начинается
бакинский  период   революционной   деятельности   Сталина.   Вернувшись   с
Лондонского съезда партии... Сталин  оставляет  Тифлис  и  обосновывается  в
Баку..."  Лондонский  съезд  происходил  в  июне  1907   г.;   Сталин   мог,
следовательно, перебраться в Баку не раньше июля-августа,  вернее  всего,  в
связи со знаменитой тифлисской экспроприацией, о которой еще  речь  впереди.
Если верить высокоофициальной  биографии,  то  оказывается,  что  "бакинский
период", который превратил Кобу из ученика в подмастерье, длился  не  три  с
лишним года, и даже не два, а всего шесть-семь месяцев. Противоречие на этот
раз слишком велико.
   Что же представляла собой в год революции тифлисская организация Кобы? На
этот счет у нас есть непререкаемое свидетельство, одним ударом сметающее все
легенды. В ленинском "Пролетарии" напечатан в августе официальный  "отчет  о
деятельности большевиков Тифлиса в 1905 году. Цитируем дословно: "Тифлис,  1
июля. Недель пять тому назад здесь совсем не было организации "большинства",
были  отдельные  лица,  кучки,  но  этим  все  и  ограничивалось.   Наконец,
состоялось в начале  июля  общее  собрание  всех  разрозненных  элементов...
Начался период собирания, в котором мы пока еще находимся. Отношение масс  к
нам переменилось. Из резко враждебного оно  превратилось  в  колеблющееся...
Комитет думает выпускать раз в неделю листовки пропагандистского характера".
Такова удручающая картина,  нарисованная  самими  тифлисскими  большевиками,
может быть, даже при участии Кобы, который в июле 1905 г. не мог  оставаться
в стороне от начавшегося строительства большевистской организации.
   Коба вернулся из ссылки в Тифлис в феврале 1904 г.,  причем  неизменно  и
победоносно "руководил работой большевиков". За вычетом коротких отлучек  он
провел в Тифлисе большую часть 1904  -  1905  годов.  Рабочие  говорили,  по
словам новейших воспоминаний: "Коба сдирает шкуру с меньшевиков". Между  тем
оказывается,  что  грузинские  меньшевики  почти  не  пострадали   от   этой
хирургической  операции.  Лишь  во  второй  половине  1905  г.  разрозненные
тифлисские большевики вступили в "период  собирания"  и  "думали"  выпускать
листки. В какой же организации участвовал Коба в 1904 г. и в первой половине
1905 г.? Если он не  стоял  вообще  в  стороне  от  рабочего  движения,  что
невероятно, то он не мог,  вопреки  всему,  что  мы  слышали  от  Берия,  не
принадлежать к организации меньшевиков. К началу 1906 г.  число  сторонников
Ленина возросло в Тифлисе до 300. Меньшевиков насчитывалось около 3000.  Уже
одно соотношение сил обрекало Кобу на литературную оппозицию в самый  разгар
революционных событий.
   "Два года (1905 -  1907)  революционной  работы  среди  рабочих  нефтяной
промышленности, - заверял Сталин, - закалили  меня".  Совершенно  невозможно
допустить, что в тщательно  проредактированном  изложении  собственной  речи
оратор просто перепутал, где именно он провел  год  революционного  крещения
народа, как и следующий, 1906  год,  когда  вся  страна  еще  содрогалась  в
конвульсиях и жила ожиданием  развязки.  Таких  вещей  не  забывают!  Нельзя
отделаться от впечатления, что Сталин сознательно обошел первую революцию, о
которой ему попросту нечего  было  сказать.  Так  как  Баку  создавал  более
героический фон, чем Тифлис, то он ретроспективно переселил себя в  Баку  на
два с половиной года раньше, чем следовало. Опасаться возражений со  стороны
