  От  заключенного  из камеры  номер  41, -  доложил начальник тюрьмы,
передавая конверт.
   - Почему запечатан?
   - Потребовали.
   Начальник управления оглядел стол, отыскивая, чем  бы  вскрыть конверт,
но вовремя остановился. Он быстро соображал. Быстрей, чем начальник  тюрьмы.
Поэтому в его петлицах и было три  шпалы, а не два кубаря. Он цепко взглянул
на подчиненного:
   - Читал?
   Тот кивнул. Добавил, оправдываясь:
   - Инструкция.
   - И что там?
   - Политика... очень большая.
   - Я тебя ни о чем не спрашивал. Понял?
   - Так точно.
   Начальник управления вызвал помощника, приказал, передавая конверт:
   - Отправить со спецкурьером в Москву. Срочно.
   Когда помощник вышел, вновь взглянул на начальника тюрьмы - мирно, даже
с сочувствием.
   - Влип ты, похоже, друг ситный, а?
   Тот лишь обреченно развел руками:
   - Инструкция.
   - Понимаю... Я-то понимаю... Что же мне с тобой делать?.. Вот что. Пиши
рапорт.  Прямо сейчас. Бери ручку и  пиши: "Прошу отправить  добровольцем на
фронт". Может,  и  уцелеешь. А о том,  что сдуру узнал:  ни  слова.  Никому,
никогда. Все понял?
   - Так точно.

   Начальник тюрьмы уцелел.  Через неделю, в первом же бою под Вязьмой, он
был ранен  и попал в плен. В 1944 году был освобожден американцами из лагеря
под Ольденбургом и в июне 1945 года вместе с другими русскими военнопленными
передан советским властям.  По приговору Особого совещания был  отправлен на
десять лет в Степлаг. Он ничего не рассказал следователю об обстоятельствах,
при которых попал на  фронт. Он  рассказал об этом  только  в  1954 году при
пересмотре его дела после смерти Сталина.
   Так стали известны  имена заключенных, сидевших в  Куйбышевской  тюрьме
НКВД в камерах номер 41 и 42.

   В  феврале 1942 года президент Американской федерации труда Вильям Грин
обратился к советскому послу  в США  Литвинову с запросом о  местонахождении
руководителей  Социалистического  Бунда Генриха  Эрлиха  и  Виктора Альтера,
арестованных органами НКВД в Восточной Польше  в 1939 году во время аннексии
этой части Польши Советским Союзом.
   По  поручению  наркома  Молотова  Литвинов  поставил  Вильяма  Грина  в
известность  о  том,  что Г. Эрлих и В. Альтер  23 декабря  1941  года  были
расстреляны за шпионаж в пользу гитлеровской Германии.

   Сообщение Литвинова не соответствовало действительности. В декабре 1941
года заключенные номер 41  и 42 были  живы и ожидали  в камерах Куйбышевской
тюрьмы ответа на свое письмо Сталину.
   Ответа не было. 41-й и 42-й были опытными политиками. Они понимали, что
это и есть ответ. Но продолжали надеяться.
   Они не могли знать, что судьба их  была предрешена задолго до того дня,
когда Г. Эрлих написал письмо и передал его начальнику тюрьмы. Это случилось
еще  в марте 1941 года, в счастливую  беззаботную пору, когда  в  московских
парках играли духовые оркестры, когда молодежь танцевала  везде,  где только
могла - в парках,  в  фойе кинотеатров перед началом сеансов, когда катались
на лучшем в мире  московском метро, а в Кремле заседал Комитет по Сталинским
премиям.

III

   Заседания  Комитета  по  Сталинским  премиям  в  области  литературы  и
искусства  проходили в  одном  из  небольших залов на  втором этаже  бывшего
сената,  в котором  еще  со  времен переезда правительства из  Петрограда  в
Москву  размещался Совет Народных  Комиссаров и  где, как было известно лишь
узкому кругу посвященных, находился  кабинет  самого  товарища  Сталина. Вел
заседания председатель комитета, руководитель  Союза  писателей  СССР, автор
знаменитых  романов "Разгром" и "Последний из удэге" Александр Александрович
Фадеев.  Работа  комитета  начиналась  во  второй  половине  дня  и  нередко
затягивалась до полуночи.
   Это  была   большая  работа.  Очень  большая.  И  чрезвычайно  сложная.
Сталинские  премии  были учреждены недавно, в 1939 году,  в  области науки и
техники их было пятьдесят, а в области литературы и  искусства всего десять.
Только десять. А за двадцать два года советской власти, создавшей невиданные
во всей истории человечества условия для творческой  деятельности, появилось
столько шедевров высочайшего,  всемирного уровня, что глаза разбегались. Как
выбрать из них десять - всего десять? Только десять! Первые десять!
   В постановлении СНК о Сталинских премиях было оговорено, что они должны
присуждаться лишь  ныне  здравствующим  деятелям  советского  искусства.  На
первый взгляд, это облегчало  задачу  выбора, а на  самом деле ее усложняло.
Кто  был  бы  против  того,  что  первые Сталинские премии  будут присуждены
великому  Горькому  или  великому  Станиславскому?  Никто.  Но   приходилось
выбирать из живых. А живые люди,  они и есть живые  люди, ничто человеческое
им не чуждо. Выберешь одного - затаят смертельную обиду десять. И не простят
до  конца  дней своих,  а  при любом удобном случае непременно  припомнят. А
удобных  случаев бурная советская жизнь предоставляла ох как немало! Поэтому
заседания комитета и проходили в Кремле, поэтому ход обсуждений и содержался
в глубочайшей тайне, как заседания Политбюро. С той  лишь разницей, что гриф
"Совершенно секретно" был наложен не правительственным решением, а по общему
согласию принят самими членами комитета.
   После многомесячной напряженной работы определились  первые  кандидаты.
Михаил Шолохов за роман "Тихий Дон". Алексей Толстой за роман "Петр Первый".
Казахский акын Джамбул Джабаев. Николай Погодин за пьесу "Человек с ружьем".
Вера  Мухина  за  скульптуру  "Рабочий  и колхозница".  Режиссер-постановщик
кинокартин  "Веселые  ребята", "Цирк", "Волга-Волга" Григорий Александров за
фильм  "Светлый путь". Сергей Эйзенштейн и Петр Павленко за  сценарий фильма
"Александр  Невский". Композитор Юрий Шапорин за симфонию-кантату  "На  поле
Куликовом". Композитор Дмитрий Шостакович за фортепьянный квинтет.
   Оставалась  только  одна  премия.  Ее  нужно было  дать кому-нибудь  из
актеров.
   Кому?!
   Над этим и ломали головы члены Комитета по Сталинским премиям в один из
мартовских вечеров 1941 года. Они сидели  за длинным столом посреди обшитого
дубовыми панелями зала. Вдоль зала тянулась широкая красная ковровая дорожка
-  от высокой двустворчатой входной  двери до торцевой стены, в которую была
врезана  еще  одна дверь, небольшая и  почти  незаметная.  Она открывалась и
закрывалась  совершенно  бесшумно.  Ею  пользовался только  один  человек  -
Сталин. Он неслышно появлялся в зале  из таинственных глубин бывшего сената,
медленно прохаживался взад-вперед  по ковровой дорожке, изредка вмешивался в
ход обсуждения, а чаще уходил, не сказав  ни слова,  так же  бесшумно, как и
появлялся. Он был похож на человека, который оторвался от