разимо легкий (особенно  с  нашей
точки  зрения) быт;  радуюсь и тому,  что люди могут позволить себе выйти на
демонстрацию  (независимо  от  того,  по  душе   ли   мне   лозунги   данной
демонстрации), и это не грозит крушением всей жизни для них и для их семей.
  А горя и здесь, в Германии, было предостаточно.
  Мы в  Москве часто жаловались,  - и я еще пожалуюсь,  - на то,  как мало о
нас,  о нашей жизни знают за границей.  Но сегодня думаю - кто из  множества
друзей,  собиравшихся  у  нас  дома,  знает,  что в конце войны четырнадцать
миллионов немцев были выселены  из  родных  мест,  и  два  миллиона  из  них
погибли? Я об этом услышала только здесь.
  Да, войну начал Гитлер,  но эти,  выселенные,  - женщины, дети, старики, -
они  столь  же  виновны или столь же невиновны в преступлениях гитлеровщины,
сколь арестованные,  высланные,  погибшие советские люди в  -  преступлениях
сталинщины.
  "...Читать "Шум и ярость" Фолкнера - это почти как мчаться в автомобиле на
большой  скорости,  повернув  голову  назад",  -  эти слова Сартра запомнила
давно.  Сейчас обнаружила,  что именно так я ощущаю себя на  Западе.  Голова
повернута назад, в мою Москву, к моим близким, к той жизни, что там прожита,
к той, что сейчас там проживается.
  Но заставляю  себя  смотреть  и по сторонам.  Мимо летят страны:  Австрия,
Швейцария,  Италия,  Франция,   Америка.   Вчерашние   впечатления,   подчас
ошеломляющие, приносящие радость, исчезают едва ли не мгновенно, вытесняемые
сегодняшними,  а  другие  оседают,  задерживаются,  тревожат,   возвращаются
вопросами.
  В Германии живу.
  Хрестоматийное клише  -  немцы пунктуальны - подтвердилось.  Сговорившись,
люди здесь приходят,  как правило,  точно в назначенный срок;  и это удобно,
как отсутствие очередей, как бытовые машины, как множество еще неведомых мне
кнопок.  Все  это  экономит  силы  и  время.   Поразила   меня   не   просто
пунктуальность - строжайшая запрограммированность быта.
  Большинство людей  завтракает,  обедает,   ужинает,   смотрит   телевизор,
отдыхает  в один и тот же час.  Почти все магазины открываются и закрываются
одновременно.  По воскресеньям не купишь ничего,  разве что на вокзале,  где
гораздо дороже. Короткое, с привкусом безнадежности слово "цу".
  Захотела причесаться вечером - в огромном Кельне, даже в крупных отелях не
оказалось ни одной открытой парикмахерской.  А мои соотечественники только и
могут пойти в парикмахерскую после работы.
  Когда в  московский дом приходят гости,  их кормят в любое время тем,  что
есть у хозяйки.
  Здесь, если  тебя  зовут  к  двенадцати,  -  это "еда в середине дня" (наш
обед),  а к трем часам - напитки (без закуски);  4-5 - кофе  с  печеньем;  к
восьми - ужин, часто мясной, первое и второе.
  Много лет назад мы были в ГДР,  где нас  пригласили  приятели  в  гости  к
четырем часам. Не зная об этом неукоснительном расписании, мы пришли страшно
голодные после бесконечного хождения по городу. На столе - батарея бутылок и
два блюдечка - с орехами и с печеньем. Едва дождались конца разговора, чтобы
бежать в ближайшую закусочную. Более вкусных сосисок не ела с того дня.
  Жесткость распорядка  неизбежно  сковывает.  Но  вот  я  же не задумываюсь
специально по утрам о том,  что надо чистить зубы и принимать душ; привычка,
почти  автоматизм  таких  действий естественны,  и это освобождает от лишних
забот.
  Так и   с  этими  немецкими  строгими  расписаниями:  быть  может,  и  они
освобождают время,  ум и душу для чего-то высокого?  Но если  так  -  почему
против них бунтует молодежь?
  Нет, я не верю,  что эти юноши и девушки "бесятся с жиру". Некоторых я уже
знаю:  это люди с чуткой совестью,  живущие напряженной духовной жизнью.  Им
тесно,  душно в их свободном мире,  им претит благоустроенный,  полированный
порядок.
  А от того,  что в других частях света вовсе нет свободы, - им не легче. "Я
не  могу  быть счастлива только потому,  что у меня нет рака и никто из моих
близких не арестован",  - это сказала  москвичка.  Это  могли  бы  повторить
многие люди на Западе.
