ографии места,  противоречащие  и
основному  течению этой книги,  и большинству его выступлений последних лет,
прямо связанные с  "Новым  миром",  с  его  главным  редактором  Александром
Твардовским.


    "И, хотя сердце рвется к  чему-то  большему,  к  чему-то  решающему,  но
  историю меняют все-таки постепеновцы, у кого ткань событий не разрывается.
  Если б можно плавно менять ситуацию у нас, - надо с этим примириться, надо
  б и делать. И это было бы куда важней, чем ехать объяснять Западу".


  Говорит Солженицын и о "примирительных возможностях" Твардовского.  Именно
эти примирительные возможности и представляют собой ту готовность к диалогу,
которая сегодня определяет,  будет ли вообще продолжаться  жизнь  на  земле.
Можно ли договориться хоть о чем-то.
  Из небольших московских комнат, где мы без конца спорили на эти темы, меня
вытолкнуло  на  просторы  большого  мира,  а проблемы эти,  пусть и по-иному
формулирующиеся, оказались важными и здесь. И не только для России.
  На родине  для  честного  писателя  все  еще почти полностью закрыты целые
пласты страшного  исторического  опыта:  голод,  коллективизация,  лагеря...
Писатель-эмигрант может об этом написать и пишет.  Но для писателя-эмигранта
начинает отдаляться (с разной скоростью),  а то  даже  и  исчезать  то,  что
передать трудно:  сегодняшний, сиюминутный опыт, взаимоотношения людей, цены
на продукты,  новые улицы,  сплетни,  изменения в языке,  трудноуловимые вне
устной речи. Уж не говорю о том, как дорог каждый человек там.
  И для  литератора,  быть  может,  самое  главное  -  остаться  с  большим,
удивительным, нигде больше не существующим русским читателем.
  Стоит каждому  из  нас,  эмигрантов,  почаще  вспоминать   гордые   слова,
выстраданные Анной Ахматовой:


        Нет, и не под чуждым небосводом,
        И не под защитой чуждых крыл, -
        Я была тогда с моим народом,
        Там, где мой народ, к несчастью, был...


  Вижу две основные,  при бесконечном множестве вариантов,  возможности  для
честного российского интеллигента: делать свое дело внутри системы и вне ее.
И та,  и другая имеют нравственное обоснование.  И та,  и другая сопряжены с
нравственными издержками: внутри системы, где честно работать становится все
труднее, подобного рода издержек несравненно больше, и они страшнее.
  Мой безвременно  погибший  друг,  работавший до последнего дня в системе и
бесконечно за это себя коривший, сказал однажды:
  - А  я  считаю,  что  мы  вправе ставить людей перед нравственным выбором,
разумеется,  ничего никому не навязывая,  не заставляя.  Я  не  делаю  этого
только по щепетильности...
  Делал он   бесконечно   много.  А  эта  самая  щепетильность  -  она  тоже
неотъемлемое качество истинного интеллигента. И как же ее не хватает и дома,
и в эмиграции.

