сателей,
режиссеров, художников, учителей, библиотекарей. Слышу их голоса. Я бывала в
их рабочих кабинетах,  в их художественных мастерских,  присутствовала на их
чтениях.  Кое-что знаю об их  сомнениях,  замыслах,  свершениях.  Нередко  и
отчаянии. Этот удивительный мир, отраженный не только в самиздатских, но и в
опубликованных книгах, выпущенных фильмах, поставленных спектаклях, известен
мало. В том, что он действительно существует, надо убеждать.
  Нас разделяют стены предрассудков, пропасти незнания.
  Стремлюсь, выбираясь  из страха перед чужим,  из своих печалей,  стремлюсь
участвовать в строительстве мостов через пропасти. Хоть бы кирпичик положить
в такой мост.
  А не построим - можем погибнуть вместе;  и они - богатые и свободные, и мы
-  бедные и стиснутые несвободой.
  Спор меня долго не покидает, ищу новые и новые доводы.
  Еще тогда,  возражая,  я рассказала моему оппоненту о домашних кружках,  о
неофициальных семинарах, о целой кровеносной системе культуры.
  Он - яростно:
  - Кружки по двадцать-сорок человек в стране,  где живут  двести  пятьдесят
миллионов,  где только и говорят,  что о массовости культуры! Какое значение
они могут иметь?!
  Попытаюсь описать, что это за кружки.
  Московский вечер.  Собрались друзья,  знакомые.  Но садятся не за накрытый
стол,  а  на тахту,  в кресла.  Они пришли,  чтобы слушать лекцию.  Домашний
семинар.  Первая пятница каждого месяца, день постоянный. Участники привыкли
этот день не занимать ничем иным.
  Множество тем: сегодняшний Китай и древняя Россия, национальные движения в
США  и  чередование  стилей в архитектуре - своеобразная "синусоида";  новые
данные   археологических   раскопок   и   обработка    неизвестных    прежде
литературно-исторических архивов.
  В отличие от широты этого семинара есть и "монотемные":  музыка  Скрябина,
поэзия Тютчева, философия Бердяева. Есть постоянные теологические семинары -
православные, буддистские, магометанские, иудаистские...
  Темы определяются  интересами  вот  этой  небольшой  группы,  объединенной
дружескими  и   родственными   связями.   Подчас   темы   диктуются   сугубо
профессиональными нуждами,  а подчас это "хобби",  но в том весьма серьезном
смысле слова,  когда хобби не подменяет жизненного содержания,  а  обогащает
его.
  После доклада наскоро готовят бутерброды, откупоривают бутылку, заваривают
крепкий чай. И продолжают говорить, спрашивать, спорить, думать вслух.
  Александр Герцен писал о своем друге Огареве:
  "По-моему, служить связью,  центром целого круга людей - огромное дело,  в
особенности в обществе разобщенном и скованном...".
  Кружок -  это  очерченность,  замкнутость.  Кружок еще и родник,  источник
мыслей,  знаний,  творчества.  Не каждому роднику дано стать Волгой.  Но нет
реки без родника. Так и в духовной жизни.
  Первый выпуск Царскосельского Лицея в 1817 году подарил России Пушкина. На
первом  собрании  пражского  лингвистического  кружка  присутствовало  шесть
человек.  Между  тем  из  этого  кружка  вышли  несколько  великих   ученых:
Трубецкой,  Чижевский,  Якобсон,  и  несколько  новых научных направлений не
только в области лингвистики, но и в философии и в психологии.
  Существуют, однако, тысячи объединений, не породивших гениев. Но каждое из
таких малых сообществ было средоточием света для десятков,  источником - для
сотен.  В них проходили школу и мастера культуры,  и подмастерья,  и те, кто
культуру хранит, собирает, бережет, передает от одного к другому, то есть те
люди, без которых невозможно само существование культуры.
  В архиве Теодора Адорно обнаружено письмо  замечательной  пианистки  Марии
Юдиной. Она просит срочно прислать книгу о Малере (1960):
  "Малера многие в советской России знают и любят,  я - в  их  числе.  Но  с
юности я привыкла находить для своей любви философские основания,  поэтому -
может ли быть желание более мудрое и прекрасное,  чем получить  Вашу  книгу,
господин доктор Адорно?..  Для меня это будет счастьем, и ваша книга обретет
духовную жизнь не только у меня, в моем сердце, в моей голове, но и у многих
других.
  Я же вместе с этим письмом посылаю Вам книгу о древнерусской иконе "Андрей
Рублев".  Осенью  я  послала  такую книгу Игорю Стравинскому в Рим,  и он ей
очень радовался..." (*). (12.01.1961).

