за единицу, то в сравнении с этим мотопехота - ноль. Но
именно  тот  ноль,  который  из  единицы делает десятку. Танки и
мотопехота  во  взаимодействии - несокрушимая сила. Сейчас мы на
бешеной скорости неслись на наших "гробах на колесах" по стране,
бросив  свои танки. Без них, без этой единицы, мы превращались в
ноль,  хотя  и  очень большой. Возникал вопрос, кому и зачем это
нужно.  Более  того,  мы шли без гусеничных тягачей, то есть без
артиллерии.  И  это окончательно убеждало нас в том, что мы идем
не  на  войну.  Тогда куда и зачем? Неужели в районе Праги наших
войск недостаточно?
   Во время коротких привалов, когда солдаты дозаправляли машины
и  проверяли  их, офицеры, собравшись в кружок, делились худшими
своими  опасениями. Еще никто из нас не решился произнести вслух
страшный  диагноз,  но  в  воздухе  уже  висели два жутких слова
"разложение войск".
   Ах, если бы чехи стреляли!
   В наших полках, особенно прибывших из Прикарпатья, в то время
было  много  офицеров,  побывавших  в Венгрии в 56-м году. Но ни
один  из  ветеранов  не видел в Венгрии и намеков на разложение,
которое началось теперь. За освобождение Венгрии Советская Армия
платила  кровью.  В  Чехословакии  цена  была  выше.  Мы платили
разложением.  Дело  в  том, что когда по тебе стреляют, ситуация
упрощается   до  предела.  Думать  не  приходится.  Задумавшихся
убивают первыми.
   В  первые  дни  в  Чехословакии  все  так  и  шло:  они в нас
помидорами,  мы  -  из  автоматов  в  воздух. Но очень скоро все
изменилось.  Была  ли  это  продуманная  тактика  или  стихийное
явление,  но  народ  стал  к  нам  относиться совсем по-другому.
Мягче.  А  вот к этому наша армия, выросшая в тепличной изоляции
от  всего  мира,  была  не  готова. Было взаимное, исключительно
опасное сближение населения и солдат. С одной стороны, население
Чехословакии  вдруг поняло, что подавляющая масса наших солдат и
понятия не имеет, где и почему они находятся. И среди населения,
особенно   сельского,   к  нашим  солдатам  проявлялось  чувство
какого-то  непонятного  нам  сострадания  и  жалости. Отсутствие
враждебности  в  отношении  простых солдат породило в солдатской
массе  недоверие  к  нашей официальной пропаганде, ибо что-то не
стыковалось.  Теория  противоречила  практике. С другой стороны,
среди  солдат  с  невиданной  быстротой  начало распространяться
мнение  о  том,  что  контрреволюция есть явление положительное,
которое  жизненный  уровень  народа  повышает.  Солдатам  совсем
было неясно, зачем нужно силой опускать такую красивую страну до
состояния  нищеты, в которой живем мы. Особенно это чувство было
сильным среди советских солдат, пришедших в Чехословакию из ГДР.
Дело   в  том,  что  эти  отборные  соединения  укомплектованы в
большинстве  своем  русскими  солдатами.  А русский народ в СССР
снабжают,  по крайней мере, в два раза хуже, чем мой, украинский
народ,  во  много  раз  хуже, чем народы Средней Азии и Кавказа.
Голодные  бунты,  как  Новочеркасский,  возникают  именно  среди
русских,  а  не  среди  народов  Кавказа,  где чуть ли не каждая
третья семья имеет собственный автомобиль.
   В наших дивизиях второго эшелона, укомплектованных в основном
солдатами  кавказских  и  азиатских  республик,  брожение только
начиналось, в то время как в дивизиях первого эшелона, прибывших
из  ГСВГ,  оно  зашло  катастрофически  далеко.  Ибо  именно для
русских  контраст  в  жизненном  уровне  Чехословакии и СССР был
особенно  разительным,  и  именно  этим солдатам было непонятно,
зачем  же такой порядок нужно разрушать. Сказывались, конечно, и
общность  славянских  языков, а также то, что в дивизиях первого
эшелона   все   могли   объясняться   между   собой  и  делиться
впечатлениями,  а  в  дивизиях второго эшелона все нации и языки
были  преднамеренно  перемешаны,  и  оттого  дискуссия  не могла
разгореться.
