арварство европейской культурой, в  которой  Россия
еще весьма нуждалась сама.
   Несмотря  на  природные  богатства  и   благословенный   климат,   Грузия
продолжала оставаться отсталой и бедной страной. Ее полуфеодальные отношения
опирались на низкую материальную базу и потому отличались чертами  азиатской
патриархальности, которая не исключала азиатской жестокости.  Промышленность
почти не существовала. Обработка почвы и строительство  жилищ  производились
почти так же, как две тысячи лет тому назад.  Вино  выдавливалось  ногами  и
хранилось в больших глиняных кувшинах. Города Кавказа,  сосредоточивавшие  в
себе не более шестой части  населения,  оставались,  подобно  городам  Азии,
чиновничьими, военными, торговыми и лишь в  небольшой  степени  ремесленными
центрами.  Над  основной  крестьянской  толщей  возвышался  слой  дворян,  в
большинстве своем небогатых и малокультурных, отличавшихся от верхнего  слоя
крестьян подчас только пышным титулом и претензиями. Не напрасно Грузию с ее
маленьким "могуществом" в прошлом, с ее экономическим застоем в настоящем, с
ее благодатным солнцем, виноградниками, беспечностью, наконец, с ее  обилием
провинциальных гидальго с пустыми карманами, называли Испанией Кавказа.
   ...Национальный  характер  грузин  изображается  обычно  как  доверчивый,
впечатлительный,  вспыльчивый  и  в  то  же   время   лишенный   энергии   и
предприимчивости. Реклю выдвигает на первый план веселость, общительность  и
прямоту. С этими качествами, которые действительно  бросаются  в  глаза  при
личных встречах с  грузинами,  характер  Сталина  мало  вяжется.  Грузинские
эмигранты в Париже заверяли Суварина, автора французской биографии  Сталина,
что мать Иосифа Джугашвили была не грузинкой, а осетинкой, и что в жилах его
есть примесь монгольской крови. В противоположность этому некий  Иремашвили,
с которым нам предстоит еще встретиться в дальнейшем, утверждает,  что  мать
была  чистокровной  грузинкой,  тогда  как  осетином  был   отец,   "грубая,
неотесанная натура, как все осетины,  которые  живут  в  высоких  кавказских
горах". Проверить эти утверждения  трудно,  если  не  невозможно.  Вряд  ли,
однако, в этом есть необходимость для объяснения моральной фигуры Сталина.
   О семье Джугашвили и о детстве Иосифа не опубликовано до сих пор  никаких
подлинных документов. Да и вряд ли  они  многочисленны.  Культурный  уровень
среды был таков, что жизнь протекала вне письменности и почти  не  оставляла
следов. Только после того как самому Сталину перевалило уже за 50 лет, стали
появляться воспоминания об отцовской семье. Они писались либо  ожесточенными
и  не  всегда  добросовестными  врагами,  обычно   из   вторых   рук,   либо
подневольными "друзьями", по инициативе -  можно  бы  сказать  по  заказу  -
официальных комиссий по истории партии, и потому являются, в  большей  своей
части, упражнениями на заданную  тему.  Было  бы,  конечно,  слишком  просто
искать правду по диагонали между этими искажениями. Однако,  сопоставляя  их
друг с другом, взвешивая умолчания одних и преувеличения других,  критически
оценивая внутреннюю связь самого  повествования  в  свете  дальних  событий,
можно до некоторой степени приблизиться к истине. Не гоняясь за искусственно
законченными картинами,  мы  постараемся  представить  читателю  попутно  те
материальные элементы, на которые опираются наши выводы или догадки.
   Более ранние биографические справки неизменно говорили о Сталине как сыне
крестьянина из деревни Диди-Лило. Сам Сталин в 1926 году впервые назвал себя
сыном рабочего. Примирить  это  противоречие  нетрудно:  как  и  большинство
рабочих   России,   Джугашвили-отец   по   паспорту   продолжал    числиться
крестьянином.  Но  этим  затруднения  не  исчерпываются.   Отец   называется
неизменно "рабочим обувной фабрики Алиханова в Тифлисе". Однако семья жила в
Гори, а не в столице Кавказа. Значит ли это, что отец жил  врозь  от  семьи?
Такое предположение было бы законно, если бы семья оставалась в деревне.  Но
совершенно невероятно, чтобы кормилец семьи  и  сама  семья  жили  в  разных
городах. К тому же Гогохия, товарищ Иосифа по духовному  училищу,  живший  в
одном с ним дворе, как и Иремашвили, часто навещавший  его,  прямо  говорят,
что Виссарион работал тут же, на Соборной улице,  в  мазанке  с  протекавшей
крышей. Естественно поэтому предположить, что отец лишь временно  работал  в
Тифлисе, может быть, еще в тот период, когда семья оставалась в  деревне.  В
Гори же Виссарион Джугашвили работал уже не на обувной фабрике -  в  уездном
городе фабрик не было, - а как самостоятельный  мелкий  кустарь.  Умышленная
неясность в этом пункте продиктована, несомненно, стремлением  не  ослаблять
впечатления от "пролетарской" родословной Сталина.
 
