ветских радиослушателях, что естественно, а о
своих земляках,  для которых они и работают. О людях, воспитанных, как и они
сами, в интеллектуально-политической атмосфере, крайне далекой от нашей.
  Я говорю лишь о  журналистах  честных  и  неравнодушных.  Для  Москвы  это
последнее качество становится едва ли не профессиональной необходимостью.
  В 1978 году Андрей Сахаров с женой Еленой Боннэр  и  ее  сыном  поехали  в
Мордовию. Они просили свидания с Эдуардом Кузнецовым.
  Вскоре после того,  как  Сахаров  приехал  в  Потьму,  к  нам  пришли  два
зарубежных корреспондента. И я с порога спросила:
  - Почему об этой поездке так мало,  так скудно  передают?  Неужели  вы  не
понимаете, что это означает для тысячи заключенных - академик Сахаров близко
около них?
  Только накануне пыталась объяснить подруге, что иностранные корреспонденты
в Москве не имеют, как правило, прямого отношения к передачам "Би-би-си" или
"Немецкой   волны",  или  "Голоса  Америки".  Но  в  этот  момент  пришедшие
олицетворяют для меня именно тот самый мифологический нерасчленимый Запад.
  Гости сухо отвечают:
  - Сахаров - уже "не ньюз", не "стори".
  От возмущения не могу вымолвить ни слова.
  С тех пор я ближе столкнулась с некоторыми руководителями,  деятелями  той
сверхдержавы, которая называется масс-медиа. У них свои представления о том,
что такое новость,  что хотят в первую очередь прочитать  подписчики  газет,
услышать радиослушатели, увидеть телезрители.
  Сахаров снова стал "ньюз" осенью 1981 года,  во время голодовки, когда ему
грозила гибель буквально.
  ...Несколько человек  собралось  после  шести  вечера  в  одной   комнате.
Восемнадцать двадцать:


    "Говорит "Немецкая  волна"  из  Кельна!  Говорит  "Немецкая  волна"   из
  Кельна!"


  Как давно я не слышала призывной этой фразы, а интонация звучит и сегодня.
  "Спидола" трещит,  кто-то  самый  упрямый  без  устали сдвигает рычажок на
миллиметр вправо, на миллиметр влево. Спорят:
  - Лучше всего на 31...
  - Нет, надо пробовать и на 25...
  Иной раз кажется,  что западное вещание на СССР заражается болезнями самих
советских масс-медиа,  прежде всего монологизмом.  Дискуссии -  неотъемлемая
часть   интеллектуальной   жизни  Запада.  Однако  подлинные  радиодискуссии
чрезвычайно  редки  на  немецком  и  на  американском,   и   на   английском
радиовещании.
  А ведь дискуссия,  наверное,  один из самых действенных,  прямых  способов
передачи    демократического    опыта.    Слушатель   воспринимает   разные,
противоречивые точки зрения по одному и  тому  же  вопросу.  Он  выбирает  -
сознательно   или   бессознательно   -   более  близкую  себе,  формулирует,
присоединяясь или отталкиваясь, вырабатывает свою собственную.
  В середине шестидесятых годов уборщица в писательском  Доме  творчества  в
Переделкино могла сказать:
  - Я вашу Би-би-си поставила на шкаф...
  Эти патриархальные времена прошли.
  Сейчас слушание иностранного радио в СССР может быть и опасным.
  Помехи усилились,  прорваться  в  широкий  мир  сквозь  треск глушилок все
труднее. "Живу в сурдокамере", - пишет мне друг.
  Мне очень хочется,  чтобы передачи не разочаровывали москвичей,  слушающих
их с такими трудами.