   Мы   прибыли   в   назначенный  район  глубокой  ночью.  Наши
предположения  (самые худшие) полностью оправдались. Наша задача
заключалась  не  в  том, чтобы остановить западные танки, и не в
том,  чтобы  разгонять  буйствующую  контрреволюцию,  а  чтобы в
случае  необходимости  нейтрализовать  русских  солдат,  которых
увозили из Чехословакии.
   20-я  гвардейская  армия  постоянно базируется в ГДР в районе
Бернау,  прямо  у  Берлина. В абсолютной изоляции, конечно. В ее
дивизиях   у   меня  было  много  однокашников  из  Харьковского
танкового  училища.  Армия  эта  одна  из  лучших во всей Группе
Советских  войск  в  Германии.  Она  первой вошла в Прагу. И вот
теперь  она  первой  из  Чехословакии  уходила. Странный это был
выход. Знамена, штабы и большая часть старших офицеров вернулись
в  ГДР. Часть боевой техники была отправлена туда же. Немедленно
из  Прибалтики  были направлены в 20-ю гвардейскую десятки тысяч
свежих солдат и офицеров. И все стало на свои места. Вроде армия
никуда  и не уходила. Но большая часть солдат и молодых офицеров
этой  армии прямо из Чехословакии попали на китайскую границу на
перевоспитание.   И   гнали   освободителей   к   эшелонам,  как
арестантов, а мы их охраняли.
   А  из  Союза  шли  уже  новые  эшелоны  с молодыми солдатами,
которым  предстояло  постоянно  служить  в  Чехословакии. Этих с
самого  первого  дня  размещали  за высокими заборами. Печальный
опыт  освобождения был учтен. Все мы сознавали, что на ближайшее
десятилетие,  что бы в мире ни случилось, послать нас в страну с
более высоким жизненным уровнем никто не решится.


ЗЕМЛЯ РОДНАЯ
                                           Район города Мукачево
                                            12 октября 1968 года
   Наши  дивизии, выходившие из Чехословакии, напоминали остатки
разбитой  армии, уходящей от преследования после сокрушительного
поражения.  Мог ли какой офицер без боли смотреть на бесконечные
колонны  грязных  танков, искалеченных варварской эксплуатацией,
лишенных  в  течение многих месяцев человеческой заботы и ласки.
Поредели наши полки. Многие взводы и роты в полном составе еще в
Чехословакии  сводили  в маршевые батальоны и гнали на китайскую
границу.   Солдат,   которым  оставалось  служить  по  несколько
месяцев,   досрочно   разгоняли   по  домам.  В  экипажах  часто
оставалось по одному водителю, и никого больше.
   Родина  встречала  нас  оркестрами  и  тут же направляла всех
целыми   полками  в  полевые  лагеря,  огороженные  проволочными
заборами.  То  ли  чумными  нас  считали,  то  ли  прокаженными.
Незнакомые  инженеры быстро осматривали боевую технику и на ходу
определяли: средний ремонт, на слом, на слом, на слом.
   А  нас также быстро осматривали врачи: годен, годен, годен. А
еще  какие-то  люди  судорожно  копались  в наших делах и так же
быстро выносили резолюции: китайская граница, китайская граница,
китайская граница.
   Но   вдруг   привычный  ритм  был  нарушен.  Поредевший  полк
построили вдоль широкой лесной просеки, которая была центральной
дорогой  нашего  военно-тюремного лагеря.  Начальник штаба полка
нудно    читает    приказы   министра,   командующего   округом,
командующего армией. Потом неожиданно конвой вывел на середину и
поставил  перед  строем какого-то парня. На вид ему было лет 20.
Меня  поразило  то,  что  он был почему-то босиком. В том году в
Карпатах  стояла  необычно  теплая тихая осень. И все же то была
осень, а он стоял босиком.
