енных домиков с садиками! Подчас вспоминала
слова Стефана  Цвейга:  "У  Диккенса  романы  кончаются  свадьбами  и  герои
поселяются  в домике с садиком.  Кому из героев Достоевского нужно все это?"
Да, различия между мирами возникли давно и долго, страшно углублялись.
  Но ведь  и  моим  соотечественникам  очень  нужны дома с садами - суждение
Цвейга вовсе не универсально.

* * *

  Смотрим по телевизору бурные  дебаты  в  Бундестаге.  Нет,  это  вовсе  не
"говорильня", как нас учили школы, университеты, газеты много лет подряд.
  В большинстве домов в Германии люди смотрят,  слушают,  взвешивают.  Коль,
Штраус,  Фогель,  Келли. Разные люди, разные программы. Сегодняшние зрители,
завтрашние избиратели, раздумывают, сопоставляют со своим опытом.
  Да, нельзя не знать про закулисные интриги, про подкуп, просто про то, что
все крупные политики - отнюдь не ангелы.  В большой политике, кажется, нигде
и никогда ангелов не было.
  И все  же  человеку  здесь   предоставлена   некая   возможность   выбора,
свидетельствующая  об  уважении  к  нему.  Пусть  не единственная,  пусть не
главная,  но возможность принимать участие в решении:  как жить дальше твоей
стране и, стало быть, твоим детям.
  Слышала дома,  много раз читала в эмигрантской литературе:  "России это не
нужно", "В России это невозможно".
  Уверена, что нужно. Надеюсь, что возможно.
  ...Умер народный поэт. Во время похорон Владимира Высоцкого в августе 1980
года  произошло  чудо:  в олимпиадной,  очищенной Москве,  откуда выслали не
только  всех  подозрительных  по  принадлежности  к  диссидентству,   но   и
школьников,   и   студентов,  безо  всяких  официальных  известий  собралось
пятьдесят тысяч человек.  Их собрал все тот же беспроволочный телеграф,  что
работал  в Москве в дни похорон Пастернака;  тот же,  что в Саратове,  когда
отменили концерт Ростроповича. Это была не толпа, это был народ.
  Когда гроб  вынесли  из  здания театра на Таганке,  по Садовому кольцу над
головами поплыли цветы.  Тот,  кто сам не  успел  положить  букет  на  гроб,
передавал цветы впереди стоящим.  Не было ни пьяных, ни хулиганских выходок,
не было никаких  столкновений.  Милиция  лишь  наблюдала  за  этим  стихийно
организованным  порядком.  Да,  есть  множество иных,  прямо противоположных
обличий московских улиц.  Порою печальных, порою и страшных. Но и этот облик
- есть.


        Спасение в том, что сумели собраться на площадь,
        Не сборищем сброда, бегущим глазеть на Нерона,
        А стройным собором собратьев, отринувших пошлость.
        Народ невредим, если скорбь о певце всенародна.
                                        Белла Ахмадулина


  Собратья избрали Высоцкого своим поэтом. Им оказалось необходимым выразить
любовь и горе. И они это сделали.
  Это тоже были своеобразные выборы - высоко духовные.
  Моим землякам нужны нормальные условия жизни, как и французам, и немцам, и
англичанам. В том числе и возможности выбора, выборов.
  Разумеется, в  России  в  соответствии с ее историей,  с ее характером эти
условия будут по-иному воплощаться в действительность. Что тоже естественно.
  Не знаю - когда, не знаю - как, но и в России это возможно.