  (* Впервые  опубликовано:  Frankfurter  Allgemeine  Zeitung,   24.12.1982.
Подлинник по-немецки. *)

  Как это  знакомо,  сколько  раз  мы  и наши друзья писали подобные письма,
получали  книги,  а  потом  наделяли  ими  многих,  впитывали  чужой   опыт,
"присваивая" его, делая своим.
  Некоторые кружки поразительно долговечны:  в июне 1981 года  один  отмечал
двухсотое занятие. Он существует около двадцати лет.
  Как только становилось хоть чуть легче,  - так было  в  годы  оттепели,  -
кружки выходили из квартир в клубы, в университеты.
  В конце пятидесятых - в начале шестидесятых потребность в новых  свободных
формах  общественной  жизни  была  столь  сильна,  что повод мог быть любой:
впервые открытая в 1956  году  выставка  Пикассо,  исполнение  первых  песен
Булата  Окуджавы,  выпускной  спектакль вахтанговского театрального училища;
первая постановка пьесы Брехта "Добрый человек  из  Сезуана",  начало  столь
известного ныне театра на Таганке.
  Создались новые,  самостийно возникающие театры - "Современник"; по-новому
устроенные школы - Вторая физико-математическая школа в Москве; центры новых
(для России новых) наук,  например,  социологическая лаборатория в Тарту,  и
там же, в университете, возникшая школа семиотики.
  И более крупные  научные  объединения;  Академгородки  в  Новосибирске,  в
Дубне, в Пущине, в Черноголовке.
  В книге о Диккенсе Честертон писал:
  "Надо признать,  что оптимист - лучший реформатор, чем пессимист. Тот, кто
видит вещи в розовом свете,  вносит в  жизнь  движение  вместо  застоя.  Это
звучит как парадокс, но объясняется крайне просто. У пессимиста зло вызывает
чувство возмущения, у оптимиста же оно вызывает только изумление. Чтобы быть
реформатором,  необходимо обладать способностью легко изумляться, изумляться
бурно и непосредственно. Реформатору недостаточно признать какой-нибудь факт
несправедливым и возмутительным;  надо, чтобы он, кроме того, считал его еще
нелепым отступлением от нормы...".
  При всех  индивидуальных различиях создатели и участники таких сообществ и
особенно учреждений были  именно  оптимистами-реформаторами.  Они  поверили:
началось  обновление  страны.  Теперь  каждый  мог  и,  значит,  должен  был
приступить к реформам в своей области.  Прошлое -  все  то,  что  называлось
сталинщиной, - воспринималось многими как уродливое, противоестественное, но
временное отступление от  нормы.  Надо  было  норму  восстановить,  то  есть
создать нормальные театры, нормальные школы, нормальную
литературно-издательскую жизнь.
  Иллюзия? Да,  -  оказалось  впоследствии,  -  иллюзия.  Но  и  реальность.
Спектакли "Современника" посмотрели десятки тысяч человек. Вторая школа дала
десять  выпусков.  Во  многих библиотеках лежит сборник "Тарусские страницы"
(*).

  (* Таруса - маленький город на берегу Оки,  издавна привлекавший поэтов  и
художников. Его называют русским Барбизоном, сравнивают с Ворпсведе. Сборник
"Тарусские  страницы"  (1961)  задуман   и   сделан   в   доме   Константина
Паустовского,  которого  считали  совестью  русской  литературы,  и  в  доме
сценариста Николая Оттена. Книга никем "сверху" не планировалась, ее создали
сами  писатели.  В  ней  есть  стихи,  сценарии,  очерки-однодневки.  Но  на
удивление много таких,  что живы и  сегодня  -  сколько  литераторов  начали
именно  здесь:  Булат  Окуджава  и Владимир Максимов;  остались в литературе
стихи Д.  Самойлова,  Н.  Коржавина, В. Корнилова, Б. Слуцкого, очерки Фриды
Вигдоровой.  Первая  публикация  прозы  Марины Цветаевой.  Эссе о Бунине,  о
Всеволоде Мейерхольде. *)

