ркиваний он, где нужно  было,  осторожно  приписывал
себе те заслуги, которых на самом деле не имел.  Проверить  его  в  условиях
подпольной  конспирации  было  невозможно.  Отсюда  отсутствие  у   него   в
дальнейшем интереса к раскрытию деталей. С  другой  стороны,  действительные
участники  экспроприаций  и  близкие  к  ним  люди  не  упоминают  в   своих
воспоминаниях о Кобе только потому, что им нечего сказать. Сражались другие,
Сталин руководил ими издалека.
   Бакинский большевик Стопани рассказывает, как он в 1907 г. ушел с головой
в профессиональную  работу,  "самую  злободневную  для  Баку  того  времени.
Профессиональный союз находился под руководством большевиков. В союзе видную
роль играли неизменный Алеша Джапаридзе и, меньшую, тов. Коба  (Джугашвили),
больше  отдававший  силы  преимущественно  партийной  работе,   которой   он
руководил..."  В  чем  состояла  "партийная  работа",  за   вычетом   "самой
злободневной" работы по  руководству  профессиональным  союзом.  Стопани  не
уточняет. Зато он бросает очень интересное замечание  о  разногласиях  среди
бакинских большевиков. Все  они  стояли  за  необходимость  организационного
"закрепления" влияния партии на союз. Но "относительно степени и форм  этого
закрепления были разногласия и внутри  нас  самих:  была  уже  своя  "левая"
(Коба-Сталин) и "правая"  (Алеша  Джапаридзе  и  др.,  в  том  числе  и  я);
разногласие было  не  по  существу,  а  в  отношении  тактики  или  способов
осуществления этой связи". Намеренно туманные слова Стопани - Сталин уже был
очень  силен  -  позволяют  безошибочно  представить   себе   действительную
расстановку  фигур.  Благодаря   запоздалой   волне   стачечного   движения,
профессиональный  союз  выдвинулся  на   передний   план.   Вождями   союза,
естественно, оказались те, кто умел разговаривать  с  массами  и  вести  их:
Джапаридзе и Шаумян. Отодвинутый снова  на  второй  план,  Коба  окопался  и
подпольном Комитете. Борьба  за  влияние  партии  на  профессиональный  союз
означала для  него  подчинение  вождей  массы,  Джапаридзе  и  Шаумяна,  его
собственному командованию. В борьбе  за  такого  рода  "закрепление"  личной
власти Коба, как  видно  из  слов  Стопани,  восстановил  против  себя  всех
руководящих  большевиков.  Активность  масс  не  благоприятствовала   планам
закулисного комбинатора.
   Особенно острый характер приобрело соперничество Кобы  с  Шаумяном.  Дело
дошло до того, что после ареста Шаумяна рабочие, по свидетельству грузинских
меньшевиков, заподозрили  Кобу  в  доносе  на  своего  соперника  полиции  и
требовали над ним партийного суда. Кампания  была  прервана  только  арестом
Кобы. Вряд ли у обвинителей были твердые доказательства. Но подозрение могло
сложиться на основании ряда совпадающих обстоятельств. Достаточно, однако, и
того, что товарищи по партии считали Кобу  способным  на  донос  по  мотивам
раздраженного честолюбия. Ни о ком другом не рассказывали подобных вещей!
   ...Общая картина вырисовывается во всяком случае с достаточной  ясностью.
Коба не принимал активного участия в профессиональном движении, которое было
тогда главной ареной борьбы (Каринян, Стопани). Он не  выступал  на  рабочих
собраниях (Верещак), а сидел в "глубоком подполье" (Ногин). Он  не  мог  "по
ряду причин" вступить в русскую коллегию ЦК (Германов). В Баку было  "больше
всего увлечения эксами" (Ольминский) и  индивидуальным  террором  (Верещак).
Кобе  приписывалось  прямое  руководство  бакинскими  "боевыми   действиями"
(Верещак, Мартов и др.). Такая деятельность несомненно  требовала  ухода  от
масс в "глубокое подполье". Денежная добыча  в  течение  известного  времени
искусственно поддерживала  существование  нелегальной  организации.  Но  тем
сильнее дала о себе знать реакция, и тем позже  началось  возрождение.  Этот
вывод имеет не только  биографическое,  но  и  теоретическое  значение,  ибо
помогает осветить некоторые общие законы массового движения.
   24 марта 1910 г. жандармский ротмистр Мартынов сообщал, что  им  задержан
Иосиф Джугашвили, известный под кличкой "Коба",  член  бакинского  Комитета,
"самый деятельный партийный  работник,  занявший  руководящую  роль"  (будем
верить, что документ не исправлен рукою  Берия).  В  связи  с  этим  арестом
другой жандарм докладывал по начальству: "ввиду упорного участия" Джугашвили
в революционной  деятельности  и  его  "двукратного  побега",  он,  ротмистр
Галимбатовский, "полагал бы принять высшую меру взыскания". Не надо  думать,
однако, что дело шло о расстреле: "высшая мера взыскания" в административном
порядке означала ссылку в отдаленные места Сибири на пять лет.
   Тем  временем  Коба  снова  сидел  в  знакомой  ему   бакинской   тюрьме.
Политическое положение в стране и тюремный режим за  истекшие  полтора  года
претерпели глубокие изменения. Шел 1910 год, реакция торжествовала  по  всей
линии; не  только  массовое  движение,  но  и  экспроприации,  террор,  акты
индивидуального отчаяния упали до низшей точки.  В  тюрьме  стало  строже  и
тише. О коллективных дискуссиях не было больше речи. Коба  имел  достаточный
досуг изучать эсперанто, если только он  не  успел  разочароваться  в  языке
будущего.  27  августа  распоряжением  кавказского   наместника   Джугашвили
воспрещено было в течение пяти лет проживать в Закавказье. Но  в  Петербурге
остались глухи к рекомендациям ротмистра Галимбатовского, который не  сумел,
очевидно, представить никаких серьезных улик: Коба  снова  был  Отправлен  в
Вологодскую  губернию  отбывать  незаконченный   двухлетний   срок   ссылки.
Петербургские власти еще явно  не  придавали  Иосифу  Джугашвили  серьезного
значения.
 