* * *

  Не могу  не  признать  право каждого научного работника заниматься русской
историей,  русской литературой просто как специальностью - обычный "филд"  с
восьми утра до пяти вечера.
  И все  же,  как  тянет  меня к тем иностранцам,  кого моя подруга называла
"почетными  русскими",  к  тем,  кто,  побывав  у  нас,   испытал   глубокое
потрясение.   Для   которых  пребывание  в  СССР  означало  переворот  в  их
собственных жизнях,  изменение привычной системы ценностей. Им бывало стыдно
потом  смотреть  на  свое  изобилие.  Им  бывало  скучно на приемах в чинных
гостиных.  Им  недоставало  некоего  "москвовина",  -   они   испытывали   и
ностальгию.  Радостно  общаюсь  с  ними  здесь и снова убеждаюсь в том,  как
значителен был для них наш опыт.
  Бывает еще и страсть - у молодых особенно - к приключениям, к опасности. К
жизни на краю,  исполненной подчас риска и для иностранцев.  Но есть и нечто
гораздо более глубинное.  Ведь если погрузишься даже только мыслью в русские
беды, тогда прощайся с душевным комфортом. А это на Западе - одна из главных
ценностей, в США особенно. Недаром Декларация Независимости - единственный в
мире государственный документ,  где два неотъемлемо данных человеку права  -
жизнь и свобода - дополнены и третьим:  стремлением к счастью. Но и в Европе
- тоже.
  Есть и   такая  возможность:  в  СССР  разделять  и  горе,  а  вернувшись,
"выключать" опыт.  Так,  забывая,  зачеркивая  прежнюю  жизнь,  поступают  и
некоторые эмигранты.
  Что знает о Советском Союзе то большинство людей на Западе,  которое никак
с нами не связано?  Что они знают, что хотят и чего не хотят знать? Ведь для
большинства населения Германии время войны - это время даже уже не отцов,  а
дедов.
  Радиопередача для школьников старших  классов.  Комментатор  возмущен  тем
лживым образом России,  который создается немецкими масс-медиа ("коммунист с
ножом в зубах", готовый напасть на Германию, сменился "коммунистом с атомной
бомбой"). Комментатор говорит простодушно:


    "Я не знаю ни одной книги,  написанной их писателями,  у меня нет о  них
  никаких представлений; не знаю, что смотрят они по своему телевидению, как
  относятся к внутренней политике своего правительства...  Ничего я о них не
  знаю..."


   Честное признание.  Однако, прежде чем приступить к работе, можно было бы
и узнать кое-что.  Хотя бы прочитать несколько переводов современных русских
книг.  И среди советских журналистов, пишущих о Германии, можно найти таких,
кто  не прочел ни одной книги немецких писателей.  Впрочем,  мне не довелось
встретить русского интеллигента, который не читал ни одного романа Белля.
  В январе  1982  года я узнала о смерти русского писателя Варлама Шаламова.
Услышала об этом среди здешних приятелей,  давно любящих  русскую  культуру.
Каждый  из  наших  тогдашних  собеседников  по  нескольку лет прожил в СССР.
Однако никто не знал даже имени Шаламова, хотя его "Колымские рассказы" (под
названием  "Пятьдесят  восьмая  статья"  изданы  по-немецки,  по-французски,
по-английски...  Одна из самых трагических  русских  судеб.  Шаламов  провел
семнадцать лет на колымских золотых приисках, не в первом, а в девятом кругу
гулаговского ада.  После смерти Сталина,  после  реабилитации  Шаламова  его
стихи появились в самиздате,  а потом вышло несколько сборников.  Об издании
"колымских рассказов" не могло быть и речи даже в самые либеральные времена.
И автор,  не без страха и сомнений, решился публиковать их за рубежом. А там
его просто не заметили, не услышали.
  Он пришел  в  отчаяние,  проникся  гневом и отвращением к Западу,  проклял
Запад,  и не только в частных разговорах. Он опубликовал исступленную статью
