и.
  Много, гораздо чаще,  чем дома, слушаю музыку. Мне выпало редкое счастье -
концерт Менухина,  - чудо доброго могущества,  позволяющего еще и верить,  и
надеяться. В замечательной речи Менухин сказал:


    "Нужна бы  Декларация  наподобие  американской,  где  провозглашались бы
  права человека на жизнь, на свободу и на стремление к недостижимому!"


  Он играл  Баха,  а  во  мне начали подниматься стихи,  сначала ахматовская
строка:


        Полно мне леденеть от страха
        Лучше кликну Чакону Баха, -


и вовсе не как иллюстрация,  просто в тон дивной музыке... Он и не родился в
России,  бывал с концертами.  Его дом везде, его школа в Англии; мы услышали
его в Бонне.
  Великое искусство,  музыка,  в переводе не нуждается,  а людей объединяет.
Слушаю Мстислава Ростроповича: в Вашингтоне, в Дюссельдорфе, в Бонне. Дважды
как дирижера,  в Бонне - виолончель. С Москвы не слышала. Бах и Ростропович.
Шквал аплодисментов, как везде и всегда.
  "Консерваторские лица"  -  особая  порода  людей.  По  дороге в московскую
консерваторию по улице Герцена я безошибочно узнавала людей, которые идут на
концерт. У нас дома однажды встретились два незнакомых между собою человека,
долго вглядывались - и оба вспомнили:
  - Да ведь мы же постоянно встречались на концертах!
  Особый орден.  Международный.  Так  же,  как   неизменен   тип   музейного
работника,   влюбленного  в  свое  дело  (например  Гюнтер  Махал,  директор
"фаустовского" музея в городке Книтлинген);  неизменны и влюбленные в  книги
библиотекарши.
  Бетховенский зал в Бонне.  "Консерваторские лица".  Какое счастье, что они
могут слушать Ростроповича!  Какое несчастье,  что ни  в  московской,  ни  в
ленинградской консерваториях его уже не могут услышать.
  Раздавая автографы, маэстро особенно, щедро нежен к землякам.
  ...Начало семидесятых  годов.  Ростропович  едет  с  гастролями  по Волге.
Оркестр  на  пароходе.  Концерты  -  те  же  аплодисменты,  те   же   дивные
"консерваторские" лица.
  На борт   поступает  телеграмма:  "Концерт  в  Саратове  запрещен  обкомом
партии".
  Ростропович мгновенно находит решение,  просит капитана:  "мимо Саратова -
самый тихий ход".
  На палубе  начинается концерт.  Набережная Волги.  Высокий берег.  Как они
узнали?  По  тому  же  "беспроволочному"  телеграфу,  что  и   о   похоронах
Пастернака.  Высыпали  к  реке.  Летний  вечер,  свет  и  сумерки;  великая,
проплывающая медленно музыка, и тысячи людей. Их несравненно больше, чем мог
бы вместить любой концертный зал.
  С каким восторгом рассказывали нам саратовские  друзья  об  этом  поистине
необыкновенном концерте. Сейчас они могут слушать Ростроповича разве лишь по
радио, в записях, но это не то же самое.
  Цирка не люблю, уже и с внуками не ходила. Зверей было жаль, а за клоунов,
глупо и пошло острящих - стыдно.  Так осталось с  далекого  детства.  И  вот
нечто совсем иное.  Цирк "Ронкалли".  Музыка,  цвет,  звук,  движения, некое
струение.  Огромный  голубой  шар  раскрывается,  печальный  клоун  выдувает
мыльные пузыри,  разноцветные;  они лопаются, не долетают до публики... И мы
думаем каждый о своем,  это и проходящее мгновение (не останавливается!),  и
любовь,  и  творчество,  и  сама  жизнь.  Каждый  о своем,  но и чувствуется
магическая объединяющая сила подлинного искусства.
  Именно таким  представляю я себе Ганса Шнира,  героя романа Белля "Глазами
клоуна",  печального,  раненого,  влюбленного,  отвергнутого и обществом,  и
любимой женщиной...