249 
 
 
 
 
 
 
 
                                Новый подъем 
 
 
 
 
 
Новый подъем 
 
 
   Около пяти лет (1906 -  1911)  Столыпин  господствовал  над  страной.  Он
исчерпал ресурсы  реакции  до  дна.  "Режим  3  июня"  успел  раскрыть  свою
несостоятельность во всех  областях  и  прежде  всего  в  области  аграрного
вопроса. От комбинаций политического характера Столыпину пришлось  вернуться
к полицейской дубине. И как бы для того чтобы  ярче  обнаружить  банкротство
системы, для Столыпина нашелся убийца в его собственной секретной полиции.
   В 1910 г. промышленное оживление стало неоспоримым. Перед  революционными
партиями встал вопрос: как перелом  конъюнктуры  отразился  на  политическом
состоянии страны? Большинство социал-демократов оставалось на  схематической
позиции: кризис революционизирует массы, промышленный подъем успокаивает их.
Пресса обоих течений, и большевиков, и меньшевиков, имела поэтому  тенденцию
преуменьшать или вовсе отрицать начавшееся оживление.
   Кривая стачечного движения  скоро  начинает  подниматься  вверх.  Правда,
число стачечников доходит в 1911 г. всего до 100 тысяч (в прошлом  году  оно
не достигало и половины): медленность подъема  показывает  силу  оцепенения,
которую надо было преодолеть. К концу года рабочие  кварталы  выглядели,  во
всяком случае, уже значительно  иначе,  чем  в  начале  его.  После  хороших
урожаев 1909 и 1910 гг., давших толчок  промышленному  подъему,  наступил  в
1911 г. сильный неурожай, который, не останавливая подъема, обрек  на  голод
20  миллионов  крестьян.  Начавшееся  брожение  в  деревне  снова  поставило
аграрный вопрос в порядок дня. Большевистская конференция в январе 1912 г. с
полным правом констатирует "начало политического оживления". Резкий  перелом
происходит, однако, лишь весною 1912 г., после знаменитого расстрела рабочих
на Лене. В глубокой тайге, за 7000 верст от Петербурга,  за  2000  верст  от
железной дороги, парии золотопромышленности, доставлявшие ежегодно  миллионы
рублей прибыли английским и русским акционерам,  потребовали  восьмичасового
рабочего дня, повышения зарплаты и отмены  штрафов.  Вызванные  из  Иркутска
солдаты стреляли по безоружной толпе.  150  убитых,  250  раненых;  лишенные
медицинской помощи раненые умирали десятками.
   При обсуждении Ленских событий в Думе  министр  внутренних  дел  Макаров,
тупой чиновник, не худший и не лучший среди других, заявил под  аплодисменты
правых депутатов: "Так было, так будет!" Эти неожиданные в своем бесстыдстве
слова вызвали электрический разряд. Сперва с заводов  Петербурга,  затем  со
всех концов страны стали  стекаться  по  телефону  и  телеграфу  известия  о
резолюциях и стачках протеста. Отклик  на  Ленские  события  можно  сравнить
только с той волной негодования,  которая  за  семь  лет  до  того  охватила
трудящиеся массы после Кровавого воскресенья. "Быть может,  никогда  еще  со
времени 1905 г., - писала либеральная газета, - столичные  улицы  не  видели
такого оживления".
   Сталин находился в  те  дни  в  Петербурге,  меж  двух  ссылок.  "Ленские
выстрелы разбили лед молчания, - писал он в газете "Звезда",  с  которой  мы
еще встретимся, - и тронулась река народного движения. Тронулась!.. Все, что
было  злого  и   пагубного   в   современном   режиме,   все,   чем   болела
многострадальная Россия, - все это собралось в одном факте,  в  событиях  на
Лене. Вот почему именно ленские выстрелы  послужили  сигналом  забастовок  и
демонстраций".
   Новое движение являлось не повторением прошлого, а  его  продолжением.  В