в  "Литературной газете",  где обличал тех писателей,  которые печатались за
границей, в том числе и Александра Солженицына. (Солженицын сказал мне еще в
1964  году  о  Шаламове:  "Вот  у  кого  вся правда о лагерях.  Я-то написал
счастливый день Ивана Денисовича").
  Шаламов прожил десять лет в доме для престарелых,  больной,  сам порвавший
почти со всеми друзьями, читателями, почитателями.
  Тюрьмы, лагеря,   разрушив   здоровье,   не  могли  сломить  его  могучего
дарования. Но мира после лагеря он не одолел.
  Надеюсь, что и немецкие читатели попытаются прочитать Шаламова,  хотя душе
каждого,  и русского  читателя  тоже,  вместить  столько  ужасов  неимоверно
трудно.
  Я огорчаюсь,  что здесь не знают Шаламова.  А сколько книг,  близких  моим
немецким  приятелям,  не  знаю  я?  Слышала,  как  трое "запойных" читателей
обменивались впечатлениями, вспоминали свои любимые книги и с радостью, едва
ли не со страстью,  называли и немецких авторов, и старых японских, и старых
китайских. Любимые книги - знак принадлежности к единой духовной родине.
  А мне, к стыду моему, даже имена авторов были неизвестны.
  Не знала Элиаса Канетти, награжденного Нобелевской премией за 1981 год. Не
знала интереснейших книг Манеса Шпербера.
  Незнание взаимно.
  У моих соотечественников есть оправдание,  которого здесь нет: запреты. Не
могут поехать. Не могут увидеть. Подчас не могут и прочитать.
  До сих пор нет по-русски полного джойсовского "Улисса",  хотя  талантливый
переводчик Виктор Хинкис буквально положил жизнь на то, чтобы выполненный им
перевод был опубликован.
  Не издан  ни один роман Владимира Набокова.  Русским читателям не известен
ни "Жестяной барабан",  ни "Собачьи годы", ни "Дневник улитки", ни "Камбала"
Гюнтера Грасса.
  Действие запретов  не  однозначно.  Они  вызывают  и  страстную   тягу   к
запрещенному. К чему приводит вседозволенность, мне судить пока трудно.
  Разумеется, и вполне доступным мои соотечественники пользуются  далеко  не
все и далеко не всегда. Что и нормально.
  Если бы процесс обмена мог совершаться в естественном ритме,  как дыхание!
Без политической сенсации, без коммерческих расчетов.
  ...Смотрю, как пароход на Рейне проходит  шлюзы,  вспоминаю  Волгу:  перед
носом пустое пространство заполняется водой,  уровни сравниваются. - Вот так
бы и обмен духовными ценностями, обмен книгами...
  В доме-музее  Фрейда  в  Вене  есть  стеллаж,  на  котором  стоят книги на
иностранных  языках.  Показатели  международной  известности.  На  полке   с
надписью: "Славянские языки" - четыре томика, изданные в Лондоне по-русски в
1969-м году.  А где же советское собрание сочинений (1923-1927)? В 1927 году
была  опубликована  капитальная  работа  о  фрейдизме,  написанная  Михаилом
Бахтиным.  С той поры эти  книги  претерпели  немало:  их  запрятали  в  так
называемый  "спецхран";  после  смерти Сталина их "реабилитировали" вместе с
сотнями тысяч бывших заключенных. И возвратили читателям.
  Полвека спустя,  в  1978  году в Тбилиси прошел международный симпозиум "О
бессознательном" с участием советских и зарубежных ученых.  Три тома  трудов
симпозиума  были  изданы  с  краткими  резюме  на  иностранных  языках.  Там
всесторонне рассмотрены идеи Фрейда. Этих книг нет в музее.
  На вопрос,  почему  нет,  сотрудник  музея  ответил:  "У  нас бывает много
американцев, но почти не бывают русские".
  Подобным же образом продавец объясняет,  почему на фотоаппарате "Поляроид"
или на французском креме среди надписей на шести-восьми языках нет  русской:
законы  рынка,  нет  покупателей,  зачем  же переводить?  Но музей все же не
рынок.  Фрейдизм в России -  необходимая  часть  не  только  русской,  но  и
европейской истории культуры. И в притяжении, и в отталкивании.