  Только не торопиться с выводами.
  В декабре жители Кельна, как и по всей Германии, готовятся к Рождеству. Не
только в церквях, но прежде всего в домах, под елками, на улицах - кукольная
сцена Рождества - "криппе":  Мария с младенцем,  ясли,  волхвы. Из глины, из
дерева, из камня, из патоки, из теста, из фарфора.
  Слышу:
  - Если третья мировая война начнется в сочельник,  то в Германии  об  этом
узнают после Рождества.
  Рождественские дни. По радио, по телевидению, со страниц газет и журналов,
с церковных кафедр вновь и вновь звучит: две тысячи лет тому назад в Римской
империи людей преследовали, заточали в тюрьмы, убивали.
  И родился Сын человеческий.  Он не призывал к восстанию,  он не призывал к
насилию.  Он проповедовал любовь и братство.  Тем и стал особенно опасен. Он
пожертвовал  жизнью  ради страдающих людей.  Его подвергли мучительной казни
распятием. Это было почти две тысячи лет назад. И вчера. И сегодня. В нашем,
как нам кажется, жесточайшем из всех веков.
  В сороковые годы  индийский  мыслитель  отказался  от  всех  земных  благ,
возглавил ненасильственное сопротивление английским угнетателем.  За это его
убили. Его звали Махатма Ганди.
  В шестидесятые годы священник на юге Америки требовал гражданских прав для
всех черных американцев. Равенства он хотел добиться без насилия. За это его
убили. Его звали Мартин Лютер Кинг.
  В восьмидесятые годы рабочий гданьской верфи стал вождем  ненасильственной
"Солидарности". Его интернировали на год. Что ждет Леха Валенсу завтра?
  Андрей Сахаров  отказался  от   номенклатурных   благ,   стал   защитником
преследуемых  арестованных.  За  это  его  больше  трех лет держат в ссылке,
всячески притесняют.
  Я вспоминаю о героях-мучениках, вчерашних и сегодняшних, погибших и живых.
Они - избранные, их немного, их всегда немного.
  Рождество же - для всех.  Семейный праздник. В маленькой баварской деревне
смотрю после службы "Криппеншпиль".
  В сельской  церкви  нагляден жизненный круговорот:  в этой купели крестили
девочку,  которая сейчас изображает ангела.  Крестили ее мать. Ее бабушку. А
возле  церкви кладбище,  где лежат предки.  После службы им ставят свечки на
могилы.
  Звон колоколов этой церкви сопровождает человека от рождения до смерти.
  Рождество - дни семейных встреч.  Собираются за столом,  под  елкой  лежат
подарки, поют старые песни.
  Спрашиваю себя:  "А если бы в эту деревню или в большой Кельн пришел нищий
плотник  с беременной женой,  попросил бы ночлега,  какие двери открылись бы
перед ним?"
  Читаю на стенах плакат:  "Тебе нужен Бог,  чтобы быть добрым". Помогает ли
вера стать человечнее? Вспоминаю моих друзей в России. Сколько раз открывали
они  двери  тем,  кого  преследуют,  тем,  у кого нет крова.  Среди них есть
верующие,  есть  и  атеисты.  Вероятно,  столько  же  верующих,  сколько   и
неверующих.
  ...Стою в церкви,  радуюсь за окружающих:  у них  есть  опора,  помогающая
переносить и бедствия земные, и ужас исчезновения. Завидую им временами.
  И, не отрываясь, смотрю на пламя угасающей свечи.

* * *

  Не встретила ни одного человека,  который не ездил бы за пределы Германии.
Касса на главном вокзале Кельна. Бери билеты в Париж, Цюрих, Вену. Или езжай
на машине.  Можно сперва поездом,  а потом,  в другой стране,  машиной. Есть
целые поезда,  к  которым  цепляют  платформы  и  везут  машины  пассажиров.
Единственное  ограничение,  - важное,  но для многих преодолимое,  - деньги.
Молодые люди передвигаются, "голосуя".
  Во время  первого  нашего "заграничного" путешествия из Германии в Австрию
мы,  отдав вечером проводнику паспорта,  просто проспали границу.  Процедура
досмотра  на  всех  границах Западной Европы почти формальная.  По иному - в
США.
  "В октябре был на симпозиуме в Техасе,  а на рождественских каникулах мы с
женой и детьми  катались  на  лыжах  в  Альпах",  -  рассказывает  профессор
небольшого университета; рассказывает мимоходом. Это - быт.