* * *

  Все чаще приходится отвечать на вопрос: что изменилось в СССР за последние
годы? Стало лучше или хуже?
  Поверхностный ответ ясен: зажим усиливается, становится все хуже и хуже. И
это правда.  Людей все больше арестовывают,  все жестче судят инакомыслящих.
Но в том же время самиздатских журналов (часто существующих недолгий срок по
обстоятельствам, от редакторов не зависящим) все больше и больше.
  ...Сентябрьским днем  1974  года  я шла по дорожкам Измайловского парка на
выставку московских художников,  разрешенную на несколько часов. Спрашивать,
где находится выставка,  не пришлось: впереди и сзади, стайками и поодиночке
шли люди, и по их лицам было очевидно - они направляются туда же, куда и я.
  На большой  лесной поляне натянуты веревки,  на них висят полотна,  словно
причудливые сушеные часы  Сальвадора  Дали.  Представлены  едва  ли  не  все
направления   современного   изобразительного   искусства:  от  реализма  до
поп-арта.  Вокруг каждого художника - кучки зрителей.  Спрашивают,  а  то  и
допрашивают с пристрастием.  Спорят - до крика - с художником и между собой.
И радуются.
  Праздник. Не  скажу - праздник искусства.  Для меня и для многих,  скорее,
праздник свободы. Та полуфантастическая атмосфера свободного самовыражения и
свободных споров,  которая благоприятствует рождению высокого искусства,  но
отнюдь не обязательно рождает его.
  Люди вели  себя  так,  словно вчерашнего дня и не было.  Словно две недели
тому назад ошалевшие дружинники не топтали ногами,  не  жгли,  не  рвали  на
куски картины,  словно не разгоняли художников бульдозерами, не гоготали над
чудаком-корреспондентом английской газеты,  который,  взобравшись  на  капот
трактора, тщетно взывал:
  - Как вам не стыдно! Ленин вас бы осудил!
  На него недоуменно оглядывались и сами художники.
  Словно всего этого не было вчера  и  не  будет  завтра.  Есть  сегодняшняя
встреча, художник и зритель лицом к лицу.
  Брешь была пробита.  С тех пор ежегодно,  а  то  и  чаще,  в  Москве  и  в
Лениграде устраиваются выставки "неофициального" искусства.
  Пять лет  спустя,  в  1979  году,  писатели  и  поэты  выпустили  альманах
"Метрополь". В предисловии к альманаху было сказано:


    "Мечта бездомного - крыша над головой...  Авторы "Метрополя" независимые
  (друг от друга) литераторы.  Единственное, что полностью объединяет их под
  крышей, это сознание того, что только сам автор полностью отвечает за свое
  произведение; право на такую ответственность представляется нам священным.
  Не исключено,  что упрочение этого сознания  принесет  пользу  всей  нашей
  культуре".


  Участники альманаха, уже после того, как его запретили, собрались вместе с
друзьями.  На  всех  лицах  можно  было  увидеть  то  же  победное выражение
обретенной свободы,  вольности,  ощущение свершенного,  что и на выставке  в
Измайлово.


        Возьмемся за руки, друзья,
        Чтоб не пропасть поодиночке, -


писал Булат Окуджава.
  И двадцать три человека взялись за руки.
  Читатели Запада могут спросить:  а что здесь, собственно, напугало власти?
Меньше всего - содержание. Почти никакой политики. Если не знать, что в СССР
- все политика.
  Романы, рассказы,  стихи,  подобные  тем,  что  собраны  в  альманахе  (за
немногими  исключениями),  изредка  встречаются  и  на  страницах  советских
журналов.  Большая  часть  их  и  представлялась  сначала  в  журналы и была
отвергнута по разным причинам.
  Идеологические власти   были   возмущены   самой   попыткой,   к  тому  же
коллективной,  обойтись без  них,  без  цензуры.  Их  возмутило  и  напугало
свободное содружество.
  Стало ли в СССР лучше или хуже для возникновения истинного искусства?
  После смерти Сталина начала обновляться жизнь страны,  ее культура. Но и в
самых смелых мечтах 1956 года невозможно было представить,  что в  советском
журнале  будет  опубликован  такой  роман  как  "И  дольше века длится день"
("Буранный полустанок") Чингиза Айтматова или "Прощание с Матерой" Валентина
Распутина;  что  на  экранах  пойдут  фильмы  Андрея  Тарковского  или Отара
Иоселиани;  что на официальной выставке можно будет увидеть работы Владимира
Вайсберга;  что  издадут  "Мастера  и  Маргариту"  Михаила Булгакова и стихи
Мандельштама.  Был непредставим ни дух, ни стиль этих произведений. Но тогда
люди  жили  надеждами:  завтра станет лучше настолько же,  насколько сегодня
лучше, чем было вчера.
  Иллюзии развеялись.  Надежд  почти  не  осталось.  Разве  что на эту самую
непредвиденность развития общества и особенно - искусства.
  За прошедшие годы короткие оттепели сменялись долгими заморозками.  Каждое
новое наступление "бульдозеров" рождало ощущение: "все, конец".
  После суда  над  писателями  Синявским  и Даниэлем (1966),  после ареста и
высылки Александра Солженицына (1974) снова и снова я слышала:
  - Ну, теперь уж никто не посмеет и головы поднять.
  Пессимисты оказались не правы.  И выставка в Измайлово,  и "Метрополь",  и
журнал "Поиски", и другие рывки к свободе продолжались.
  В России,  как и везде, немногие способны выдержать особые формы одинокого
противостояния   всесильным   властям,   потаенное   творчество  в  условиях
катакомбной культуры.  Для этого,  кроме таланта,  необходимо и  бесстрашие,
стальная воля, вовсе не обязательно присущие творческому человеку.
  Между тем  вести   из   России   невеселые.   Трещины   между   вчерашними
единомышленниками  углубляются.  Одни становятся циниками,  другие впадают в
отчаяние, третьи уходят в сектантские общины, четвертые уезжают на Запад.
  Но бывает, что и на вытоптанном поле зеленеют всходы.
  Совсем еще  недавно о произведениях композитора Шнитке говорили едва ли не
теми же словами,  что Сталин о Шостаковиче:  "Сумбур  вместо  музыки".  А  в
январе  1981 года Вторая симфония Месса Шнитке исполнялась в Москве,  в зале
Чайковского.  В 1982 году он концертировал  в  Германии;  это  был  праздник
высокого искусства.
  Редкие праздники сменяются унылыми,  а то и  страшными  буднями.  По  всем
показателям,  измерению поддающимся,  за последние годы стало хуже.  Надежда
лишь на то,  что измерению не поддается: на выражение лиц, которое говорит о
неутолимом и неподавленном стремлении к свободе.
  Для прагматиков-скептиков это - призрачная основа для надежд. Но ведь само
искусство ткется из этих нереально-реальных материй...