* * *

  Двери в  другой  мир остаются закрытыми и для тех,  кто уверен,  будто уже
достаточно  знает,  что  за  ними.  Полузнание  бывает  менее  заметно,  чем
откровенное невежество. Поэтому оно более опасно, труднее преодолимо.
  Когда принимаешься  изучать  незнакомый  прежде  предмет,  новый язык,  то
поначалу   радуешься,   услыхав   понятное    слово,    его    выхватываешь,
"выклевываешь", пытаясь угадать, сконструировать остальное. Угадываешь, зная
латинские корни либо немецкие обрусевшие слова.  Так я удивленно  радовалась
"ярмарке", "галстуку", "маляру", а прежде считала их исконно русскими.
  Но после преждевременной радости наступает пауза.  Сомнения.  И становится
все труднее.  Нет,  ты решительно  ничего  не  знаешь.  Того,  что  понятно,
ничтожно  мало  в  океане  непонятного.  И как же легко,  как соблазнительно
задержаться на предшествующем этапе,  когда кажется, что знаешь почти все, а
то и все, что нужно.


    "Прекрасные люди  крестьяне  и  прекрасные  люди  ученые.  Вся  беда  от
  полуобразованности", - писал Монтень.


  Именно среди  полузнаек  возникают  и  закрепляются  клише:   "все   немцы
педантичны",   "все   французы  легкомысленны",  "все  иностранные  слависты
безграмотны",  "все  американцы  бездуховны",  у  всех  русских  -  "широкая
славянская душа" и прочая и прочая...
  Хуже всего - самодовольство.  Если знать,  хотя бы подозревать,  что ты не
знаешь, - тогда есть хоть надежда, что в будущем узнаешь.
  Встречаю некоторых   земляков   в  Париже,  в  Нью-Йорке,  в  Мюнхене.  По
эмигрантскому стажу они старше.  Слушаю,  удивляюсь; десятилетия словно и не
прошло,  и  мы  не  в 1981-1982 годах,  за границей,  а в 1972-1973 на улице
Воровского  в  клубе  писателей  или  во   дворе   писательских   домов   на
Красноармейской.  Неужели  их новый опыт ничего,  совсем ничего не изменил в
той картине мира, которую некоторые построили еще дома?
  Полузнание рождает  самые  нелепые  ошибки.  Вот  уж  не  думала,  что мне
придется когда-либо хвалить цензуру;  но по  воле  советских  идеологических
ведомств, калечивших и сегодня калечащих и книги и жизнь писателей, возникли
отделы проверки при любом журнале,  издательстве. Только на Западе я поняла,
как  важно,  обратившись  к справочникам,  проверять факты,  написание имен,
географические названия,  даты,  как  это  необходимо  для  культуры  любого
издания.
  Вышла первая  большая  монография  о  Пастернаке.  Известный  американский
славист, ее автор, среди прочего сообщает, что


    "...Хрущев в  1957  году  кричал  на  Эренбурга,  Евтушенко  и   Зиновия
  Рождественского".