* * *

  Двери пусть открываются сами собой. Так легче.
  Смешно сейчас  призывать  человечество  назад,  к тому времени,  когда все
делалось руками.  Хотя не случайно множатся выступления за охрану  природной
среды,  разрушающейся  едва  ли  не с космической скоростью.  Люди стремятся
отбросить издержки  прогресса,  а  если  нельзя  одни  издержки,  то  и  сам
научно-технический прогресс тоже. Эти стремления рождают мощные общественные
движения,  такие как  движение  "зеленых"  в  Германии,  ставшее  не  только
политической  силой,  но и фактом частной жизни.  Многие люди едят только ту
пищу,  которая  выращена  без  химических  удобрений,  продается  в   особых
магазинах;   употребляют   лишь   естественные,   не  химические  лекарства,
исключительно биологическую косметику.
  Я не  за возвращение к "доавтоматному" столетию,  и не только потому,  что
это просто невозможно,  но и потому,  что все эти кнопки облегчают жизнь. Их
надо продолжать нажимать (разумеется, мирные). Но не в человеческой душе.
  Однозначного решения тут нет.  Есть необходимость это осознать, воспитывая
человека с младенчества как единственного. Это дано без всяких теорий чутким
матерям.
  Так же,  как на самом деле единственна и неповторима душа у каждого, так и
неповторим процесс восприятия и познания мира, чужого тем более.
  Двери открываются  сами собой в аэропортах,  в больницах,  в магазинах.  В
духовном пространстве по-иному.  Ни одна дверь от души к душе,  от страны  к
стране не открывается сама собой. Только усилием. Болевым. И двусторонним. И
я должна стремиться,  напрягая волю,  душу, ум, войти в другой мир. А другой
мир - предоставит ли он мне возможность дотронуться, увидеть, понять?
  Долговечным оказывается только то, что выращено в естественном ритме.
  Старательно учить  знаки  чужой  жизни,  как  учишь  слова  чужого  языка.
Некоторые двери могут приоткрыться. А другие так и останутся закрытыми.


        "III. Двери, которые остаются закрытыми"