советских историков ему не приходилось. Но все  же  остается  во  всей  силе
вопрос: что, собственно, делал Коба в 1905 г.?
   Год  революции  открылся  расстрелом  петербургских  рабочих,  шедших   с
петицией к царю. Написанное Кобой  воззвание  по  поводу  событий  9  января
увенчивается  призывом:  "Протянем  друг  другу  руки  и  сплотимся   вокруг
партийных комитетов.  Мы  не  должны  забывать  ни  на  минуту,  что  только
партийные комитеты могут  достойным  образом  руководить  нами,  только  они
осветят нам путь в  обетованную  землю..."  и  пр.  Какой  убежденный  голос
"комитетчика"! В эти самые дни, а может  и  часы,  в  далекой  Женеве  Ленин
вписывал  в  статью  одного  из  своих  сотрудников   следующий   призыв   к
поднимающимся массам: "Дайте волю гневу и ненависти,  которые  накопились  в
ваших сердцах за столетия эксплуатации, страданий и горя"! В этой фразе весь
Ленин. Он ненавидит и восстает вместе с массами, чувствует революцию в своих
костях и не требует от восставших, чтоб они действовали только с  разрешения
"комитетов". Нельзя в более лапидарной форме выразить контраст  между  двумя
натурами в их отношении как раз  к  тому,  что  политически  объединяло  их,
именно к революции!
   ...Кобе ровно 26 лет. Он  впервые  пробивает  провинциальную  скорлупу  и
вступает на арену партии. Его появление  остается,  правда,  малозамеченным.
Пройдет еще почти семь лет,  прежде  чем  он  будет  включен  в  Центральный
Комитет. Но все же Таммерфорсская конференция составляет важную веху  в  его
жизни. Он посещает Петербург, знакомится со штабом партии, присматривается к
ее механизму, сравнивает себя с другими  делегатами,  участвует  в  прениях,
избирается в комиссию и, как сказано в официальной биографии,  "окончательно
связывается с Лениным". К сожалению, обо всем этом мы знаем очень мало.
   О первой встрече своей с Лениным Сталин сам рассказал, правда, 28  января
1924 г., через неделю после смерти Ленина, на  траурном  вечере  кремлевских
курсантов. Насквозь условный и ходульный рассказ  его  мало  дает  освещения
самой встречи. Но он настолько характерен для рассказчика, что  должен  быть
приведен целиком. "Впервые я встретился с тов. Лениным в декабре 1905 г.  на
конференции большевиков в Таммерфорсе (в Финляндии), - так начал Сталин. - Я
надеялся увидеть горного орла нашей партии, великого человека,  великого  не
только политически, но, если угодно, и физически, ибо тов. Ленин рисовался в
моем воображении в виде великана, статного и  представительного.  Каково  же
было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного,  ниже  среднего
роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных  смертных..."
Прервем на минуту. За мнимой наивностью этих образов, которые "горного орла"
рисуют в виде "великана", скрывалась хитрость  на  службе  личного  расчета.
Сталин говорил будущим офицерам Красной Армии: "Пусть вас не обманывает  моя
серая  фигура;  Ленин  тоже  не  отличался  ни  ростом,  ни  статностью,  ни
красотой".  Доверенные  агенты  среди  курсантов  расшифровывали   затем   с
необходимой откровенностью эти намеки.
   Не может прежде всего  не  вызвать  удивления  самый  факт,  что  молодой
кавказец, совершенно не знавший России, решился столь непримиримо  выступить
против  вождя  своей  фракции  по  аграрному  вопросу,  в  области  которого