  Ни с кем из моих московских знакомых такого не могло бы произойти, даже из
привилегированных,   которых   называют  "выездными".  Это  жаргонное  слово
обозначает тех,  кому разрешено ездить  за  границу  (в  "капиталистические"
страны) лишь раз в два года по туристическим путевкам за свои деньги. Да и в
"социалистическую" страну не так легко поехать,  необходима характеристика с
места работы, свидетельство о благонадежности.
  Здесь люди много путешествуют.  Впрочем, путешествие - понятие устаревшее.
Где сейчас путники?  Люди летают,  мчатся по автострадам.  Наши американские
друзья  и  знакомые  ахали,  узнав,  что  мы  едем  поездом  из Нью-Йорка до
Сан-Франциско и обратно из Лос-Анжелеса  в  Нью-Йорк.  В  окно  вагона  хоть
что-то  от страны увидишь.  А облака сверху везде одинаковы.  Еще бы лучше в
карете, да жаль - невозможно.
  Быть может, демократия начинается не с выборов в парламент, в бундестаг, в
конгресс,  а с того,  что ты можешь (и  должен)  сам  выбрать  магазин,  где
покупать,  университет,  где можешь учиться,  наконец, и город, где жить. То
самое право,  которое подтверждено Хельсинскими соглашениями.  Не получается
почему-либо  в Германии - живи в Дании;  живи там,  где найдешь работу,  где
тебе нравится.  Уж властям-то нет никакого дела до того, где ты живешь, если
ты не нарушаешь законы.
  Отъезд из СССР без права возврата становится обвалом и для уезжающих и для
их остающихся близких.
  Уехать самовольно из Советского Союза невозможно,  этого простого факта на
Западе многие почему-то не знают, вернее, не осознают. Так и не могу понять,
почему этого не знают и некоторые западные немцы,  перед глазами  которых  -
берлинская стена.  Человек же,  оставшийся на Западе (а таких становится все
больше), в странах восточного блока считается преступником.
  Анна Ахматова как-то сказала:  "У нас украли мир".  Здесь я острее ощутила
истинность этих слов.
  ...Разнообразна и   по-разному   богата   жизнь:  в  Германии.  Размерена,
упорядочена.  Но один раз в год  здесь,  в  прирейнских  областях,  все  это
нарушается, расплескивается на несколько февральских дней карнавалом.
  Едва ли  не  каждое  впечатление  вызывает  воспоминания.  Эта дверь в мое
прошлое не закроется никогда.
  Русский ученый Михаил Бахтин  (1885-1975)  писал  о  карнавальных  истоках
культуры,   не   иссякающих   с   древности,  особенно  явственных  в  эпоху
Возрождения,  плодотворных и доныне.  Это открытие  стало  плодотворным  для
многих филологов,  философов едва ли не всех стран мира.  А работал Бахтин в
ссылке, в маленьком городке Саранске.
  Он объяснил,   что   означали   для   строжайше  регламентированной  жизни
средневековых городов те дни,  когда "верх" и "низ"  менялись  местами,  шут
становился   королем,  король  -  шутом,  когда  словно  исчезали  сословные
перегородки, царило свободное, неформальное веселое общение.
  Смотрю на  кельнское  карнавальное  шествие.  Не  только  участники,  но и
зрители сами хотят быть смешными.  И стар и мал  в  колпаках,  в  диковинных
одеждах,  лица раскрашены,  много белил,  как у клоунов в цирке.  Чаще всего
встречаются костюмы из пестрых лоскутков.  Много париков.  На щеках,  даже у
полицейских,  -  пунцовые  сердечки,  "следы от поцелуев".  Шум невероятный,
песни,  на каждом углу хоть небольшой оркестр,  звенят бубенчики.  Участники
карнавала смеются надо всем на свете,  и над своими властями тоже.  Выбирают
Принца и Деву.  Здесь Дева - обязательно мужчина. В эти дни хозяева города -
ряженые.  Со  всех  повозок  сыплются конфеты,  букетики цветов.  Люди поют,
разговаривают громче обычного.
  Смотрю на  это,  думаю  о судьбе Бахтина.  Его арестовали еще в 20-е годы.