1905 г. грандиозная январская стачка сопровождалась наивной петицией царю. В
1912 г. рабочие сразу выдвигают  лозунг  демократической  республики.  Идеи,
традиции и организационные навыки 1905 г., обогащенные тяжелым опытом  годов
реакции, оплодотворяют новый  революционный  этап.  Ведущая  роль  с  самого
начала  принадлежит  рабочим.  Внутри  пролетарского  авангарда  руководство
принадлежит большевикам. Этим,  в  сущности,  предрешался  характер  будущей
революции, хотя сами большевики еще не отдавали себе в этом  ясного  отчета.
Усилив пролетариат и обеспечив  за  ним  огромную  роль  в  экономической  и
политической жизни страны, промышленный подъем укрепил базу под перспективой
перманентной  революции.  Чистка  конюшен  старого  режима  не  могла   быть
произведена  иначе  как  метлой  пролетарской   диктатуры.   Демократическая
революция могла  победить,  лишь  превратившись  в  социалистическую  и  тем
преодолев себя.
   Такою  продолжала  оставаться  позиция  "троцкизма".  Но  у   него   была
ахиллесова пята:  примиренчество,  связанное  с  надеждой  на  революционное
возрождение меньшевизма. Новый  подъем  -  "не  иной  какой-либо,  а  именно
революционный",  -  нанес  примиренчеству  непоправимый   удар.   Большевизм
опирался на революционный авангард пролетариата и учил его  вести  за  собою
крестьянскую бедноту. Меньшевизм опирался на прослойку рабочей  аристократии
и тянулся к либеральной буржуазии. С того момента, как массы снова выступили
на арену открытой борьбы, о "примирении"  между  этими  двумя  фракциями  не
могло  быть  и  речи.  Примиренцы  должны   были   занять   новые   позиции:
революционеры - с большевиками, оппортунисты - с меньшевиками.
   На этот раз Коба остается в  ссылке  свыше  8  месяцев.  О  его  жизни  в
Сольвычегодске, о ссыльных, с  которыми  он  поддерживал  связи,  о  книгах,
которые он читал, о проблемах, которыми  интересовался,  не  известно  почти
ничего. Из двух его писем того периода  явствует,  однако,  что  он  получал
заграничные издания и имел возможность  следить  за  жизнью  партии,  вернее
сказать, эмиграции, где борьба фракций вступила в острую  фазу.  Плеханов  с
незначительной группой своих сторонников снова порвал со  своими  ближайшими
друзьями и встал на защиту нелегальной  партии  от  ликвидаторов:  это  была
последняя  вспышка  радикализма  у  этого  замечательного  человека,  быстро
клонившегося  к   закату.   Так   возник   неожиданный,   парадоксальный   и
недолговечный блок  Ленина  с  Плехановым.  С  другой  стороны,  происходило
сближение ликвидаторов (Мартов и др.), впередовцев (Богданов, Луначарский) и
примиренцев (Троцкий). Этот второй блок, совершенно лишенный  принципиальных
основ, сложился  до  известной  степени  неожиданно  для  самих  участников.
Примиренцы все еще стремились "примирить" большевиков с меньшевиками, а  так
как большевизм в лице Ленина беспощадно отталкивал самую мысль о  каком-либо
соглашении  с  ликвидаторами,  то  примиренцы,  естественно,  сдвигались  на
позицию союза или полусоюза с меньшевиками и  впередовцами.  Цементом  этого
эпизодического блока,  как  писал  Ленин  Горькому,  являлась  "ненависть  к
большевистскому центру за его беспощадную идейную  борьбу".  Вопрос  о  двух
блоках живо обсуждался в поредевших партийных рядах того времени.
   31 декабря 1910 г. Сталин пишет за границу, в Париж: "Тов.  Семен!  Вчера
получил от товарищей  ваше  письмо.  Прежде  всего  горячий  привет  Ленину,
Каменеву и др.". Это  вступление  не  перепечатывается  больше  из-за  имени