авторитет Ленина считался особенно незыблемым.  Осторожный  Коба  не  любил,
вообще говоря, ни вступать на незнакомый лед, ни оставаться  в  меньшинстве.
Он вообще ввязывался в  прения  только  тогда,  когда  чувствовал  за  собой
большинство или, как в позднейшие годы, когда аппарат обеспечивал ему победу
независимо от большинства. Тем повелительнее должны  были  быть  те  мотивы,
которые заставили  его  выступить  на  этот  раз  в  защиту  малопопулярного
раздела. Этих мотивов, насколько их можно разгадать через 30 с  лишним  лет,
было два, и оба они очень характерны для Сталина.
   Коба вошел в революцию как плебейский  демократ,  провинциал  и  эмпирик.
Соображения Ленина насчет международной революции были ему далеки  и  чужды.
Он искал более близких "гарантий". У грузинских крестьян, которые  не  знали
общины,  индивидуалистическое  отношение  к  земле   проявлялось   резче   и
непосредственнее, чем  у  русских.  Сын  крестьянина  из  деревни  Диди-Лило
считал, что самой надежной гарантией против контрреволюции  будет  наделение
мелких собственников дополнительными клочками земли. "Разделизм"  не  был  у
него, следовательно, выводом из доктрины -  от  выводов  доктрины  он  легко
отказывался, - это была  его  органическая  программа,  отвечавшая  глубоким
тенденциям натуры, среды и воспитания. Мы  встретимся  у  него  с  рецидивом
"разделизма" через 20 лет.
   Другой мотив Кобы почти столь же  несомненен.  Декабрьское  поражение  не
могло не понизить в его глазах авторитет Ленина: факту  он  всегда  придавал
большее значение, чем идее. Ленин был на съезде в  меньшинстве.  Победить  с
Лениным Коба не мог. Уже  это  одно  чрезвычайно  уменьшало  его  интерес  к
программе национализации. И большевики, и меньшевики считали раздел  меньшим
злом по сравнению с программой противной фракции. Коба мог надеяться, что на
меньшем зле сойдется, в конце концов, большинство съезда.  Так  органическая
тенденция  радикального   демократа   совпадала   с   тактическим   расчетом
комбинатора. Коба просчитался: у меньшевиков было твердое большинство, и  им
незачем было выбирать меньшее зло, раз они предпочитали большее.
   Вот и все, что можно сообщить о работе Кобы - Ивановича  -  Бесошвили  за
время  первой  революции.  Это  немного,  даже  и  в  чисто   количественном
отношении. Между  тем  автор  старался  не  упустить  ничего  сколько-нибудь
достойного внимания. Дело в том, что интеллект Кобы, лишенный воображения  и
бескорыстия,  малопроизводителен.  К  тому   же   этот   упорный,   желчный,
требовательный характер, вопреки созданной за последние годы легенде, совсем
не трудолюбив. Культура умственного труда ему несвойственна. Все, кто  ближе
соприкасался с ним в более поздние  периоды,  знали,  что  Сталин  не  любит
работать. "Коба - лентяй", - говорили не раз с полуснисходительной  усмешкой
Бухарин, Крестинский, Серебряков  и  другие.  На  то  же  интимное  качество
осторожно намекал иногда и Ленин. В склонности  к  угрюмому  ничегонеделанию
сказывалось,  с  одной  стороны,  восточное  происхождение,   с   другой   -
неудовлетворенное честолюбие. Нужна была каждый раз властная личная причина,
чтобы побудить Кобу к длительному и систематическому  усилию.  В  революции,
которая оттесняла его, он такой побудительной причины не находил. Оттого его
вклады в революцию кажутся такими мизерными  по  сравнению  с  тем  вкладом,
какой революция внесла в его личную жизнь.
 