* * *

  Много и часто говорю здесь о переводе в переносном смысле.  А есть  еще  и
первый,  буквальный.  Я живу в стране,  язык которой обязана понимать,  да и
разговаривать.  Иначе, что же я увижу, услышу, что смогу понять? Да, поздно;
да,  трудно.  Но  какой  же  иной выход?  Еще дома самый близкий мне человек
сказал однажды сурово:
  - Если ты ешь хлеб, выращенный этими людьми (мы - были в Эстонии), ты, как
минимум, обязана уметь произнести слова "хлеб" и "спасибо" по-эстонски.
  И стояли  у  нас на книжных полках в Москве разговорники на языках народов
СССР.
  Поступила на  курсы  немецкого  языка.  На  столах  у  слушателей словари:
турецко-немецкий,  французко-немецкий, китайско-немецкий, корейско-немецкий,
греческо-немецкий...  В  нашей  группе  занимаются  учащиеся из девятнадцати
стран.
  Через язык прикоснулась к людям того самого третьего мира, увидеть который
не надеюсь. А тут увидела малую часть в быте, в повседневности.
  Радуюсь, когда  понимаю слова.  И очень скоро оказывается,  что учусь я не
только языку.  Дома я нередко слышала о нашем "европоцентризме".  Опять  же,
одно  дело  просто слышать,  знать теоретически.  А тут - некоторые студенты
спрашивают,  что такое  "ассоциация",  "монтаж",  "фигуративно",  "индивид",
"министр"...
  - Так ведь это же латинские корни.
  - А мой язык - греческий, древнее латыни.
  Не могу объяснить своему сокурснику значение слова "беби-ситтер"; соединяю
отдельные  немецкие слова,  отдельные английские,  а главное - жесты:  качаю
воображаемого ребенка.  Все тщетно. Вежливый, внимательный молодой кореец не
понимает.
  - Если она хочет ухаживать за ребенком,  почему бы ей не завести своего? А
если мать не может сидеть со своим, зачем она рожала?
  Тут уж не слова - целый жизненный уклад.
  - А как по-русски "беби-ситтер"?
  - Так же - "беби-ситтер"...
  Пример на будущее время  -  Futurum  -  из  учебника:  "Через  десять  лет
начнется  третья  мировая война".  Мгновение ужаса,  но именно мгновение - и
продолжаю учить немецкие глаголы.
  - Какие  представления   вызывает   у   вас   слово   "лето"?   -   вопрос
преподавательницы к нам ко всем.
  - У нас в Малайзии нет ни зимы, ни лета.
  - Я ненавижу лето, мне шум мешает работать, - другой студент.
  Ответ озадачивает, и я пытаюсь его перевести так:
  - Летом жизнь перебирается на улицу,  комната перестает быть  защитой,  не
отгораживает, как зимой...
  - Что вы,  - возражает мне мексиканка,  - именно летом у нас на улице быть
невозможно, только комната и защищает...
  Учебное задание  (несколько  фраз,  больше  мы  еще  не  можем)  на   тему
"Национальный герой". Первое сочинение слушателя курда:


    "Кемаль Ататюрк считается национальным героем.  Но  когда  он  пришел  к
  власти,  он обещал моему народу независимость. И обманул - у курдов нет ни
  своего государства, ни свободы..."


  Чтение прерывается громкими криками:
  - Ложь! Ложь! Ложь!
  Немолодой турок  яростно  обличает  курда,  немецких слов не хватает,  оба
переходят на турецкий.  Преподавательница очень тактично пытается призвать к
порядку,  убеждает  вернуться  к  немецкому,  да  и  перестать  так неистово
кричать.  Она хочет продолжать урок.  Но тщетно.  Пишет  на  доске  крупными
буквами "TOLERANZ" - "ТЕРПИМОСТЬ".
  Многое я увидела и услышала в мире иностранцев,  которые изучают  немецкий
язык.  Опыт  этот  был  незаменимым.  Менее  всего  встретила  я терпимости.
Остродефицитное качество на всех континентах, у всех народов.
  Столкновение по  поводу  Ататюрка  едва не закончилось дракой на улице.  К
чести курда надо сказать, что он тихо повторял:
  - Не могу же я на тебя поднять руку, ты мне в отцы годишься...
  Турок потом с наших занятий исчез.
  Читаем на курсах немецкого писателя Цверенца.  Начало несколько напоминает
зощенковских "Нервных людей":  соседка,  одолжив сковородку,  не отдала ее и
после напоминания.  Хозяйка сковородки назвала ее "халдой". Далее в конфликт
включаются  все  члены  обеих  семей  от  мала  до  велика,  и   -   рассказ
полуфантастической - некие супер-ракеты.


    "Мы, конечно,  все погибли;  нет нашей улицы,  на том месте, где был наш
  город, только серо-коричневое пятно. Ну, что же: мы все сделали, что могли
  и должны были сделать,  потому что нельзя же все позволять.  Не то  соседи
  совсем уже сядут тебе на голову", - заключительные строки рассказа.


  Начинаем с нашими малыми языковыми возможностями обсуждать прочитанное.
  - Эта  "война"  больше  всего  напоминает  ту,  что  сейчас  ведется Между
Аргентиной и Англией (*).