  Учусь различать в этом мире двери,  которые открываются сами собой, двери,
открывающиеся  после  долгих усилий,  и двери,  которые для меня остаются и,
вероятно, останутся закрытыми.
  Во всех  квартирах  и  домах,  где  я  побывала,  на  одну  из комнат лишь
указывают:  "Здесь спальня". Если дом двухэтажный - спальня на втором этаже,
подальше от входа.
  Много лет наша спальня была и моим рабочим кабинетом.  В  последней  нашей
московской  квартире гости садились на ту же тахту,  на которой мы спали.  И
кормили их там же или на кухне.
  С годами  я  все  острее  ощущала,  как  необходимо,  как  не  хватает мне
помещения, пусть совсем маленького, но принадлежащего только мне.
  Причудливы судьбы слов. Здесь в спальне действительно только спят. У нас -
часто и живут.  В комнате же под названием Wohnzimmer,  т. е. буквально "та,
где живут",  обычно никто не живет,  она служит для приема гостей.  У нас, в
редких квартирах, она называется гостиной...
  При многих  домах  здесь  бывают  огороженные садики,  куда посторонний не
вправе ни зайти, ни заглянуть.
  Порядочно устав  после  долгой  прогулки  по  Гамбургу,  мы так и не нашли
скамейки на улице, где можно было бы просто отдохнуть.
  У нас в городах почти у каждого дома при парадных - скамейки. На них сидят
пожилые женщины и мужчины, судачат:
  - ...Откуда это у Ани новое платье?.
  - ...Кто это направился к Нине именно тогда, когда мужа нет дома?.
  - ...Почему  же Петровы до сих пор не уймут своего сынка;  опять напился и
скандалит?
  Тут же  обсуждаются  цены на продукты,  международные новости,  результаты
футбольных матчей.
  Московская скамейка  -  закрытый  садик в Кельне.  Мне кажется,  что и так
возникают (разумеется,  не прямо) различия  в  поведении  людей,  в  нравах,
вероятно,  и во внутренней жизни.  Здесь чаще встретишь сдержанность,  здесь
люди меньше делятся с другими своими несчастьями,  горестями,  служебными  и
семейными разладами.
  Наш знакомый приехал из другого города навестить своего отца,  у  которого
инфаркт. О его состоянии ничего еще толком не знает.
  - Как же так?
  - А отец вообще не велел никому говорить об инфаркте. Это вредит бизнесу.
  На вопрос "Как поживаете?" неизменно  отвечают:  "Превосходно!"  Наш  друг
шутливо объясняет:
  - Когда отвечают "хорошо",  то начинаешь тревожиться, что произошло что-то
дурное.
  Такие ответы  могут  диктоваться  практическими  соображениями:  если   ты
говоришь  о том,  как тебе худо,  у тебя меньше шансов получить повышение по
работе,  найти лучшую квартиру,  завербовать больше голосов на  выборах.  Но
этот "оптимизм" не только расчетлив. Закрепленная многократными повторениями
бодрость становится привычкой.
  Смотрю на  ловкие руки продавщицы в цветочном магазине.  Все букеты словно
на одно лицо.  Здесь прекрасный культ цветов и почти всегда в  дом  приносят
цветы.  Но как мне подчас не хватает других цветов, не купленных, не красиво
обернутых,  а полевых;  не искусного букета,  а охапки. Так же, как порою не
хватает  непредвиденного,  не запланированного,  не укладывающегося в этикет
проявления чувства.
  Побывав в гостях, принято наутро позвонить, поблагодарить:
  - Как у вас было прекрасно!
  Случайные встречные говорят друг другу:
  - Приятного вам воскресенья!
  - Спасибо, и вам также!
  - Желаю хорошо провести отпуск!
  - Спасибо, и вам также!
  Продавцы обращаются к покупателям, проводники в поездах - к пассажирам.
  В Австрии,  в  Баварии,  в  некоторых  южнонемецких  городах,  здороваясь,
говорят:
  - "Грюс Готт!" - "Да приветствует Бог!".  Так говорят и атеисты, говорят и
друзьям, и противникам. Впрочем, и в нашем "спасибо" живет имя Божье ("спаси
тебя Бог"), уже не осознаваемое говорящими.
  Что стоит  за  этими  общепринятыми  речениями?  Значит   ли,   что   люди
действительно желают собеседнику того, что произносят?
  Противоречие между  внутренним  состоянием  и   словами   может   быть   и
лицемерием,  холодной светскостью.  Однако постепенно и с немалым внутренним
сопротивлением обнаруживаю я в условностях, которыми не только опутана, но и
скреплена здешняя повседневность, тот жесткий остов, который облегчает людям
сосуществование.  Облегчает  по-разному,  в  том   числе   и   этим,   столь
раздражающим  поначалу повторяющимся автоматизмом,  облегчает и самим фактом
доброжелательного отстранения.
  Воспитанное с юности желание,  чтобы люди разных стран (да и одной страны)
соединились, желание самой быть с ними - не исчезло, соблазняет, продолжает,
когда  сталкиваюсь  с  таким  соединением,  радовать и теперь.  Но чтобы это
соединение не превратилось в насильственную совместность казармы, общежития,
коммунальной квартиры (не говорю уже о концентрационном лагере!),  необходим
и трудно осваиваемый мною опыт  отъединения.  Некое  пространство,  куда  не
должна ступать нога другого человека,  нужно едва ли не всем (особенно остро
это чувствуют люди по натуре одинокие). Ощутить свои и чужие границы. Не тут
ли  одна  из  разгадок  долголетних  счастливых  браков и дружб?  Уважение к
духовной территории партнера. Сюда еще можно, а дальше хода нет!
  В книге  воспоминаний  о  советском  писателе  Михаиле  Зощенко есть такой
эпизод:  Зощенко  и  ленинградский   профессор-германист   Владимир   Адмони
оказались попутчиками в купе.  Они промолчали всю дорогу.  Прощаясь, Зощенко
сказал:
  - Спасибо за то, что мы с вами так хорошо провели время.
  Он не шутил, он настолько устал от своей известности, от того, что на него
наседали,  в него "вторгались", как в сегодняшних кинозвезд, - он благодарил
за деликатность.
  Умение молчать  вдвоем - один из редких даров дружбы и любви,  да и просто
общения людей между собой.
  ...Студент спрашивает меня:
  - Какую из западных свобод вы цените больше всего?
  - Свободу искать и находить себя в  себе  и  пытаться  следовать  "знакам"
своей судьбы. На что может уйти целая жизнь.
  Эта свобода,   это   право  и  порождаемые  ими  обязанности  ни  в  каких
декларациях и законах не записаны,  но они  представляются  мне  главным  из
того, что необходимо человеку.
  В чужих странах,  как и в своей, в чужих душах, как и в своей, есть двери,
в которые стучаться не надо.