Едва не попал в самый северный лагерь  -  страшные  Соловки,  где  со  своей
давней  болезнью  (остеомиэлит)  он  неминуемо погиб бы.  Заменили ссылкой в
Казахстан.  В годы  "большого  террора"  выжил  -  тоже  чудо.  После  войны
диссертация   о   Рабле,  представленная  как  кандидатская,  была  признана
достойной докторской степени, но после долгих проволочек отклонена: ругань в
газетах - неопубликованная книга была объявлена "идеологически порочной".
  "В обстоятельствах, господствующих в годы культа личности, его новаторские
глубинные  идеи  не  могли  увидеть  свет",  -  писал  позже академик Виктор
Виноградов.
  Возрождение Бахтина  началось,  к счастью,  при его жизни,  в шестидесятые
годы переиздана  книга  "Проблемы  творчества  Достоевского"  (после  письма
ученых  и писателей в "Литературной газете"),  и в 1965 году,  четверть века
спустя, издана та самая "идейно-порочная: "Франсуа Рабле и народная культура
средних веков и Возрождения".  А затем, до сего дня, все новые издания работ
Бахтина, написанных в разные годы (*).

  (* Книги Бахтина теперь  переведены  на  многие  языки.  В  Японии  издано
собрание сочинений в пяти томах.  В Йельском университете уже в 1982 учебном
году существовал специальный семинар: "Бахтин и испанская культура". *)

  С Бахтиным, разумеется, можно спорить. Он еще и потому великий ученый, что
оплодотворяет мысли даже не согласных с ним.  Вызывает на спор,  провоцирует
дискуссии своим "диалогизмом":  читатель может присоединиться  к  одному  из
спорящих.  Дискуссия  неотъемлема от движения науки.  Но все же не на уровне
одного из авторов русского эмигрантского журнала:  "Концепция Бахтина -  это
бесовская апология Достоевского... покорно исчезающего в концлагерных топках
материалистической мысли...".
  Он был  мудр  и,  как  ни  фантастично  это,  жил  в мире с собой.  Но вот
карнавалов ни в Кельне, ни в Швейцарии, ни в Италии ему видеть не пришлось.
  А кто из этой пестрой текущей толпы, кто из них знает о Бахтине? Наверное,
многие ученые Германии знают,  ибо уже в 1969 году часть книги о  Рабле  под
названием  "Литература  и  карнавал"  издана по-немецки,  а в 1979 - сборник
"Эстетика слова" с биографическим очерком и интересным предисловием  Райнера
Грюбеля.  Однако нам пришлось встретить немало людей из мира академического,
гуманитарного, которые о Бахтине никогда не слышали.
  Пример "невстречи"  России  и  Запада.  Может  ли встреча состояться,  как
перекинуть мосты через эту пропасть?
  Здесь я  побывала  во  многих  квартирах,  преимущественно  у литераторов,
журналистов,  преподавателей;  книжные полки от пола до  потолка,  книги  не
только в кабинетах.
  Смотрю, какие русские книги в немецких переводах  стоят  на  этих  полках,
если  хозяева  дома - не слависты,  не вернувшиеся из Москвы корреспонденты.
Собрание сочинений Достоевского.  Разрозненные тома Толстого.  Две-три книги
Солженицына (не всегда прочитанные). А между тем в 1980 году в ФРГ издано 65
советских  авторов:  Айтматов,   Битов,   Войнович,   Тендряков,   Трифонов,
Троепольский, Распутин, Рыбаков, Платонов...
  Кто читает эти книги?
  Спрашиваю едва ли не каждого, с кем сталкиваюсь:
  - Что вы читали из русских книг?
  В ответ слышу:
  - Достоевский... Толстой... Солженицын...
  Спрашиваю в Германии у друзей,  знакомых и вовсе незнакомых, что они знают
о нашей литературе,  куда деваются переведенные книги  советских  писателей.
Поначалу   у  меня  создалось  впечатление,  которым  я  и  поделилась,  что
представление о нашей литературе здесь ограничено лишь несколькими именами.
  Читательские письма поправляют меня:
  Из Гамбурга: "Читаю В. Распутина "Живи и помни".
  Из Кобурга: "К классикам надо добавить Горького и Пастернака".
  Из Брауншвейга: читатель цитирует строки Пушкина.
  Из Ульцена:   учителю   географии  близки  стихи  Ахматовой,  он  цитирует
(по-русски) "Реквием".
  Пианистка из Висбаден-Рамбаха послала английский перевод романа Александра
Солженицына "В  круге  первом"  своему  коллеге,  индонезийскому  музыканту,
который провел десять лет в тюрьме (*)...