  (* Война из-за Фолклендских островов в 1982 году. *)

  Вскакивает араб из Ирака:
  - Все  только Англия да Аргентина,  да еще и Польша!  Никого не интересует
война между Ираном и Ираком! Сотни людей гибнут от пуль и голода...
  Его перебивает курд:
  - О другой хунте,  о турецкой, молчат, не то что Польша, потому что Турция
в НАТО...
  Другой араб из Египта:
  - Когда пишут об Иране, то клевещут на исламскую революцию...
  Мне хотелось его спросить,  что он думает о казнях в Иране, о том, что уже
два  года  все  университеты Ирана просто закрыты,  да я не решилась.  А еще
больше хотела я заметить,  что происходящее на нашем уроке, в мирной (пока!)
Германии  так  напоминает  только  что  прочитанную  фантастическую историю.
Атмосфера нагнетается,  никто никого не слушает,  каждый  спешит  выкрикнуть
свою боль. Да, мир может погибнуть не только от ракет, но и от ненависти.
  Я пишу о переводе слов, понятий, опыта. Есть еще и перевод книг - романов,
пьес, стихов; профессия - переводчик; вид литературы - перевод.
  Ефим Эткинд написал книгу "Кризис  одного  искусства"  -  о  том,  как  во
Франции  переводят  иноязычную  поэзию.  Он рассматривает,  главным образом,
стихи русских поэтов,  но также и немецких и английских. Сравнивает переводы
Пушкина, Тютчева, Пастернака на французский и немецкий языки. В книге собран
огромный, интереснейший материал. Эткинд уже несколько лет (он в эмиграции с
1974  года)  ведет  семинар  молодых  французских поэтов-переводчиков.  Плод
работы этого семинара - двухтомник переводов Пушкина.
  В книге  "Кризис  одного  искусства"  на множестве примеров показано,  как
искажается  до  неузнаваемости  иноязычная  поэзия   по-французски.   Многим
французским  литераторам  представляется,  что можно либо вовсе обойтись без
переводов (культурная автаркия),  либо оставить это  занятие  ремесленникам.
Между  тем,  искусство  действительно  не  знает границ.  Понятие "всемирная
литература",  рожденное в Германии великим Гете,  полтораста  лет  назад,  -
реальность.
  Среди распространенных клише есть и такое: общительность французов ложная,
к  себе  в  дом  иностранцев  они  не  зовут  (да  и соотечественников зовут
неохотно).
  За последние десятилетия французские литераторы редко звали  в  дом  своей
поэзии  поэтов  сопредельных и дальних стран,  чем обеднили свою собственную
литературу.
  Перевод поэзии необычайно труден.  Хороший перевод стихотворения - чудо. В
другой стране, на другом языке должен найтись истинный Nachdichter, со-поэт.
  Ужасно, что  был  длительный  период,  когда  в  Советском  Союзе почти не
публиковали стихов Бориса Пастернака и он вынужден был заниматься переводами
гораздо  больше,  чем  хотел.  (Ахматова и Мандельштам занимались переводами
только вынужденно).  Но "проиграв"  в  главном  -  в  поэзии  Пастернака,  -
читатели  выиграли  в  пастернаковском  раскрытии  иных  миров:  гетевского,
шекспировского.  Так тоже открываются двери от народа к народу,  от  души  к
душе.  И  сейчас  пастернаковские  переводы  -  неотъемлемая  часть  мировой
культуры.  А французские антипереводы эти двери закрывали  (перевод  Пушкина
показывает, что происходит медленное возрождение этого искусства).
  Слушаю лекцию профессора-американиста из Лиона. Он говорит, что во Франции
после   Хемингуэя  и  Фолкнера  перестали  читать  современных  американских