  Этот период кончился танками в Праге.  С конца шестидесятых  годов  кружки
вновь стали съеживаться до размеров комнаты;  они возвращались туда,  откуда
вышли.  Хотя иные попытки тоже не прекращались:  в конце  семидесятых  годов
альманах "Метрополь",  самиздатские сборники "Память", журнал "Поиски", клуб
рассказчиков "Каталог".
  Великий русский  ученый,  философ и естествоиспытатель Владимир Вернадский
создал понятие "ноосфера" (которое впоследствии развил Тейяр  де  Шарден)  -
духовная  оболочка  земли,  сгусток  и  новый  источник  интеллектуального и
эмоционального излучения.
  Ноосферу питают  не  только  остающиеся  в  истории  великие творцы,  но и
безвестные малые кружки,  объединяющие людей, которые думают, делятся своими
мыслями, пробуждают мысли у других.
  Можно закрыть школу или журнал,  можно  приручить  актеров  и  режиссеров,
можно полностью изменить лицо Академгородка.
  Домашние кружки  могут  распасться  сами  собой  (так  и  бывает),  но  их
запретить  нельзя  - на их существование никто не спрашивал разрешения.  Это
среда неформального  личного  общения,  самовозникающая,  самодействующая  и
самоисчезающая.  Летучесть,  неуловимость,  почти бесструктурность кружков -
мешают понять это явление, оценить его значение, затрудняют его описание, но
и способствуют тому, что их - без кардинального, полного изменения климата в
стране - не устранишь.  Они и сегодня продолжают питать культуру,  составляя
ее кровеносную сеть.
  Кружки существовали и существуют всегда и везде.  Ведь определения  "Штурм
унд Дранг",  "Французские романтики",  "Озерная школа",  вошедшие в школьные
учебники и научные исследования" возникали  потом,  а  вначале  были  просто
группы  молодых людей со сходными целями,  идеалами,  до некоторой степени -
сходными характерами.
  Я стала расспрашивать знакомых и узнала, что и в Европе есть такие кружки;
в  одном  целый  год  читают  Ницше,  в  другом  слушают  доклад о рассказах
Паустовского, в третьем разбирают стихи Стефана Георге.
  Но нигде,   кажется,  кружки  не  играли  такой  роли,  как  в  России.  У
интеллигентов Запада чаще всего есть множество иных  возможностей  высказать
свои  взгляды публично:  газеты,  радио,  телевидение,  политические партии,
университетские и церковные  кафедры,  симпозиумы,  книги.  Возможностей  не
только высказаться, но и услышать отклик.
  Для многих советских интеллигентов кружок - единственное место,  где можно
свободно обменяться мнениями.  И я имею в виду не только диссидентов. Кружки
эти неверно называть подпольными - это придает им  подчеркнуто  политическую
окраску (есть и множество политических, но сейчас речь об иных).
  Виктор Шкловский  в  книге  "Гамбургский  счет"  (1928)  рассказал,  что в
Гамбурге было кафе, в котором раз в год при закрытых дверях собирались борцы
со всего мира. Они устраивали настоящие соревнования, и первое место занимал
тот, кто и на самом деле был сильнейшим (тогда как в обычных состязаниях это
могло определяться сделкой, заключенной заранее).
  Так и в искусстве,  в литературе был и есть "гамбургский"  истинный  счет,
истинные, а не ложные лауреаты. Понятие осталось.
  И сегодня в газетах,  на радио,  на телевидении часто можно встретиться  с
дутыми  репутациями,  которые  соревнования  в  гамбургском  кафе (неважно -
реальном или вымышленном) не выдержали бы.  А  в  малых  домашних  семинарах
царит только гамбургский, то есть истинный счет.
  ...Кончился мой доклад на очередной пятнице.  Перед ним я волновалась так,
как   не   волнуюсь  перед  публичными  докладами.  Тщательно  записала  все
замечания,  их было много,  теперь все перебираю:  с чем согласна,  с чем не
согласна,  какие факты нуждаются в дополнительной проверке,  какие мысли - в
дополнительной аргументации. А что-то, видимо, придется просто выбросить или
изменить коренным образом...
  Если не  интересно,  тебя  просто никто и слушать не будет.  Тут приговоры
выносятся,  исходя   из   действительной   новизны,   значительности   идеи,
талантливости   стихотворения,  романа,  лекции.  Наверное,  это  нужно  для
культуры любого общества.
  В таких  кружках  и  знания передаются более лично,  чем в университетских
лекциях,  где нередко между профессорской кафедрой и студенческой аудиторией
- провал.
  В фильме  по  роману  Рея  Бредбери "451 по Фаренгейту",  когда сожгли все
книги,  умирает старик;  с ним рядом сидит мальчик,  очевидно,  внук. Особый
обряд  прощания,  дед  снова  и  снова  повторяет книгу Стивенсона,  мальчик
старается успеть выучить,  ловит последние  мгновения,  старается  запомнить
прежде, чем дед скончается.
  Комментируя этот эпизод, советские критики И. Соловьева и В. Шитова пишут:


    "Человечество способно  сохранить культуру только при условии,  что один
  человек будет передавать ее другому -  как  свой  личный  опыт,  как  свой
  личный завет и память".


  "Дописать прежде чем умереть" - на  полях  рукописи  булгаковского  романа
"Мастер  и Маргарита",  ныне всемирно известного,  опубликованного на родине
через двадцать семь лет после смерти автора.
  Успеть передать  другим - так говорят,  так действуют тысячи,  сотни тысяч
безвестных российских интеллигентов.
  Часто на подобных семинарах мы задавали друг другу вопросы:
  - Ну,  а как там - то есть за рубежом,  на Западе,  - как они живут, о чем
думают, о чем спорят?
  И вот они там оказалось для меня - мы здесь.
  Не слушаю больше докладов,  и меня не слушают. Не могу выйти на московскую
улицу.  Пытаюсь понять,  как живут здесь,  пытаюсь рассказать о том,  как мы
жили там.
  Смотрим интересный  фильм  Деметрия  Волчича.   Он   был   корреспондентом
итальянского  телевидения  в Москве,  теперь - в Бонне;  Волчич взял одно из
последних интервью у Владимира Высоцкого.
  Высоцкий начал петь для ближайших друзей.  И, уже став знаменитым, сказал,
что высший суд каждой его работы "моя совесть и мои друзья".
  Да, на Западе у человека несоизмеримо больше возможностей  выразить  себя.
Уже знаю,  что они далеко не всегда превращаются в реальность,  что не все и
не  всех  опубликуют,  не  каждому  дадут  высказаться  по  радио   или   по
телевидению. И эта узаконенная свобода, как и другие, ограничена. Но и такая
она - сокровище;  мне так же хочется наделить и этими,  пусть  ограниченными
возможностями  моих  дорогих  соотечественников,  как накормить их овощами и
фруктами.
  Здесь возможностей много. У нас же бывает, что есть только дружеский круг,
кружок. Он нам необходимее еще и потому, что заменяет многое.
  Но ценность его, ценность дружеского общения мне не кажется относительной.