   По  его  виду  трудно  было  понять, солдат он или не солдат.
Брюки  на  нем  были солдатские, но вместо гимнастерки - широкая
крестьянская  рубаха. Он стоял правым боком к развернутому строю
полка   и   смотрел   куда-то  вдаль  на  синие  вершины  Карпат
близорукими  своими  глазами.  В левой руке он держал солдатский
котелок, а правая прижимала к груди какой-то матерчатый сверток,
что-то завернутое в тряпицу и видимо ему очень дорогое.
   Начальник  штаба  полка  отчетливо  и  внятно  читал бумагу о
похождениях нашего героя. Призвали его на службу год тому назад.
Во   время  подготовки  к  освобождению  он  решил  использовать
ситуацию для перехода на Запад. Но во время перетасовок он попал
в  одну  из  "диких дивизий", которые в Чехословакию не входили.
И  тогда  он,  захватив  автомат,  ушел  в  горы и несколько раз
пытался  прорваться через границу. Три месяца он провел в горах,
но  потом  голод  выгнал  его  к людям, и он добровольно сдался.
Теперь он должен был быть наказан. В мирное время таких, как он,
наказывают  в  укромных  местах.  Но  сейчас  мы жили по законам
войны,   и   так  как  его  "дикую  дивизию"  уже  разогнали  за
ненадобностью, он будет наказан перед строем нашего полка.
   Пока  начальник  штаба завершал чтение приговора, к дезертиру
сзади  медленно приближался палач, невысокий очень плотный майор
ГБ в мягких сапогах с короткими голенищами на толстых икрах.
   Я   никогда   не   видел   своими  глазами  смертной  казни и
представлял  ее совершенно не так: темный подвал, слой опилок на
полу,  мрачные  своды, лучик света. В жизни все наоборот: лесная
просека,  застланная  роскошным ковром багряных листьев, золотые
паутинки, хрустальный звон горного водопада и необозримая лесная
даль, залитая прощальным теплом осеннего солнца.
   Действие  разворачивалось  перед  нами,  как  на сцене, как в
спектакле,  когда  весь  зал,  закусив губы и впившись ногтями в
ручки  кресел,  молча  следит  за тем, как смерть, мягко ступая,
медленно  сзади  приближается  к  своей  жертве. И все ее видят,
кроме  того,  кому  суждено погибнуть. Врут, наверное, люди, что
приближение  смерти  можно почувствовать. Ничего наш солдатик не
чувствовал.  Стоял  он и молча слушал, а может быть и не слушал,
слова  приговора.  Ясно  было  одно:  у  него  и помысла не было
такого,  что его могут приговорить к высшей мере. И уж, конечно,
он и подозревать не мог того, что приговор приведут в исполнение
прямо по его объявлению.
   Сейчас,  много  лет  спустя,  я мог бы изобрести какие-нибудь
благородные  чувства, переживаемые мной, но в тот момент не было
таких  чувств  во  мне.  Я стоял и, как сотни других, смотрел на
солдата и крадущегося палача и думал о том, обернется солдат или
нет,  и  если  обернется  и увидит палача с пистолетом, будет ли
палач стрелять немедленно или нет.
   Начальник  штаба  набрал  полные  легкие  воздуха  и звонко и
торжественно,  как правительственное сообщение о запуске первого
космонавта, отчеканил заключительную фразу:
  - ИМЕНЕМ СОЮЗА...
   Палач плавно отвел затвор пистолета и так же плавно, чтобы не
щелкнул, отпустил его обратно...
   -... СОВЕТСКИХ...
   Палач, ступая мягко, как кот, сделал еще два шага и расставил
широко  ноги  для устойчивости. Теперь он стоял в одном метре от
несчастного.  Казалось,  тот должен был услышать дыхание палача.
Но солдат этого не услышал, не почувствовал...
   -... СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ...
   Палач  вытянул правую руку с пистолетом вперед, почти касаясь
дульным срезом затылка солдата...
   -... РЕСПУБЛИК...