писателей.  Между тем,  в Париже сразу,  по мере появления в  США,  издавали
книги Мейлера и Апдайка, Стайрона и Капоте, Болдуина и Джойс Кэрол Оутс.
  Результаты: разрыв связей, разобщение людей...
  Смотрю на  мирные  тома  Энциклопедии  Дидро - той единственной,  где есть
карты,  схемы,  сведения, уровень тогдашней науки, но и еще и глубокая вера:
вот  только  грамотные  люди прочитают,  поймут,  и мир станет пригодным для
нормальной жизни, прекратится угнетение, прекратятся войны...
  С тех   далеких   пор   издано  множество  энциклопедий,  сведения  в  них
наиновейшие,  но вера в прогресс как в залог мира давно потускнела,  едва ли
не исчезла.
  Крах просветительских иллюзий  сказался  с  особой  силой  в  России  и  в
Германии  XX века отчасти и потому,  что безмерность злодейств,  совершенных
обычными людьми, невозможно воспринять лишь на уровне ratio.
  К сожалению,  и я уже не могу разделять наивные  верования  просветителей,
что  стоит только ввести всеобщее образование,  и не останется больше темных
пятен,  придет конец всякому насилию и в личных отношениях,  и в  отношениях
между странами.
  Но мне чужд и всемирный,  всеохватывающий скепсис,  подозрительность, даже
ненависть  к  разуму  как  к орудию Сатаны.  Я все еще верю в то,  что слово
могущественно,  что познание мира плодотворно и бесконечно,  верю, что можно
передать хотя бы часть опыта.
  Биография Андрея Сахарова,  и вообще необыкновенно поучительная,  особенно
важна, как мне кажется, сегодня для пацифистов Запада.
  "Отец водородной бомбы",  как его позже назвали в западной прессе, молодой
тогда  еще  академик,  великий  ученый,  погруженный в теоретическую физику,
ощутил ответственность за судьбы человечества.  И изложил  летом  1968  года
свои мысли, наивно простые, доступные каждому.
  Меморандум Сахарова    "О    мирном    сосуществовании,    прогрессе     и
интеллектуальной  свободе"  был  издан на десятках языков во многих странах,
кроме нашей родины.  Автора немедленно сняли с тех постов,  которые он тогда
занимал.
  Галилей в  драме  Брехта  просил  ученых  коллег  посмотреть   в   недавно
изобретенный  телескоп,  чтобы  они  могли  убедиться в верности открытой им
теории.  Они  отказались,  ибо  не  хотели  видеть  никаких   доказательств,
противоречащих их догмам.
  Сахаров предложил правительствам,  и своему и  чужим,  предложил  народам,
своему  и  чужим,  -  осмотреться,  взглянуть  на  окружающий  мир даже не в
телескоп, просто взглянуть глазами, не замутненными корыстными политическими
расчетами и предрассудками.
  "Мир накануне гибели" - это заявил и  доказал  ученый.  "Но  мир  может  и
должен быть спасен", - надеялся просветитель.
  Единомышленников у Сахарова в России много.  Сколько?  Не знаю.  У нас нет
опросов общественного мнения.
  С тех пор прошло пятнадцать лет и целая эпоха.
  Многое из  сахаровского  меморандума - прежде всего слово "конвергенция" -
стало повседневностью международной политики и торговли. А правозащитников в
СССР преследуют гораздо более жестоко, чем тогда.
  Правозащитником стал и сам Сахаров.  К этому привела логика размышлений  о
стране и мире.
  Он и из горьковской ссылки обращается к народам и  правительству.  Надежда
быть услышанным уменьшается со временем,  с новыми арестами,  с каждым новым
неотвеченным письмом. Но эта надежда все еще не исчезла совсем.