  Пишу красным  карандашом на полях (для кого?!):  в 1957 году Хрущев кричал
на Маргариту Алигер.  На Эренбурга он кричал в 1962.  В  1963  на  Евтушенко
кричал  не Хрущев,  а Юрий Жуков и другие.  Озадачил несуществующий "Зиновий
Рождественский".  Можно лишь предположить,  что этот мифический образ возник
так:
  1) На Андрея Вознесенского Хрущев кричал;
  2) Вознесенье - праздник и Рождество - праздник;
  3) Есть поэт Роберт Рождественский;
  4) Есть  писатель  Зиновий  Паперный,  исключенный  из партии за сатиры на
официальных литераторов.
  Вот так и выражает себя полузнание,  даже при наилучших намерениях автора,
но при отсутствии собственной и редакционной  проверки.  "Мы  еще  живы!"  -
говорил в таких случаях мой московский друг.
  "Гроб Эренбурга некому было вынести из Дома Литераторов", - заявил ничтоже
сумняшеся  очередной автор-эмигрант,  разоблачающий всех и вся,  Эренбурга -
среди десятков других.  Но ведь нас  еще  много  осталось,  тех,  кто  видел
огромную очередь по Садовому кольцу: читатели пришли прощаться с Эренбургом.
Одни помнили книги двадцатых годов,  прежде всего "Хулио  Хуренито".  Другие
(таких  большинство) помнили войну.  "Эренбурга не раскуривали",  то есть из
его статей не крутили самодельных папирос на фронте,  как из  других  газет;
третьи  ценили  память.  Сотни  тысяч людей прочитали впервые в жизни строки
Цветаевой и Мандельштама именно в мемуарах Эренбурга "Люди, годы, жизнь".
  Можно как  угодно относиться к жизни и творчеству Эренбурга и выражать это
в печати. Но не надо создавать новой лжи взамен старой.
  Был действительно  случай,  когда  из Дома Литераторов некому было вынести
гроб - гроб критика Владимира Ермилова. Я сидела в соседней комнате, и к нам
на собрание вошли с просьбой.
  - Мужчины, помогите. Некому вынести гроб.
  Но ведь Эренбург и Ермилов - это разные люди, разные судьбы...
  Полузнание - одно из неизбежных следствий полуфабрикатного мира.  Огромное
удобство для хозяйки - возможность за полчаса все купить,  приготовить обед.
Все начищенное,  нарезанное,  кидай в кастрюлю или на сковородку - и готово!
Прекрасна  возможность  без  особого  труда устроить комфортабельный быт и в
палатке, и на байдарке.
  Но и в массовом иллюстрированном журнале, и в телевизионной программе тоже
все нарезано, начищено, разжевано; раскрой рот, все тебе туда положат.
  После пяти месяцев жизни в Германии в городке Бад Мюнстерайфель к  нам  за
столик подсаживается несколько человек.
  - Мы вас где-то видели... Ах, конечно, по телевидению... Понятно, вы здесь
родились, тут недавно отмечали ваш юбилей...
  Я возмущенно леплю несколько фраз из едва доступных мне слов:
  - Мой муж немолод, но ему еще нет 200 лет. Тут родился доктор Гааз.
  Телекрошево - несколько обрывков вместе: Гааз, Копелев, 200 лет, Германия,
немецкий доктор, Москва, русский литератор.
  Одно из интервью - голландскому  телевидению.  Непосредственных  связей  с
голландской  культурой  у  нас не так уж много,  но одну историю вспоминаем:
1955 год.  Лев только вышел из тюрьмы.  Из первых  работ  для  Литературного
музея  (предложение  Бонч-Бруевича) - перевод анонимной антииезуитской книги
XVII века.
  Переводить с голландского было трудно,  конечно,  со словарями,  но работу
сдал, хотя ее и не опубликовали.
  Корреспондент слушает без всякого интереса и повторяет:
  - А что вы думаете о перспективах отношений Востока и Запада?
  Вопрос в сотый раз и ответ в сотый раз.  И сейчас мне продолжает казаться,
что  голландским  телезрителям  интереснее  своеобразные   русские   судьбы,
прихотливые  пути  истории  культуры:  вчерашний  заключенный  сидит в музее
редкой книги,  в Ленинской библиотеке,  погруженный  в  страсти  трехвековой
давности,  но  весьма  современные  и сегодня - вера и разум,  просвещение и
церковь, стремление понять и стремление запретить понимание.
  Москва, ранняя  оттепель,  перевод  с голландского на русский,  рассказ об
этом четверть века спустя.
  Или впрямь важнее любое двухцветное клише?
  Нет, я не пополню многочисленные ряды обличителей телевидения, и не только
из-за бесполезности этого.  Но и потому,  что прекрасно делаются новости,  и
существуют превосходные телепрограммы.  Но то,  что масс-медиа  в  известном
смысле способствуют и массовому полузнанию, - это давно доказано.
  Я не говорю про жесточайшую цензуру на советском телевидении,  потому  что
это на поверхности. Я говорю про телевидение, где "сверху" правительственных
запретов нет вовсе.  А жесткая шкала: что важно, а что неважно - существует.
И  эта  особая шкала ценностей далеко не всегда соответствует истинной уже в
силу того,  что она массовая.  Это я на Западе испытала и как зритель, и как
случайный участник.
  Впрочем, впервые с "радио"- и "телеискажениями" столкнулась еще дома.
  Многие диссиденты,  начиная с 1968 года,  становились известными. Их имена
зазвучали в эфире, проникли и на полосы зарубежных газет.
  Долгое время  мы  считали,  что  подобная  гласность - важная форма защиты
преследуемых.  Зарубежные радиостанции многократно называли имена  советских
правозащитников,   и   это  могло  способствовать  тому,  что  раньше  срока
открывались двери  тюрем,  лагерей,  психушек.  Их  уже  немало  на  Западе,
освободившихся благодаря вмешательству мировой общественности.
  В этом   смысле   современные   диссиденты   поставлены  ходом  истории  в
несравненно более благоприятные условия, чем их предшественники. Скажем, чем
молодые оппозиционеры двадцатых годов, чем сотни тысяч вовсе не причастных к
политической деятельности, сгинувших бесследно на Архипелаге ГУЛАГ.
  Сейчас арест  или  обыск  редко  проходит незамеченным.  Это бывает либо в
глубокой провинции, либо когда сам потерпевший не хочет огласки.
  Хотя действенность  "паблисити"  сегодня меньше,  чем несколько лет назад,
надеюсь,  что она еще не  окончательно  исчезла.  Иностранное  радио  у  нас
слушали миллионы людей.  Слушали обо всем,  но прислушивались,  естественно,
прежде всего к тому,  что говорится о Советском Союзе.  Для многих советских
граждан  иностранное  радио  было  единственным,  кроме  собственного опыта,
источником правдивой информации.  Я  вместе  со  многими  соотечественниками
благодарна и "Би-би-си", и "Немецкой волне", и "Голосу Америки".
  Но мало сообщать факты.
  Важно и то,  как они интерпретируются. Объяснения вызывают часто вопросы и
несогласия.
  Ведь в  СССР  чаще  всего  возвращается та информация,  которую московские
корреспонденты  передают  в  Вашингтон,  в  Париж,  в   Лондон,   в   Кельн.
Комментируя, они думают не о со