* * *

  О действенности  иностранного  радио  я  начала догадываться со времен той
"бульдозерной выставки" 1974 года,  о которой сообщили во многих странах.  С
тех  пор из многих иностранных радиопередач мы узнавали,  что в Москве или в
Ленинграде состоялась однодневная  выставка  ранее  запрещенного  художника.
Узнавали  чаще  всего в связи с тем,  что выставка запрещалась,  разгонялась
милицией. (Но хоть полотна уже не уничтожали).
  Запрещена - значит, надо попытаться посмотреть - часто решали слушатели. У
советских людей долгие  годы  сознательно  и  подсознательно  вырабатывалось
ощущение,  а с ним и убеждение:  "Запрещенное - значит,  хорошее". Отнюдь не
без оснований.  Десятки лет запрещали  Ахматову,  Пастернака,  Мандельштама,
Булгакова, Платонова, Солженицына. Некоторые книги все еще запрещены.
  Однако среди репрессированных в годы террора литераторов были и такие, кто
писал плохо,  и очень плохо,  и посредственно.  И среди художников,  гонимых
сегодня, талантливые мастера - в меньшинстве.
  Полагать запрещенное   непременно  хорошим  -  значит  создавать  путаницу
эстетических,  а тем самым и этических  критериев.  (Так  же,  впрочем,  как
разрешенность  публикации  в  СССР  вовсе  не  обязательно свидетельствует о
конформизме автора,  о том,  что перед читателем лжелитература,  лжеистория,
лжефилософия.  Разрешенные  книги,  и  даже  книги,  получившие  официальное
признание, сегодня отнюдь не синоним лживого, дурного. Но это - иная тема).
  Ситуация сложная:   то   поле   культуры,  которое  не  вытоптать  никаким
бульдозерам,  вне сферы и вне  досягаемости  иностранных  корреспондентов  в
Москве.  И поэтому оно неизвестно большинству людей на Западе, даже из числа
тех, кто интересуется культурой в СССР.
  Многие писатели,  историки,  которые  продолжают публиковаться в СССР,  не
хотят сегодня видеть свои имена на страницах "Монд",  "Цайт",  "Нойе  Цюрхер
Цайтунг", "Нью-Йорк-таймс".
  Потому картина современной культуры в СССР в ее полноте, в ее целостности,
в ее многосторонности часто все еще не известна на Западе.
  Однако рядом с наглухо закрытыми дверями  встречаешь  и  полураскрытые,  и
даже широко распахнутые.
  В Йельском университете в 1981 году был специальный  семинар,  посвященный
русским  мемуарам.  Два десятка студентов в течение семестра изучали "Крутой
маршрут" Евгении Гинзбург,  воспоминания Надежды  Мандельштам,  "Записки  об
Анне Ахматовой" Лидии Чуковской.
  В 1964 году я почти одновременно прочитала рукопись первой части  "Крутого
маршрута" и первую книгу воспоминаний Надежды Мандельштам.
  С Евгенией Гинзбург мы подружились.  И стали соседями. Каждую главу второй
части  ее  книги  она  либо  читала  нам  вслух,  либо я читала сама у нее в
маленькой кухне. В 1977 году шла за ее гробом.
  "Записки об  Анне  Ахматовой"  Лидии  Чуковской  -  одна из самых важных и
дорогих для меня книг.  С 1966 года я читала полустранички по мере того, как
они возникали из старых дневников.
  В мае 1982 года смотрела в Париже спектакль "Сожженная тетрадь", сделанный
по  этой  книге.  1938  год,  Ахматова и Чуковская в тускло тяжелом быте,  в
тяжких мыслях и предчувствиях;  Ахматова - о  судьбе  сына,  Чуковская  -  о
судьбе мужа. Поминают тюремные очереди, в которых они попеременно стояли.