242 
 
 
 
 
 
 
 
                               Период реакции 
 
 
 
 
 
Период реакции 
 
 
   О личной жизни молодого Сталина мы знаем мало, но  тем  более  ценно  это
малое для характеристики человека.
   "В 1903 г. он женился, - рассказывает Иремашвили. - Его брак был, как  он
понимал его, счастливым. Правда, равноправия полов, которое он выдвигал  как
основную форму брака в новом государстве, в его собственном доме нельзя было
найти.  Да  это  и  не  отвечало  совсем  его  натуре  -  чувствовать   себя
равноправным с кем-нибудь. Брак был счастливым, потому что его жена, которая
не могла следовать за ним, глядела на него как на  полубога,  и  потому  что
она,  как  грузинка,  выросла  в  священной  традиции,  обязывающей  женщину
служить". Сам Иремашвили, хотя и считавший себя социал-демократом,  сохранил
в  почти  незатронутом  виде  культ  традиционной  грузинской  женщины,   по
существу, семейной рабыни. Жену Кобы он рисует теми же чертами,  что  и  его
мать, Кеке. "Эта истинно  грузинская  женщина...  всей  душой  заботилась  о
судьбе своего мужа. Проводя неисчислимые  ночи  в  горячих  молитвах,  ждала
своего Coco, когда он участвовал в тайных собраниях.  Она  молилась  о  том,
чтобы Коба отвернулся от своих богопротивных идей ради мирной семейной жизни
в труде и довольстве".
   Не без изумления узнаем мы из этих строк, что у Кобы, который сам  уже  в
13 лет отвернулся от религии, была  наивно  и  глубоко  верующая  жена.  Это
обстоятельство может показаться заурядным в устойчивой буржуазной среде, где
муж считает себя агностиком или развлекается франкмасонским ритуалом,  в  то
время как жена  после  очередного  адюльтера  исповедуется  у  католического
священника. Коба не искал в жене друга, способного разделить его взгляды или
хотя бы  амбиции.  Он  удовлетворялся  покорной  и  преданной  женщиной.  По
взглядам он был марксистом; по чувствам  и  духовным  потребностям  -  сыном
осетина Бесо из Диди-Лило. Он не требовал от жены больше того, что его  отец
нашел в безропотной Кеке.
   Хронология Иремашвили, небезупречная вообще, в  делах  личного  характера
надежнее, чем в области политики. Вызывает, однако, сомнение дата  женитьбы;
1903 год. Коба был арестован в апреле 1902 г. и вернулся из ссылки в феврале
1904 г. Возможно, что венчание состоялось  в  тюрьме  -  такие  случаи  были
нередки. Но возможно и то, что  женитьба  произошла  лишь  после  побега  из
ссылки, в начале 1904 г. Церковное  венчание  в  этом  случае  представляло,
правда,  для  "нелегального"  трудности;  но  при  первобытных  нравах  того
времени, особенно на Кавказе, полицейские  препятствия  можно  было  обойти.
Если  женитьба  произошла  в  ссылке,  то  это   отчасти   может   объяснить
политическую пассивность Кобы в течение 1904 г.
   Жена Кобы - мы не знаем даже ее имени - умерла в 1907  г.,  по  некоторым
сведениям, от воспаления легких. К этому времени отношения между двумя  Coco
успели  утратить  дружеский  характер.  "Его  резкая  борьба,   -   жалуется
Иремашвили, - направлялась отныне против нас, его прежних друзей. Он нападал
на нас во всех собраниях, дискуссиях самым ожесточенным и неизменным образом
и пытался всюду сеять против  нас  яд  и  ненависть.  Если  б  у  него  была
возможность, он бы нас искоренил огнем и мечом... Но подавляющее большинство
грузинских марксистов оставались с нами. Этот факт еще больше  усиливал  его
злобу". Политическая отчужденность не помешала Иремашвили посетить  Кобу  по
случаю смерти жены, чтоб принести ему слова утешения: такую  силу  сохраняли
еще традиционные грузинские нравы. "Он был очень опечален  и  встретил  меня
как некогда, по-дружески. Бледное лицо отражало душевное страдание,  которое
причинила смерть верной жизненной подруги этому  столь  черствому  человеку.
Его душевное потрясение... должно было быть очень сильным и длительным,  так
как он не способен был более скрывать его перед людьми".
   Умершую похоронили  по  всем  правилам  православного  ритуала.  На  этом
настаивали родственники жены, и Коба не сопротивлялся.
   Жена оставила Кобе мальчика с мелкими и нежными чертами лица.  В  1919  -
1920  годах  он  учился  в  тифлисской  гимназии,  где  Иремашвили   состоял
преподавателем. Вскоре отец перевел Яшу в Москву. Мы еще встретимся с ним  в
Кремле. Вот и все, что мы знаем об этом браке, который во  времени  (1903  -
1907) довольно точно укладывается в рамки первой революции. Такое совпадение
не случайно: ритмы личной жизни революционеров слишком тесно бывали  связаны
с ритмами больших событий.
   Начало массовых стачек во второй половине 90-х годов означало приближение
революции. Среднее число стачечников не составляло, однако, еще и 50 тысяч в
год. В 1905 г. это число сразу поднялось до 23/4 миллиона,  в  1906  г.  оно