* * *

  Когда я   читала  в  Москве  роман  Белля  "Групповой  портрет  с  дамой",
удивлялась выбору героини: почему она полюбила именно турка? Откуда в Кельне
взялся турок?
  В поезде мы заговорили с немкой из Брюсселя,  она замужем за архитектором,
но уже три года он без работы, живут на пособие с тремя детьми.
  - А вы не хотите вернуться в Германию?
  - Зачем! Чтобы чистить ботинки у турок?..
  Дамский салон в большом городе.  Хозяйка - француженка, парикмахер - грек,
маникюрша - испанка, ее друг - итальянец, уборщица - словенка.
  ...Профессор Боннского  университета  спросил,  глядя  на  темные  лица  в
аудитории:
  - Зачем вы здесь? Почему не учитесь у себя на родине?
  ...Зимняя распродажа,  все можно купить несравнимо дешевле,  чем в обычное
время.  Универсальный магазин в Кельне,  толчея,  почти московская картинка.
Слышу громкое радиопредупреждение:
  - Дамы и господа! Тщательно держите ваши сумки, следите за карманами! Дамы
и господа!
  Ну, что ж,  разумно - не  обычная  ли  забота  о  покупателях;  сейчас,  в
тесноте, самое время для краж.
  Респектабельная дама обращается к соседке:
  - Ты оглянись, - одни турки...
  Оглядываюсь и я.  Возможно,  действительно много турок,  но я не  различаю
смуглые  лица:  итальянцы ли,  сербы ли,  явно - Средиземноморье.  Возможно,
среди них есть и воры,  как они есть  среди  русских  и  поляков,  евреев  и
французов.  И среди самих немцев. Как же стыдно мне было за этих дам. Стыдно
и немного страшно.
  Современный немецкий анекдот:
  - Какая разница между евреями и турками? - У евреев ЭТО уже позади.
  Выбор героини "Группового портрета" вовсе не случаен.  Во время войны Лени
полюбила русского военнопленного.  Много  лет  спустя  -  турка,  убирающего
мусор;  была  дружна  с  монашенкой-еврейкой.  Весь  роман  - противостояние
шовинистическим предрассудкам.
  Я ужаснулась, узнав в США, что лодки с гаитянами, бежавшими от террора, во
Флориде встречают военные  и  отбрасывают  обратно  в  море.  А  беззаботные
богатые флоридцы смотрят на это с балконов своих вилл.
  Непредставимо: Америка,  страна, созданная поколениями эмигрантов. Страна,
так  щедро  одарившая несчетное число людей.  А если бы со стороны Западного
Берлина стреляли в тех,  кому чудом  удалось  переползти,  перелететь  через
стену?!
  Хорошо, что о гаитянах было написано в газетах,  передано по  телевидению.
Великое благо,  не забываю об этом: путь от преступления до громкого слова о
преступлении краток.  А как долог,  как неимоверно опасен этот путь у нас на
родине!
  Но от слова до поступка, до противоборства злу здесь еще тоже долгий путь.
По нему всегда шли немногие. И на Западе тоже.
  А дома казалось - лишь бы успеть выкрикнуть нашу боль!
  Гаитянская боль не выкрикнута,  а сообщена.  И,  насколько я знаю, взрывов
общественного негодования не было. Ни походов, ни голодовок протеста. Кто из
писателей, из церковных или общественных деятелей громко возмутился?
  Проблема иностранцев в Германии (да и в других странах Европы)  сложная  и
все  больше  осложняется.  В  богатую  страну  из  бедных ехали и едут люди:
учиться,  работать.  В ФРГ живут миллионы иностранцев.  Между тем  здесь  не
просто кончилось экономическое чудо, а нарастает кризис.
  Когда спорят о  перспективах  политические  деятели,  философы,  историки,
бизнесмены,  неизбежно  всплывает и проблема иностранцев.  Въезд иностранных
рабочих в ФРГ всячески ограничивается, выезд - всячески поощряется.
  - Иностранцы занимают наши места, у самих нет работы.
  Слышу иронические комментарии:
  - Ну, немцы пока еще мусор таскать не будут...
  Опять же - пока...
  Перуанка ведет  двух  маленьких  детей  в общественную уборную в Бонне.  У
дверей вахтерша:
  - Иностранцев не пускаем.
  Отец-немец устроил скандал.
  Вижу и   противоположное.   Усыновляют   маленьких  вьетнамцев,  корейцев,
камбоджийцев. У себя на родине я сталкивалась с таким только во время войны,
с тех пор - не встречала ни разу. А здесь я знаю уже несколько таких семей.
  Или иное: немецкий журналист Вальраф прожил несколько месяцев среди турок,
работал  вместе  с ними,  хотел в буквальном смысле слова побыть в их шкуре,
понять, что же происходит с турками в Германии? И подробно рассказал об этом
телезрителям.
  Сталкиваюсь с людьми из разных поколений,  которые  и  сегодня  испытывают
обостренное чувство вины по отношению к евреям, к "остарбайтерам".
  Но и все сильнее недовольство,  а его  издавна  умело  отводили  в  мутное
болото вражды к "чужакам".
  Поколение немцев,  которые не из учебников истории  знают,  к  чему  ведет
шовинизм,  стареет,  уходит  со  сцены.  Во  всяком случае не оно определяет
общественный климат страны.
  За недолгое  время моего пребывания в Германии я увидела,  ощутила - здесь
главная  опасность.  Общемировая  болезнь  шовинизма.   Взрыв   приближается
неотвратимо.

* * *

  На вокзалах,  на  аэродромах  везде  есть  тележки,  не надо самим таскать
тяжелые чемоданы.  На платформах - схема расположения вагонов, можно заранее
узнать, в каком месте остановится нужный тебе вагон.
  На "Оптике" вывешен плакат: "Из-за летних отпусков мы не будем работать по
субботам.  Надеемся на ваше понимание!" Как несложно написать такую записку!
Сколько за ней уважения к клиентам.  Да,  в этой предупредительности есть  и
стремление обогнать конкурентов:  пусть обращаются к нам