  Ахматова пишет "Реквием".  Произносит какую-либо обычную фразу "для них" и
передает  листок,  на  котором новая строфа.  Чуковская запоминает наизусть.
Листок сжигают в пепельнице.
  Чуковская читает Ахматовой повесть.  В гебистских донесениях  ее  тогда  и
позже называли "документ о тридцать седьмом годе" - довольно точно.
  И "Реквием" и "Софья Петровна" -  оба  произведения  дожили  до  печатного
станка, но не на родине, а за границей.
  Книгу воспоминаний Надежды Мандельштам, изданную в США, мы привезли автору
под новый 1970 год.
  И вот эти три книги, такие бесконечно разные, когда-то, в уже незапамятные
времена,  рукописные,  стали предметом изучения в Йельском университете,  по
инициативе прекрасного преподавателя Риты Бракман.  Меня пригласили на  этот
семинар.
  Студенты спрашивали;  почему в интеллектуальной жизни  России  такую  роль
играли  стихи?  Только  ли женщины пишут мемуары?  Какой в этих книгах "угол
отклонения" от правды факта, как соотносятся в них личное, то есть неизбежно
субъективное  восприятие  и  документальная  точность?  Вернее - уточняем мы
вместе - каким образом поэтический вымысел передает правду жизни?
  Студенты расспрашивали о характерах авторов,  об их пристрастиях,  просили
описать внешность каждой,  рассказать побольше подробностей. И я вспоминала,
вспоминала. Любознательность этих юношей и девушек бескорыстна, им надо было
понять это не только для того,  чтобы  получить  хорошие  отметки,  а  чтобы
познать  нечто важное,  и не в России,  а прежде всего каждому в самом себе.
Ведь им решать - как жить дальше.
  В многочисленных  спорах  в разных аудиториях,  на разных уровнях говорим,
повторяем, пытаемся доказывать, показывать, что русская культура существует.
Сегодня. В сложнейших условиях. Вопреки всему.

* * *

  Просветители еще верили в  неисчерпаемые  силы  личности.  Мои  сверстники
унаследовали эту веру:  человек может все. И сейчас меня иногда возвращает в
молодость это ощущение безграничности.  Возвращает то  чудом  искусства,  то
чудом  любви,  то  чудом  бескорыстного  служения  людям,  то чудом польской
Солидарности.
  Но чудеса  все  же  редки.  А живем мы в бесчудесной повседневности.  Нет,
человек может не все.  Ни в познании,  ни в любви,  ни в дружбе.  Ни - менее
всего - в переустройстве общества. Есть границы.
  Стоим перед книжной витриной в Гамбурге.  Чего  здесь  только  нет!  Можно
прийти  в  отчаяние:  "Мне  уже никогда и доли этого не прочитать.  Жизни не
хватит!" А можно, порадовавшись за тех, кому еще много отпущено в жизни, для
себя  выбрать:  вот  без  этой  книги и впрямь не могу,  а без этих придется
обойтись...
  В Москве   было   проще  сосредоточиться,  этому  способствовала  скудость
информации.  Здесь же - переизбыток всего,  в том числе и  переизбыток  благ
духовных, благ истинных.
  В мире есть не только нами еще не познанное,  но и  вообще  непознаваемое.
Лев Толстой писал:


    "... Надо примириться с тайной, окружающей нас, признать непроницаемость
  ее и знать, где остановиться в постановке вопросов и в ответах на них.
    Наука настоящая,  т.  е. то, что человеку нужно знать, есть только одна:
  как  человеку как можно лучше прожить в этом мире тот короткий срок жизни,
  который определен ему Богом, судьбой, законами природы - как хотите".