   Как большинство грузинок, Екатерина Джугашвили стала матерью в совсем еще
юном возрасте. Первые трое детей умерли во  младенчестве.  21  декабря  1879
года родился четвертый ребенок, матери едва исполнилось двадцать лет.
   ...Прежде всего бросается в глаза  тот  факт,  что  официально  собранные
воспоминания обходят почти полным молчанием фигуру Виссариона,  сочувственно
останавливаясь в то же время на трудовой и тяжелой  жизни  Екатерины.  "Мать
Иосифа имела скудный заработок, - рассказывает Гогохия, - занимаясь  стиркой
белья и выпечкой хлеба в домах богатых жителей Гори. За  комнату  надо  было
платить полтора рубля". Мы узнаем, таким образом, что забота  об  уплате  за
квартиру лежала на матери, а не на отце. И дальше: "Тяжелая  трудовая  жизнь
матери, бедность сказывались на характере Иосифа", - как  если  бы  отец  не
принадлежал к семье. Только позже автор  вставляет  мимоходом  фразу:  "Отец
Иосифа - Виссарион - проводил весь день  на  работе,  шил  и  чинил  обувь".
Однако работа отца не приводится ни в какую  связь  с  жизнью  (семьи  и  ее
материальным уровнем. Получается впечатление, будто об отце  упомянуто  лишь
для заполнения пробела. Глурджидзе, другой товарищ по духовному училищу, уже
полностью  игнорирует  отца,  когда  пишет,  что  заботливая   мать   Иосифа
"зарабатывала на жизнь кройкой, шитьем и стиркой белья".  Эти  не  случайные
умолчания заслуживают тем большего внимания,  что  нравы  народа  далеко  не
отводили женщине руководящее место в семье. Наоборот, по  старым  грузинским
традициям, очень вообще  упорным  в  консервативной  среде  горцев,  женщина
оставалась на положении домашней полурабыни, почти не  допускалась  в  среду
мужчин, не имела права голоса в семейных делах, не  смела  наказывать  сына.
Даже в церкви жены и сестры располагались позади отцов, мужей и братьев.  То
обстоятельство,  что  авторы  воспоминаний  заслоняют  фигуру  отца  фигурой
матери, не может  быть  истолковано  иначе  как  стремлением  уклониться  от
характеристики Виссариона Джугашвили. Старая русская  энциклопедия,  отмечая
крайнюю воздержанность грузин в пище, прибавляет: "Едва ли какой-либо другой
народ в мире пьет столько вина, сколько его  выпивают  грузины".  Правда,  с
переселением в Гори Виссарион вряд ли сохранил собственный виноградник. Зато
в городе духаны были под рукой и с виноградным вином  успешно  конкурировала
водка.
   Незаслуженные,  страшные  побои  сделали  мальчика  столь  же  суровым  и
бессердечным, каким был его отец. Иосиф стал с ожесточением  размышлять  над
проклятыми загадками жизни. Ранняя смерть отца не  причинила  ему  горя;  он
только почувствовал себя свободнее. Иремашвили делает тот  вывод,  что  свою
затаенную вражду к отцу и жажду мести мальчик с ранних лет начал  переносить
на всех тех, кто имел или мог иметь какую-либо власть  над  ним.  "С  юности
осуществление мстительных замыслов стало для него целью, которой подчинялись
все его усилия".
   Низший слой мелкой буржуазии знает две высокие карьеры  для  единственных
или одаренных сыновей:  чиновника  и  священника.  Мать  Гитлера  мечтала  о
карьере пастора для сына. С той же мыслью носилась, лет на десять раньше,  в
еще более скромной среде, Екатерина Джугашвили. Сама эта мечта увидеть  сына
в рясе показывает, кстати, насколько мало была  проникнута  семья  сапожника