* * *

  - Привет! - говорит мне по-русски афганец единственное знакомое ему слово.
И спрашивает:
  - Вот вы из России, а вы не боитесь сидеть рядом с моим соотечественником?
  Нет, я нисколько не боюсь  этого  милого,  очень  способного  юноши.  Оба,
перебивая друг друга, говорят:
  - В  этой  войне   Россия   не   победит.   Война   станет   десятилетней,
тридцатилетней.  Наш народ уйдет в горы...  (Впрочем,  здесь же, в Германии,
встретилась я и с иной точкой зрения.  "Надо было ввести  советские  войска,
чтобы  прекратить  беспорядки,  -  говорит афганец,  который живет на Западе
восемь лет и вовсе не собирается возвращаться).
  А я думаю:  "Боже мой,  зачем моей родине победа в Афганистане?".  В самом
начале,  весной восьмидесятого года,  я видела,  как в  небольшой  советский
город  привезли  запаянные  оцинкованные  гробы  с  телами юношей,  убитых в
Афганистане. Во имя чего? Видела рыдающих матерей.
  Потом услышала: на Украине умерла старая женщина. Семья жила в Ленинграде,
хотела  там  хоронить,  надо  было  перевезти  тело.  Сын  пошел  в  магазин
похоронных принадлежностей, чтобы купить специальный гроб.
  - Вы что,  газет не читаете?  Все такие гробы отосланы в Афганистан!  -  с
неподдельным возмущением ответил заведующий.
  А теперь, говорят, даже перестали отсылать гробы на родину.
  Вижу, слышу,  как здесь на Западе трудно отделить правительство, пославшее
войска в Афганистан,  от народа.  Ведь приказ был отдан от имени народа и на
том  самом  языке,  на  котором  говорит народ.  Людям другого мира отделить
державу от народа в далекой и непонятной России не легче, наверное, чем было
советским солдатам сороковых годов отделить немцев от нацистов.
  Как легко,  как тянет большинство жить в черно-белом мире:  "друг - враг",
"свой   -   чужой",   "русский   -   немец",  "коммунист  -  антикоммунист",
"израильтянин - палестинец"... Но на самом деле все сложнее. И как ни трудно
- эти оттенки необходимо стараться различить.
  Пишу эти строки тогда,  когда в Бонне проходит встреча руководителей  НАТО
(1982),  на  улицах  триста  пятьдесят  тысяч  демонстрантов.  В Нью-Йорке -
полмиллиона.  Все клянутся миром,  требуют мира,  ведут переговоры о мире. А
мостов между правительственными зданиями и улицей не видно.
  Вглядываюсь в лица демонстрантов.  Красивые,  молодые;  юноша  целуется  с
девушкой;  загорелые,  полуголые;  жара;  это еще и увеселительная прогулка,
приключение,  пикник.  Плакаты. Есть и "Против вооружения Запада и Востока".
Карикатуры на Рейгана, на Шмидта, на Брежнева.
  Громко говорят,  плохо слушают.  На человека  обрушивается  слишком  много
звуков, речей, шумов; не отличишь, что необходимо, а что можно и пропустить.
И хочется крикнуть: "милые, остановитесь, задержитесь на мгновение, спросите
хотя бы - почему писателю-пацифисту,  живущему в ГДР,  не разрешили приехать
на эту демонстрацию,  а никто из вас не  должен  был  просить  разрешение  у
своего правительства, ни у норвежского, ни у итальянского..."
  Всех нас может спасти только связь, общение, совместные поиски общей меры.
  Защищаясь от   наступившей   стандартизации,   люди   замыкаются   в  свою
церковь, в свою партию, в свою нацию, - хотят сбиться в
стаю,  отличающуюся  от  других.  Поиски  корней,  возрождение  национальных
диалектов,  старых ремесел,  просто погружение в прошлое,  чтобы понять, кто
ты;   ощутить   настоящее  -  все  это  нормальное  развитие,  Если  оно  не
сопровождается претензиями на превосходство:  "мы лучше",  "мы старше",  "мы
раньше вас приняли христианство", "мы одни имеем право на эти территории"...
  Людям, замкнувшимся  в  своей  скорлупе,  легче  воспринять   других   как
иностранцев, как инородцев, как врагов. В чужого легче стрелять.
  Когда просветители   уверенно   глядели   в   будущее   без   войн,    без
несправедливостей,  страны  были отделены бесконечными,  трудно преодолимыми
расстояниями.  О том,  что происходило во Франции, даже в соседней Германии,
узнавали   не   сразу.   Сегодня   же  о  землетрясении,  о  государственных
переворотах,  об убийствах узнают одновременно сотни миллионов людей в ту же
секунду, когда совершается событие.
  Но я не убеждена в том,  что из-за этого люди стали лучше,  глубже,  легче
понимать друг друга.
  А от того,  услышим ли, поймем ли, зависит и судьба ныне живущих, и судьба
тех, кто будет жить завтра.
  Не раз на занятиях,  слушая моих коллег из Третьего мира (нас,  европейцев
или  полуевропейцев,  и  было-то  всего четверо),  я вспоминала книгу Франца
Фэннона "Проклятьем заклейменные". В классной комнате со мной сидели даже не
дети  -  внуки  тех,  кто был заклеймен проклятьем колонизации.  Все страны,
откуда приехали сюда студенты,  - страны освободившиеся.  Во всяком  случае,
формально освободившиеся.  А горе,  бедность,  сопутствующая зависть, а то и
ненависть не уменьшились. Скорее возросли.
  Война между Ираном и Ираком:  "из-за нефти", "не правда, из-за пограничных
территорий",  "нет,  нет,  потому,  что  иракцы..."  Следуют  многочисленные
обвинения. И в ответ - подобные же от иракца.
  А когда начался непредставимый ужас в Ливане,  то наша классная комната  и
впрямь превратилась в малое побоище.  Модель мира,  объятого ненавистью. Уже
никто никого не слушал,  каждый,  владея истиной,  ему (ей) представляющейся
абсолютной, выкрикивал свою и только свою боль...

* * *

  Всюду нас  сопровождает колокольный звон.  В первой квартире в Германии мы
жили между двумя церквами.  Жизнь невольно подчиняется определенному  ритму.
Основной  тон  - печальный,  под стать моему душевному.  Колокола разные,  я
научилась различать их "голоса".  Мой мир стал более анонимно "озвученным" -
несравненно меньше разговоров со своим