  Но я-то  говорю  о  том,  что вполне познаваемо.  Более того:  о том,  что
наступает на нас из книг,  журналов,  газет,  что притягивает  телевизионным
экраном,  дивными  музеями,  обрушивается  водопадом звуков в концертах один
другого прекраснее,  преследует рекламными призывами. Но важно, мне кажется,
вырабатывать и внутренний отпор этому наступлению.  "Столько я воспринять не
могу".  Стремление вместить все неизбежно ведет к скольжению по поверхности.
И потому,  что существует избирательность:  тебе, с твоим духовным опытом, с
устройством твоей души лучше от  этого  отказаться.  Я  давно  делила  книги
(кроме  всех  прочих  литературоведческих критериев) на "мои" и "не мои".  И
сейчас думаю, что мне без избирательности не прожить.
  Самоограничение требует  выработки  своего  отношения  к миру,  и этого не
заменит настройка ни на "Немецкую волну",  ни на "Голос Америки" - только на
свою   собственную   -  только  прорыв  к  своему  собственному  голосу;  ни
радиостанция "Свобода" - только рождение и воспитание внутренней свободы.
  Двери в чужую страну могут остаться закрытыми еще и потому,  что ты сама в
них не постучишься.
  После того,  как  мою  статью  "Двери  открываются  медленно" (начало этой
книги) напечатали в газете "Цайт",  некоторые читатели  (я  получила  больше
шестидесяти  писем) восприняли ее так,  будто я ратую за настежь распахнутые
двери,  которые оставила в моей России: "Входи кто хочешь, когда хочешь!", и
порицаю запертые, с которыми столкнулась на Западе.
  Вероятно, я сама дала повод к таким толкованиям,  потому сейчас  подробнее
говорю  о необходимости и плодотворности известной замкнутости,  закрытости,
ограниченности.
  Страшный опыт  тоталитаризма  XX  века властно требует:  никаких запретов!
Недопустима ни государственная,  ни церковная, ни даже общественная цензура.
В  некоторых  американских  школах  в 1981-1982 годах изъяли из библиотек не
только книгу "Над пропастью во ржи" Сэлинджера, но и "Приключения Гекльберри
Финна",  изъяли  на основе демократической процедуры - единогласного решения
родительских советов.  Страшнее,  пожалуй,  именно это единогласие  -  книгу
можно получить и в другой библиотеке.
  Никакая цензура недопустима: ни жестко-тоталитарная, ни мягко-западная. Но
сам-то  человек  вправе  наложить  на  себя  некие запреты.  Ограничить круг
воспринимаемого.
  И еще.  Есть  целые  пласты  духовного  (и  душевного)  опыта,  которые от
называния либо искажаются, либо исчезают вовсе. Век тому назад Тютчев писал:


        Как сердцу высказать себя?
        Другому как понять тебя?
        Поймет ли он, чем ты живешь?
        Мысль изреченная есть ложь.
        Взрывая, возмутишь ключи, -
        Питайся ими - и молчи!...


  Даже когда человек строит мосты не между мирами,  разъединенными  жестокой
историей,  а  всего лишь между "я" и "не я",  бывает,  что именно слова мост
разрушают.
  Побыть с  собой  наедине,  в  тишине,  попытаться  понять себя - без этого
никогда не понять другого. Тем более - не понять чужой мир.

* * *

  Незнание, полузнание,   самоограничение   -    чтобы    немногое    узнать
по-настоящему  -  все  это  грани  одной и той же проблемы:  могут ли люди с
непохожим,  и тем более противоположным опытом понять друг друга?  Могут  ли
страны,     где     люди     живут     столь    разно,    проникнуться    не
враждебно-плакатно-односторонним,  а сочувственно-глубоко-дифференцированным
отношением друг к другу?
  Можно ли передать опыт,  всегда неповторимый?  Передать сквозь время  иным
поколениям,  сквозь пространство - иным краям? Или между поколениями и между
странами герметически непроницаемые пере