Бесо "пролетарским духом". Лучшее будущее мыслилось не как результат  борьбы
класса, а как результат разрыва с классом.
   Царское  правительство  давно  и  не  без  крови  сломило   независимость
грузинской  церкви,  подчинив  ее  петербургскому  Синоду.  Однако  в  низах
грузинского духовенства  сохранялась  вражда  к  русификаторам.  Порабощение
церкви потрясло традиционную религиозность грузин и  подготовило  почву  для
влияния социал-демократии не только в городе, но  и  в  деревне.  Тем  более
спертая атмосфера царила в духовных школах, которые должны  были  не  только
русифицировать своих воспитанников, но и подготовить  их  к  роли  церковной
полиции душ. Отношения между учителями и учениками  были  проникнуты  острым
духом враждебности. Занятия велись на русском языке, грузинский преподавался
всего два раза в неделю и нередко третировался как язык низшей расы.
   В 1890 году, очевидно вскоре после смерти  отца,  одиннадцатилетний  Coco
вступил  в  духовное  училище  с  ситцевой  сумкой  под  мышкой.  По  словам
товарищей, мальчик проявлял большое рвение в изучении катехизиса  и  молитв.
Гогохия отмечает, что благодаря своей исключительной памяти  Coco  запоминал
уроки со слов учителя и не нуждался  в  повторении.  На  самом  деле  память
Сталина, по крайней мере теоретически, весьма посредственная.
   Воспоминания Иремашвили несравненно живее и ближе  к  правде.  Он  рисует
Иосифа  долговязым,  жилистым,  веснушчатым  мальчиком,   исключительно   по
настойчивости, замкнутости и  властолюбию  умевшим  добиваться  поставленной
цели, шло ли дело о командовании над товарищами,  о  метании  камней  или  о
карабканий по скалам. Сосо  отличался  горячей  любовью  к  природе,  но  не
чувствовал привязанности к ее  живым  существам.  Сострадание  к  людям  или
животным было ему чуждо: "Я никогда не видел его  плачущим".  "Для  радостей
или горестей товарищей Coco знал только саркастическую  усмешку".  Все  это,
может быть, слегка отшлифовалось в памяти, как камень в потоке,  но  это  не
выдумано.
   Иремашвили впадает,  однако,  в  несомненную  ошибку,  когда  приписывает
Иосифу  мятежное  поведение  уже  в  горийской  школе.  В  качестве   вожака
ученических протестов, в частности кошачьего концерта  против  "ненавистного
инспектора Бутырского",  Coco  подвергается  будто  бы  чуть  ни  ежедневным
наказаниям. Между тем, авторы официальных воспоминаний на этот раз явно  без
предвзятой цели рисуют Иосифа за эти годы  примерным  учеником  также  и  по
поведению.
   Неясным остается момент разрыва Иосифа с  верованиями  отцов.  По  словам
того же Иремашвили, Coco вместе с двумя другими  школьниками  охотно  пел  в
деревенской церкви во время летних каникул, хотя религия являлась  для  него
пройденным  этапом  уже  и  тогда,  в  старших  классах  школы.   Глурджидзе
вспоминает, в свою очередь, как тринадцатилетний Иосиф сказал  ему  однажды:
"Знаешь, нас обманывают,  бога  не  существует..."  В  ответ  на  изумленный
возглас собеседника Иосиф порекомендовал  ему  прочесть  книгу,  из  которой
видно, что "разговоры о боге пустая болтовня". "Какая это книга?" - "Дарвин.
Обязательно прочти". Ссылка на Дарвина  придает  эпизоду  малоправдоподобный
оттенок.  Вряд  ли  тринадцатилетний  мальчик  мог  в  захолустном   городке
прочитать Дарвина и сделать из него  атеистические  выводы.  По  собственным