Каменева. Дальше следует оценка положения в партии: "По моему мнению,  линия
блока (Ленин-Плеханов) единственно нормальная... В плане  блока  видна  рука
Ленина - он мужик умный и знает, где раки зимуют. Но это еще не значит,  что
всякий блок хорош. Троцковский блок (он бы сказал - "синтезис") - это тухлая
беспринципность... Блок Ленин - Плеханов потому и является жизненным, что он
глубоко принципиален, основан  на  единстве  взглядов  по  вопросу  о  путях
возрождения партии. Но именно потому, что это блок,  а  не  слияние,  именно
потому  большевикам  нужна  своя   фракция".   Обнаружив   свое   стремление
передвинуть центр тяжести из-за  границы  в  Россию,  Коба  опять  торопится
потушить возможные опасения Ленина:  "...действовать  придется  неуклонно  и
беспощадно,  не  боясь  нареканий  со  стороны   ликвидаторов,   троцкистов,
впередовцев..." С рассчитанной откровенностью он пишет  о  проектируемой  им
центральной группе: "... назовите ее, как хотите - "русской частью  ЦК"  или
"вспомогательной группой при ЦК"  -  это  безразлично".  Мнимое  безразличие
должно прикрыть личную амбицию Кобы. "Теперь  о  себе.  Мне  остается  шесть
месяцев. По окончании срока я весь к услугам.  Если  нужда  в  работниках  в
самом деле острая, то я могу сняться немедленно".  Цель  письма  ясна:  Коба
выставляет свою кандидатуру. Он хочет стать, наконец, членом ЦК.
   Амбиция Кобы, сама  по  себе  нимало,  разумеется,  не  предосудительная,
освещается неожиданным светом в другом его письме,  адресованном  московским
большевикам. "Пишет вам кавказец Coco, - так начинается письмо, - помните  в
4-м г. (1904), в Тифлисе и Баку. Прежде всего,  мой  горячий  привет  Ольге,
вам, Германову. Обо всех вас рассказал мне И. М.  Голубев,  с  которым  я  и
коротаю мои дни в ссылке. Германов знает меня как  к...б...а  (он  поймет)".
Любопытно, что и теперь, в 1911 г., Коба вынужден напоминать о  себе  старым
членам партии при помощи случайных и косвенных признаков:  его  все  еще  не
знают и легко могут забыть. "Кончаю (ссылку) в июле этого года, - продолжает
он, - Ильич и Књ зазывают в один из двух  центров,  не  дожидаясь  окончания
срока. Мне хотелось бы отбыть срок (легальному больше  размаха)...  Но  если
нужда острая (жду от них ответа), то, конечно,  снимусь...  А  у  нас  здесь
душно без дела, буквально задыхаюсь".
   С точки  зрения  элементарной  осторожности,  эта  часть  письма  кажется
поразительной. Ссыльный, письма  которого  всегда  рискуют  попасть  в  руки
полиции,  без  всякой  видимой  практической   нужды   сообщает   по   почте
малознакомым членам партии о своей конспиративной  переписке  с  Лениным,  о
том, что его убеждают бежать из ссылки и что в случае  нужды  он,  "конечно,
снимется". Как увидим, письмо действительно попало в руки жандармов, которые
без труда раскрыли и отправителя, и всех упомянутых им лиц. Одно  объяснение
неосторожности напрашивается само собой: нетерпеливое  тщеславие!  "Кавказец
Coco",  которого,  может  быть,  недостаточно  отметили  в   1904   г.,   не
удерживается от искушения сообщить московским большевикам,  что  он  включен
ныне самим Лениным в  число  центральных  работников  партии.  Однако  мотив
тщеславия  играет  только  привходящую  роль.  Ключ  к  загадочному   письму
заключается в его последней части. "О заграничной "буре в стакане", конечно,
слышали: блоки Ленина - Плеханова, с одной стороны, и Троцкого -  Мартова  -
Богданова - с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько  я  знаю,