снижается до 1 миллиона; в 1907 г. - до 3/4  миллиона,  считая,  конечно,  и
повторные стачки. Таковы цифры революционного трехлетия:  мир  не  знал  еще
подобной стачечной волны!  В  1908  г.  открывается  период  реакции:  число
стачечников сразу падает до 174 тысяч, в 1909 г. - до 64 тысяч, в 1910 г.  -
до 50 тысяч.
   "В Лондоне, - пишет французский биограф, -  Сталин  в  первый  раз  видел
Троцкого, но последний вряд ли заметил его; вождь Петербургского  Совета  не
был человеком, который легко завязывает знакомства и сближается  с  кем-либо
без действительного духовного сродства". Верно это или нет, но  факт  таков,
что только из книги Суварина я узнал о присутствии Кобы на Лондонском съезде
и нашел  затем  подтверждение  этого  в  официальных  протоколах.  Как  и  в
Стокгольме, Иванович принимал участие не в числе 302  делегатов  с  решающим
голосом, а в числе 42 с  совещательным.  Так  слаб  оставался  большевизм  в
Грузии, что Коба не мог собрать в Тифлисе 500 голосов!
   В 1907 г. Сталин оставался совершенно еще неизвестной фигурой  не  только
для широких кругов партии, но и для делегатов съезда.  Предложение  комиссии
было принято при значительном числе воздержавшихся.
   Однако самое замечательное  состоит  в  том,  что  Иванович  ни  разу  не
воспользовался предоставленным ему совещательным голосом. Съезд длился почти
три недели, прения были крайне обильны. Но в списке многочисленных  ораторов
мы ни  разу  не  встречаем  имени  Ивановича.  Только  под  двумя  короткими
письменными заявлениями, внесенными кавказскими большевиками  по  поводу  их
домашних конфликтов с меньшевиками, значится на третьем месте  его  подпись.
Других следов его присутствия на съезде  нет.  Чтоб  понять  значение  этого
обстоятельства, надо знать закулисную механику съезда. Каждая из  фракций  и
национальных  организаций  собиралась   в   перерывах   между   официальными
заседаниями особо для выработки своей линии поведения и назначения ораторов.
Таким образом, в течение трехнедельных  дебатов,  в  которых  выступали  все
сколько-нибудь заметные члены партии, большевистская фракция не нашла нужным
поручить ни одного выступления Ивановичу.
   Под  конец  одного  из  последних  заседаний   съезда   говорил   молодой
петербургский делегат. Все спешили покинугь места, почти  никто  не  слушал.
Оратор оказался вынужден встать на стул, чтоб  обратить  на  себя  внимание.
Несмотря на крайне невыгодную обстановку, ему  удалось  добиться  того,  что
вокруг него стали сосредоточиваться делегаты, и зал притих. Эта речь сделала
дебютанта членом Центрального  Комитета.  Обреченный  на  молчание  Иванович
отметил успех молодого незнакомца - Зиновьеву было всего 25 лет, - вероятно,
без сочувствия,  но  вряд  ли  без  зависти.  Решительно  никто  не  замечал
честолюбивого кавказца с совещательным голосом. Один из  рядовых  участников
съезда, большевик Гандурин, рассказывал в  своих  воспоминаниях:  "Во  время
перерывов мы обычно окружали  одного  или  другого  из  крупных  работников,
забрасывая вопросами".  Гандурин  упоминает  в  числе  делегатов  Литвинова,
Ворошилова, Томского и других сравнительно малоизвестных тогда  большевиков;
но ни разу не называет Сталина. А между тем воспоминания написаны в 1931 г.,
когда Сталина было уже гораздо труднее забыть, чем вспомнить.
   ...Сам Сталин нигде и никогда не обмолвился о своих боевых похождениях ни
словом.  Трудно  сказать,  почему.  Автобиографической  скромностью  он   не
отличался. Что он считает неудобным  рассказывать  сам,  то  делают  по  его
заданию другие. Со времени своего  головокружительного  возвышения  он  мог,
правда, руководствоваться соображениями государственного  "престижа".  Но  в
первые годы после Октябрьского переворота такие заботы были  ему  совершенно
чужды. И со стороны бывших боевиков ничего не проникло на этот счет в печать
в тот период, когда Сталин еще не вдохновлял и не контролировал исторические
воспоминания. Репутация его как организатора боевых действий не находит себе
подкрепления ни в каких других документах: ни  в  полицейских  актах,  ни  в
показаниях предателей и перебежчиков. Правда, полицейские  документы  Сталин
твердо держит в своих руках. Но если бы жандармские архивы заключали в  себе
какие-то конкретные данные о Джугашвили как экспроприаторе, кары, которым он
подвергался, имели бы несравненно более суровый характер.
   Из  всех  гипотез  сохраняет  правдоподобие  только  одна.   "Сталин   не
возвращается и никому не позволяет возвращаться  к  террористическим  актам,
так или иначе связанным с его именем, - пишет Суварин, - иначе  обнаружилось
бы неизбежно, что в  актах  участвовали  другие,  он  руководил  ими  только
издалека". Весьма возможно к тому же, - это вполне в натуре Кобы, - что  при
помощи умолчаний и подче