словам Сталина, он встал  на  путь  революционных  идей  в  пятнадцать  лет,
следовательно, уже в Тифлисе.
   Для определения  времени  вступления  Иосифа  в  семинарию  мы  в  разных
официальных изданиях имеем на выбор три даты: 1892,  1893  и  1894.  Сколько
времени  оставался  он  в  семинарии?   Шесть   лет,   отвечает   "Календарь
коммуниста".  Пять,  говорит  биографический  очерк,  написанный  секретарем
Сталина. Четыре года, утверждает его бывший  школьный  товарищ  Гогохия.  На
мемориальной доске, укрепленной на здании  бывшей  семинарии,  сказано,  как
можно различить на фотоснимке, что "великий Сталин" учился в этих стенах с 1
сентября 1894 года по 29 июля 1899  года,  следовательно,  пять  лет.  Может
быть, официальные биографы избегают этой  последней  даты,  потому  что  она
рисует семинариста Джугашвили слишком великовозрастным? Во всяком случае, мы
предпочитаем держаться мемориальной доски, ибо, даты ее  основаны,  по  всей
вероятности, на документах самой семинарии.
   С похвальным листом горийского училища  в  своей  сумке  пятнадцатилетний
Иосиф впервые очутился осенью 1894 года в большом городе, который не мог  не
поразить его воображение: это был Тифлис, бывшая столица  грузинских  царей.
Не будет преувеличением сказать, что  полуазиатский,  полуевропейский  город
наложил свою печать на молодого Иосифа на всю жизнь.
   Об увлечении молодого Иосифа национальной  проблемой  Грузии  официальные
биографы не упоминают вовсе. Сталин появляется у них сразу  как  закоренелый
марксист. Между тем нетрудно понять, что в наивном "марксизме" того  первого
периода  туманные  идеи  социализма  еще  мирно  уживались  с   национальной
романтикой "Кобы".
   За год Иосиф, по словам Гогохия, настолько развился и вырос, что  уже  со
второго класса стал руководить группой товарищей по семинарии.  Если  верить
Берия, самому официальному из историков, то "Сталин в  1896  -  1897  гг.  в
Тифлисской духовной семинарии руководил двумя марксистскими кружками". Самим
Сталиным никто никогда не руководил. Гораздо жизненнее  рассказ  Иремашвили.
Десять семинаристов, в том числе Coco Джугашвили, образовали, по его словам,
тайный социалистический кружок.
   ...Иосиф Джугашвили не только не стал священником, как мечтала его  мать,
но и не дотянул до аттестата, который мог бы  открыть  ему  двери  некоторых
провинциальных университетов. Почему так случилось,  на  этот  счет  имеется
несколько версий, которые нелегко согласовать. В воспоминаниях, написанных в
1929 году, Авель Енукидзе рассказывает, что Иосиф в  семинарии  начал  тайно
читать  книги  вредного  направления,  что  это  учение  не  ускользнуло  от
бдительных глаз инспектора и что опасный воспитанник "вылетел из семинарии".
Официальный кавказский историк Берия сообщает, что Сталин был  "исключен  за
неблагонадежность". Невероятного в этом, разумеется,  нет  ничего;  подобные
исключения были нередки. Странным  кажется  лишь  то,  что  до  сих  пор  не
опубликованы соответствующие документы семинарии. Что они не  сгорели  и  не
затерялись в водовороте революционных годов, видно хотя бы из уже упомянутой
мемориальной доски и еще больше - из полного  умолчания  об  их  судьбе.  Не
потому ли документы не публикуются, что они заключают неблагоприятные данные
или опровергают кое-какие легенды позднейшего происхождения?
 