* * *

  Но есть множество дверей,  которые необходимо было бы открыть,  однако они
остаются закрытыми и потому,  что люди в них войти не пытаются, не зная, что
за ними.
  В октябре 1962 года Анна Ахматова получила письмо из-за границы с просьбой
прислать последнее издание "Поэмы без героя". Между тем, тогда эта поэма еще
не была издана на родине  поэта,  а  только  за  границей.  Лидия  Чуковская
записала в дневник:
  "... Доживем ли мы до такого времени,  когда на Западе  будут  иметь  хоть
малое,  хоть  приблизительное  представление о нашей стране,  о судьбе наших
людей и нашей литературы?  Быть может, и мы так же мало знаем о них, как они
о нас?"
  За двадцать лет изменений не столь уж много.
  В Германии  и  в Швейцарии,  во Франции и в США - везде есть блистательные
знатоки русской истории,  русской литературы. Это труднее, чем быть, скажем,
выдающимся   специалистом   по  литературе  французской.  Ведь  у  немецкого
профессора,  занимающегося французской литературой, и возникнуть не может та
проблема,  которая  сплошь  да  рядом  возникает  у "слависта":  "Если я так
напишу, мне в следующий раз могут и не дать визы...".
  Лучшие из  славистов  принимают  близкое  участие в наших редких радостях,
разделяют наши многочисленные беды.
  Познакомилась в  Москве  с английским славистом.  Джеффри Хоскинг приезжал
часто,  в  первый  раз  еще  студентом.  В  Кельне  он  год   преподавал   в
университете.   Прочитала   его  работы  о  "деревенской  прозе",  о  книгах
Александра  Зиновьева,  Юрия   Трифонова,   о   выступлениях   великорусских
националистов.  Подивилась глубине,  тонкости,  истинному пониманию. Джеффри
говорил:
  - Вот уже пять лет,  как погиб мой русский друг Константин Богатырев,  а я
думаю о нем, советуюсь, спрашиваю, делюсь, подчас спорю.
  И я подчас спорю с Хоскингом. Вовсе не все его характеристики разделяю. Но
убеждена,  что любая его оценка  продиктована  только  тем,  что  он  сейчас
думает, и никакие посторонние соображения тут не примешиваются.
  Он любит Россию,  и  это  прекрасно  сочетается  с  любовью  к  Англии,  с
гордостью за все лучшее, что там есть.
  Французский славист Жорж Нива заведует кафедрой в университете Женевы.  Он
создал  там  атмосферу  истинно научного сотрудничества,  доброжелательства,
которая далеко не всегда бывает в академических учреждениях.
  Книги же  его  о  русской  литературе  -  из самых глубоких и талантливых;
особено поразителен анализ языка.  Как ни отлично владеет он русским, все же
это  для  него  иностранный,  тем  не менее об особенностях языка Александра
Солженицына ему удалось написать так тонко и проникновенно,  как,  по  моему
мнению, не написал еще ни один русский исследователь.
  Нива живет нормальной жизнью западного интеллигента,  часто  путешествует,
не знает лишений,  ценит свободу, любит и умеет напряженно работать и весело
отдыхать. Очень много читает.
  Для него  нет  "туманной" России.  Он знает русских людей и русские книги,
неотделимые от европейской и мировой культуры.  Он знает и  пороки  системы,
знает человеческие слабости,  и подлость,  и святость. Моя родина для него -
не ад и не рай.  Да,  он - профессионал высокого класса.  Но он Россию еще и
любит.
  Хорошо, важно,  что в разных странах открывают и  публикуют  все  новые  и
новые  документы  по  русской  истории.  Спасибо  тем,  кто  издал  собрания
сочинений опальных писателей.  На полках нашей  московской  квартиры  стояли
изданные  на  Западе сочинения Ахматовой,  Гумилева,  Мандельштама,  Клюева.
Начаты собрания сочинений Вяч.  Иванова,  Цветаевой,  Хлебникова, Булгакова,
Замятина,  Ходасевича.  К  качеству этих изданий есть претензии,  но само их
появление  -  необыкновенно  важно.  Важно,  в   частности,   и   тем,   что
"подталкивает" издания советские.
  Спасибо тем издателям,  которые  публикуют  книги  моих  современников,  -
прежде  всего Карлу и Эллендее Проффер,  создавшим в Энн Арборе издательство
"Ардис", без которого уже и нельзя представить себе новейшую историю русской
литературы. Воскрешены тысячи забытых страниц нашего прошлого.
  "Камень" Мандельштама,  "Четки" Ахматовой -  с  каким  трепетом,  с  какой
тревожной нежностью мы сами и наши друзья брали в руки эти первые маленькие,
тоненькие "репринты",  осторожно листали страницы.  Сами  стихи  мы  к  тому
времени  уже  читали либо в самиздате - тонкие страницы,  папиросная бумага,
чтобы машинка "взяла"  больше  экземпляров  (неужели  все  они  исчезли  при
многочисленных обысках или просто истерлись,  зачитанные,  и будущий историк
их не обнаружит?!), либо в позднее появившихся, добротно прокомментированных
томах "Библиотеки поэта".
  Я не принадлежу к племени библиофилов, но прелесть первого издания ощущаю.
  Хорошо, что  есть  биобиблиографический  словарь  русских  писателей.  Его
составил и опубликовал профессор Вольфганг Казак в  Кельне.  Интересен  план
Энциклопедии всемирной литературы (в Геттингене) с большим русским разделом,
начатый издателем "Текст унд критик"  Хайнцем-Людвигом  Арнольдом.  Серьезно
начинание  профессора Витторио Страды "История русской литературы" в четырех
томах.  Богаты альманахи славистики в  Вене.  В  Германии  издан  однотомник
стихотворений  Анны  Ахматовой,  издан  большой сборник "Современная русская
поэзия" в  издательстве  "Пипер";  дед  нынешнего  владельца  издавал  книги
Чехова.
  Сделано много.  Но  необходимо,  чтобы  было  сделано  гораздо больше.  За
пределами России все еще не знают многих замечательных русских писателей.
  Необходимо и  гораздо  более  глубокое  понимание  тех  сложных процессов,
которые идут в советской литературе.  Это нужно не только для "академической
полноты",  но  и  потому,  что сегодня от верного понимания России во многом
зависят судьбы людей на Западе.
  Для многих русских писателей неоценимо важна еще и возможность издаваться.
Между тем лишь  по-французски  (кроме  русского)  изданы  "Записки  об  Анне
Ахматовой" Лидии Чуковской. Все еще только по-французски опубликован великий
роман Василия Гроссмана  "Жизнь  и  судьба".  Еще  лежат,  бродят  в  разных
издательствах   и  недостаточно  оценены  книги  Юрия  Домбровского,  Фазиля
Искандера, Владимира Корнилова.
  Да, я  забочусь  о  тех,  с  кем так еще недавно была рядом.  Но право же,
забочусь и о западных читателях:  ведь эти книги  расскажут  о  России  -  и
прошлой  и современной - не меньше,  чем работы самых замечательных западных
специалистов.  Названные книги еще и обогатят здешний  опыт,  как  неизменно
обогащает  опыт  истинная  литература.  Ведь в человеческих душах есть такие
тайники, куда добраться, "достучаться" можно только искусством.