благоприятное.  Но   вообще   на   заграницу   рабочие   начинают   смотреть
пренебрежительно: "пусть, мол, лезут на стену, сколько  их  душе  угодно;  а
по-нашему,  кому  дороги  интересы  движения,  тот  работай,  остальное   же
приложится". Это, по-моему, к лучшему". Поразительные строки! Борьбу  Ленина
против ликвидаторства и примиренчества Сталин считал "бурей в стакане".  "На
заграницу (включая и генеральный штаб большевизма) рабочие начинают смотреть
пренебрежительно" - и Сталин вместе с ними. "Кому дороги интересы  движения,
тот  работай,  остальное  же  приложится".  Интересы  движения   оказываются
независимы от теоретической борьбы, которая вырабатывает программу движения.
   Чтобы понять практическую цель, скрывавшуюся за двойственностью  Сталина,
надо вспомнить, что Германов, который несколько месяцев тому назад  выдвигал
кандидатуру Кобы в ЦК, был тесно связан с другими примиренцами, влиятельными
в верхах партии. Коба  считает  целесообразным  показать  этой  группе  свою
солидарность с ней. Но он отдает  себе  слишком  ясный  отчет  в  могуществе
ленинского  влияния  и  начинает  поэтому   с   заявления   своей   верности
"принципам". В письме в Париж  -  подлаживание  под  непримиримость  Ленина,
которого Сталин боялся; в письме к  москвичам  -  натравливание  на  Ленина,
который зря "лезет на стену". Первое письмо является  грубоватым  пересказом
статей Ленина против примиренцев. Второе - повторяет  аргументы  примиренцев
против Ленина. И все это на протяжении 24 дней!
   В условиях подпольной работы компрометирующие письма уничтожаются, личные
связи с заграницей редки: Коба не опасается, что два его письма  могут  быть
сопоставлены. Если эти неоценимые человеческие документы  оказались  спасены
для будущего, то заслуга принадлежит полностью перлюстраторам царской почты.
23 декабря 1925  г.,  когда  тоталитарный  режим  был  еще  очень  далек  от
нынешнего автоматизма, тифлисская  газета  "Заря  Востока"  опубликовала  по
неосторожности  извлеченную  из  полицейских  архивов  копию   письма   Кобы
москвичам. Нетрудно себе представить, какую головомойку получила злополучная
редакция! Письмо впоследствии никогда не  перепечатывалось,  и  ни  один  из
официальных биографов никогда не ссылался на него.
   Несмотря на острую нужду в работниках, Коба не "снялся немедленно", т. е.
не бежал, а отбыл на этот раз свой срок до конца. Газеты приносили  сведения
о  студенческих  сходках  и  уличных  демонстрациях.  На  Невском  проспекте
собралось не  менее  10  000  человек.  К  студентам  начали  присоединяться
рабочие. "Не начало ли поворота?" - спрашивал Ленин в  статье  за  несколько
недель до получения письма Кобы из ссылки. В первые месяцы 1911 г. оживление
примет уже несомненный характер. Коба, который совершил до этого три побега,
сейчас  спокойно  ожидает  конца  своей  ссылки.  Период  нового   весеннего
пробуждения оставляет его  как  бы  безразличным.  Можно  подумать,  что  он
пугается нового прибоя, вспоминая опыт 1905 г.
   Все биографы без исключения говорят о новом побеге Кобы. На самом деле  в
побеге не было надобности: срок ссылки кончался в июле  1911  г.  Московское
охранное отделение, упоминая мимоходом об Иосифе  Джугашвили,  характеризует
его на этот  раз  как  "отбывшего  срок  административной  ссылки  в  городе
Сольвычегодске".   Тем   временем   состоявшееся   за   границей   совещание
большевистских членов ЦК  назначило  для  подготовки  партийной  конференции
особую Комиссию, в состав которой, видимо, намечен был,  наряду  с  чет