225 
 
 
 
 
 
 
 
                      "Профессиональный революционер" 
 
 
 
 
 
"Профессиональный революционер" 
 
 
   В 1883 году, когда Coco шел  четвертый  год,  нефтяная  столица  Кавказа,
Баку, была соединена рельсами с черноморским портом Батумом. Наряду с горным
хребтом   Кавказ   нашел   свой   железнодорожный   хребет.   За    нефтяной
промышленностью стала подниматься марганцевая. В 1896 году, когда  Coco  уже
начал мечтать об имени  Кобы,  вспыхнула  первая  стачка  в  железнодорожных
мастерских Тифлиса.
 
   Енукидзе  вспоминал  в  1923  году,  когда  мемуаристы  еще  пользовались
достаточной  свободой,  что  "Сталин  много  раз  с  удивлением  подчеркивал
выдающиеся способности покойного товарища Кецховели, который в то время умел
правильно  ставить   вопросы   в   духе   революционного   марксизма".   Это
свидетельство,  особенно  слова  об  "удивлении",   опровергают   позднейшие
рассказы о том, что руководство уже в тот период  принадлежало  Кобе  и  что
Цулукидзе и Кецховели были только его "помощниками". Надо еще прибавить, что
статьи молодого Цулукидзе и по содержанию, и  по  форме  стояли  значительно
выше всего того, что двумя-тремя годами позже писал Коба.
   Заняв в Месаме-даси место на левом крыле,  Кецховели  привлек  через  год
молодого Джугашвили. Дело шло не собственно о революционной организации, а о
кружке единомышленников, группировавшихся вокруг  легальной  газеты  "Квали"
("Борозда"), которая в 1896 году перешла из рук  либералов  в  руки  молодых
марксистов с Жордания во главе.
   С возрастанием  численности  кружков  смелее  становилось  содержание  их
деятельности.
   Еще будучи семинаристом, Коба вступает в 1898 году в связь с  рабочими  и
примыкает к социал-демократической организации. "Однажды вечером Коба и я, -
вспоминает Иремашвили, -  тайно  пробрались  из  семинарии  в  Мтацминда,  в
маленький прислонившийся к скале домик, принадлежавший  рабочему  тифлисских
железных дорог. Вслед за нами скоро прибыли крадучись  наши  единомышленники
из  семинарии.  С  нами   собралась   еще   социал-демократическая   рабочая
организация железнодорожников". Сам Сталин рассказал об этом в 1926 году  на
митинге в Тифлисе: "Я вспоминаю 1898 год, когда я впервые получил кружок  из
рабочих железнодорожных  мастерских.  Я  вспоминаю,  как  я  на  квартире  у
товарища Стуруа в присутствии Сильвестра Джибладзе (он был тогда тоже  одним
из моих учителей)...  и  других  передовых  рабочих  Тифлиса  получил  уроки
практической работы... Здесь, в кругу этих товарищей, я получил тогда первое
свое боевое революционное крещение, здесь, в кругу этих  товарищей,  я  стал
тогда учеником революции..."
 
   Из Гори Коба, очевидно, снова вернулся нелегально в Тифлис, так  как,  по
сведениям жандармского управления, "осенью 1901 года Джугашвили был избран в
состав тифлисского Комитета... участвовал в двух заседаниях этого  комитета,
а в конце 1901 года был командирован для пропаганды в Батум..."  Так  как  у
жандармов не было иной "тенденции", кроме изловления революционеров,  причем
благодаря внутренней агентуре они оказывались обычно неплохо осведомленными,
то мы можем считать установленным, что в 1898 - 1901 годах  Коба  отнюдь  не
играл в Тифлисе той  руководящей  роли,  которую  ему  стали  приписывать  в
последние годы: до самой осени  1901  года  он  не  входил  даже  в  местный
Комитет, а только состоял  одним  из  пропагандистов,  т.  е.  руководителем
кружков.
   В конце 1901 года Коба  переезжает  из  Тифлиса  в  Батум,  на  побережье
Черного моря, поблизости турецкой границы. Переселение может быть без  труда
объяснено необходимостью скрыться с глаз тифлисской полиции и  потребностями
перенесения революционной пропаганды  в  провинцию.  Меньшевистские  издания
дают, однако, другую версию. С первых  дней  своей  деятельности  в  рабочих
кружках Джугашвили обратил на себя, по их словам, внимание своими  интригами
против Джибладзе, главного руководителя тифлисской организации. Несмотря  на
предостережение,  он  продолжал  распространять  клевету  "с  целью  умалить
подлинных  и  признанных  представителей  движения  и   занять   руководящую
позицию". Преданный партийному суду, Коба был признан виновным в недостойной
клевете и единогласно исключен из организации.  Вряд  ли  существует  способ
проверить этот  рассказ,  исходящий,  не  будем  забывать,  от  ожесточенных
противников  Сталина.  Документы  тифлисского  жандармского  управления,  по
крайней мере те, которые  опубликованы  до  сих  пор,  ничего  не  знают  об
исключении Иосифа Джугашвили из партии, наоборот, говорят о его командировке
в Батум "для пропаганды". Можно  бы  поэтому  оставить  вовсе  без  внимания
версию меньшевиков, если бы некоторые другие свидетели не наводили на мысль,
что дело с переселением Кобы обстояло не вполне гладко.
 
   Читатель замечает,  вероятно  не  без  сожаления,  что  изложение  фактов
осложняется  критическими  замечаниями  в  адрес  источников.  Автор  хорошо
понимает