  (* Некоторые  читатели  присылают  списки  русских  книг  в  своих  личных
библиотеках, порой этот список занимает несколько страниц. *)

  Сталинская Россия была отгорожена от  мировой  культуры  глухими  стенами.
Казалось, то окно, которое Петр Первый прорубил в Европу, забито.
  В пору "оттепели",  после смерти Сталина, окна и двери начали открываться.
Этот  процесс  продолжается по сей день.  Медленно,  с большими трудами,  но
белые пятна на литературных картах России заполняются.
  С опозданием, подчас от двадцати до сорока лет, пришли к русскому читателю
книги Альбера Камю,  Германа Гессе,  Уильяма Фолкнера,  Эзры Паунда,  старый
бестселлер  - "Унесенные ветром" Маргарет Митчелл - опубликован в США в 1936
году, советское издание вышло в 1982 году. Это едва ли не рекорд.
  В России,  как и во всем мире, читают книги немецких авторов. За последние
три  года  изданы  "Новые  стихотворения  Рильке"  -  работа  замечательного
поэта-переводчика Константина Богатырева; сборник пьес Петера Хандке; "Музей
родины"  Зигфрида  Ленца;  проза  Ингеборг  Бахман;  избранные  произведения
Хаймито  Додерера;  "Человек в эпоху Голоцена" Макса Фриша,  романы,  драмы,
стихи...
  Люди, жизнь  которых  столь  различна,  тем  не  менее  находят  в  книгах
общезначимый опыт:  любовь, рождение ребенка, разлука, разочарование, война,
тюрьма, творчество, смерть.
  И это внушает надежду:  значит,  можно попытаться понять друг друга.  Ведь
уже сейчас ученые разрабатывают системы знаков, которые могли бы служить для
общения  со  внеземными  цивилизациями.  А  на  Земле  все  еще очень трудно
договориться о толковании одного и того же слова даже и на одном языке.  Еще
труднее сравнивать, сочетать разные формы исторического опыта.
  ...Рассказываем в    Женеве   в   большой   аудитории   об   удивительных,
избирательно-ненасытных   советских   читателях.   Нам   возражает    бывшая
соотечественница, недавняя эмигрантка.
  - О ком вы говорите?  Кто в  России  читает?  Женщинам  приходится  часами
стоять в очередях;  значит,  больше половины населения не может читать.  Ну,
вы-то жили в Москве,  в вашем кругу читали,  А никто здесь,  наверное,  и не
слышал  о маленьком городке на Волге,  который называется Кимры.  Там прежде
делали хорошие сапоги. Ну кто в Кимрах читает книги?
  Мы не успели ответить, как из здешних рядов поднялся молодой человек.
  - Я из Кимр.  Там нет крупных филологов,  нет  научных  институтов,  живут
шоферы грузовиков. Среди них - моих товарищей - есть поразительные читатели.
Они и приучили меня читать книги.
  Мы оглушены  неожиданностью  и нападения,  и защиты.  Случайность,  как бы
придуманная беллетристом.  А я  вспоминаю  моих  дорогих  подруг,  старых  и
молодых:  да,  они  замордованы  непосильно тяжким бытом,  но все они жили и
живут постоянно с книгами,  они читают в метро,  в электричке,  перед сном в
постели.
  Настоящее Зазеркалье - как в книге Льюиса Кэрролла "Алиса в стране чудес"!
В СССР запрещено,  опасно читать самиздатские рукописи,  книги,  изданные на
Западе. Но (отчасти и потому, что запрещено) читают. На Западе - доступно, и
далеко не всегда читают. Отчасти и потому, что доступно. Винить некого, да и
не надо, - человеческая натура. Не огорчаться - не могу.
  Те самые книги,  которых так страстно ждут в Москве, здесь лежат какими-то
сиротливо-оскорбительными кучками, их не покупают. Издавать убыточно.
  А "витамины" для сердца и души нужны не меньше, чем для тела.
  В первый же месяц после приезда  в  Германию  я  стала  участницей  спора.
Осведомленный, талантливый журналист напористо утверждал:
  - У вас нет и не может быть никакой культуры,  ибо тоталитаризм  враждебен
культуре, давил и будет давить все живое, выделяющееся, особое...
  Я лучше,  чем мой  собеседник,  знаю,  как  именно  это  происходит,  этот
осточертевший механизм разрушения талантов, губительные результаты давления.
  Но знаю я и другое.  Мы приехали из страны великой культуры, и не мертвой,
а  живой.  Вижу  лица ее творцов,  известных и вовсе безвестных:  пи