   Палач левой рукой сжал запястье своей правой руки для большей
устойчивости пистолета...
   -... ПРИГОВОРИЛ...
   Жуткий  хруст  одиночного  выстрела стегнул меня кнутом вдоль
спины. Я сжался весь. Я зажмурил глаза, как от невыносимой боли,
но тут же их открыл.
   Убитый солдат резко выбросил обе руки над головой и, совершая
последний  в  своей короткой жизни невероятный прыжок вверх, как
бы  пытаясь  ухватиться  за облака, запрокинул голову назад так,
как  этого  не  может сделать еще живой человек. Наверное в этот
самый  последний  момент  его  уже  мертвые глаза встретились со
спокойным  взглядом  проницательных  голубых  глаз палача. А эхо
выстрела   медленно  покатилось  к  далекой  лесистой  гряде  и,
расколовшись об нее, залаяло.
   Тело  солдата  падало  медленно-медленно, как кленовый лист в
тихий  осенний  день.  Палач  так  же медленно отступил на шаг в
сторону, уступая место падающему телу.
   -...   к  высшей  мере  наказания...-  тихо  закончил  чтение
начальник штаба.
   Палач  ловко  извлек  магазин  из  рукоятки пистолета, рывком
передернул  затвор,  выбрасывая  из патронника не понадобившийся
второй  патрон. К убитому бегом приближалась похоронная команда:
пятеро солдат с лопатами и куском брезента.
   А  он  лежал  у  наших ног, устремив свой немигающий взгляд в
бездонное небо.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
   А вы когда-нибудь были знакомы с человеком в период его жизни
между смертным приговором и казнью? Если нет, то  знакомьтесь, я
- один из таких людей.
   Я  больше  не  освободитель. Не для меня эта работа. И не для
моей  страны.  По  моему  убеждению, только та страна, в которую
люди  толпами  бегут  со  всего света, имеет право давать советы
другим  о  том,  как  надо  жить.  Та же страна, из которой люди
прорываются  через  границу  на  танках,  улетают на самодельных
воздушных  шарах и гиперзвуковых истребителях, прорываются через
минные   поля   под   пулеметным   огнем,  преследуемые  сворами
сторожевых  псов, та страна никого и ничему учить не должна. Нет
у  нее такого права. Прежде всего в своем доме порядок наведите.
Создайте  такое  общество,  чтобы  люди  не  из  нашей страны за
границу  подземные  коридоры  рыли, а чтобы к нам такие коридоры
кто-то  старался  прорыть.  И  вот только тогда обретем мы право
поучать  других,  да  и  то  не  танками, не грохотом гусениц по
мостовым,   а   добрым  советом  и  личным  примером:  смотрите,
любуйтесь, перенимайте опыт, если нравится.
   Мысли  эти  пришли мне в голову давно. Может быть, они глупы,
стары и избиты, но это мои собственные мысли. Самые первые.
   И  очень  мне  хотелось, чтобы они не умерли в моей голове, а
для  этого  надо  было  поделиться  ими  хотя бы с двумя другими
людьми. Но в моем положении это исключено. Нас, профессиональных
освободителей, за такие мысли стреляют. В затылок.
   С  одним  освободителем  такими идеями поделиться можно, а на
второго времени, конечно, уже не хватит.
   Поэтому  я ушел. Унес свои мысли вместе с головой. К переходу
я  готовился  много лет и никогда не верил в его успешный исход.
Но мне повезло.
   По  коммунистическим  законам  я  предатель  и  изменник. Я -
преступник,  совершивший  тяжкое,  особо опасное государственное
преступление.  Военной  Коллегией  Верховного  Суда  Союза ССР я
приговорен  к высшей мере наказания. Способ исполнения приговора
не   уточнен.   Моим  палачам  дан  широкий  выбор  методов  его
исполнения:  автомобильная  катастрофа,  самоубийство, сердечный
приступ.  Но  им  еще надо найти меня. А пока я живу в последнем
периоде  своей жизни. Между смертным приговором и казнью. В моей
жизни это самое счастливое время.