* * *

  В аудитории одного американского  университета  слушаю  доклад.  Докладчик
прочитал множество книг,  знает множество фактов, несоизмеримо больше, чем я
в данной области,  - речь идет о гражданской войне в России.  Слушаю со  все
возрастающим  раздражением.  Позже  узнала,  что  не я одна так воспринимала
доклад, и некоторые американские коллеги тоже.
  Почему же? Докладчик добросовестен и действительно знает предмет.
  Вероятно, дело в том,  что наша боль,  беда, грязь, трагедия - все это для
ученого  лишь  возня  неких  странных существ,  которых он и рассматривает с
равнодушным вниманием в свой микроскоп,  как естествоиспытатель, наблюдающий
бактерий.
  Ясен и подтекст: "Мы, нормальные западные люди, такого снести не могли бы,
так  жить  не  могли  бы,  а  русские сами заслужили все то,  что им на долю
выпало..."
  Знаю, что  настоящие русские патриоты смотрели на родину трезво.  Любя ее,
обличали сурово ее грехи,  ее  пороки.  И  Чаадаев,  и  западник  Герцен,  и
славянофил  Киреевский.  Но  нелегко  слушать  внешне  словно и похожее,  и,
разумеется, с соответствующими ссылками на сочинения русских, но высказанное
свысока,  категорически. И тут же возражаю себе: почему я (внутренне) требую
от  других  непременно  разделять  наш  опыт?  Хорошо,  что  есть   в   мире
относительно  нормальные страны,  где люди могут спокойно жить и радоваться,
заниматься своей профессией,  играть на скрипке,  возделывать свои  сады,  -
сколько я их видела,  милых, ухож