ва
ли мы читаем внимательно эти речи ив  газетах, а если и пробежим глазами, то
с   равнодушием  и   скукой;  мы   заранее   знаем   их   содержание:   либо
безответственная   демагогия,   либо  официально-лицемерное   провозглашение
каких-либо священных  принципов, в которые никто не верит и которые -никогда
не осуществляются, оправдание  какого-нибудь  зла  под  тем или иным высоким
предлогом,  либо,  наконец,   сознание  своего   бессилия  и   безвыходности
положения; от всей текущей политики на нас уже заранее веет или человеческой
глупостью, или  человеческой  подлостью,  или тем и другим  вместе  --  и во
всяком  случае  --  пошлостью,  унынием,  безнадежностью  серых  будней. Где
благородные,  бесстрашные,  горящие  верой  в  добро  и  человечность  вожди
передовой  демократии  и социализма,  изобличители  зла, апостолы социальной
правды,  защитники угнетенных  -- или они  только казались нам  такими? Если
такие и были когда-то, то  они или умерли, или выродились. Когда европейские
коммунисты громят теперь  в  своих  речах  и  статьях  лицемерие  и неправду
буржуазного  общества, то по  крайней мере нас,  русских, они уже  теперь не
проведут: сколько бы объективной правды ни было в их словах, мы-то  знаем, к
чему  они клонят и каков их подлинный умысел; в этих мнимых апостолах правды
и добра мы с полной, абсолютной явственностью видим  бесстыдных или в лучшем
случае  соблазненных  служителей  сатаны,  духа  насилий и  убийств,  лжи  и
нравственного разложения, дикого  произвола и животной тупости. А  умеренные
социалисты  или  вожди   демократии  --  все  эти  Клемансо,  Ллойд-Джорджи,
Вандервельде, Вивиани, Шейдеманы и как их всех зовут -- и правительствующие,
и оппозиционные? У них ничего не  осталось, кроме пустых лозунгов, в которые
никто не верит,  в  том  числе и они сами. Если они стоят  у власти, то  они
прикрывают  шумом  громких  слов какие-нибудь злые  или глупые  дела, или  в
лучшем  случае  свою  бездейственность  и  свое  бессилие;  если  они  --  в
оппозиции, то в ней  нет ничего принципиального, ясного, идейного. И все они
только убаюкивают народные массы  теми  самыми -- ныне пустыми и лицемерными
-- словами, которыми  они когда-то старались разжечь  политические  страсти,
боясь признаться,  что в этих  словах нет  уже больше  никакого осмысленного
содержания и вдохновляющей  идеи. Лучшее, что  они способны  сделать, -- это
удерживать европейское общество  в его состоянии неустойчивого  равновесия и
не  дать  ему совсем  опрокинуться, применять  паллиативные средства,  чтобы
духовное и  общественное разложение не шло  слишком быстро и чтобы тление не
превратилось   в   пожар.  Социалистическая  вера  духовно  умерла,   частью
разоблаченная неслыханным злом коммунизма, частью обессилевшая  и потонувшая
в  болоте буржуазной обыденщины  и пошлости. А демократические идеалы? Может
быть,  их  еще можно  или  даже  нужно  признавать  отвлеченно, может  быть,
политическая мысль  и не додумалась  ни до чего  лучшего,  но верить в них и
поклоняться им уже больше невозможно. Просвещенная  демократическая  Европа,
после веков культурного развития дошедшая до безумной всеевро-пейской бойни,
священные  принципы  Вильсоновских  "пунктов"  --  и  Версальский  мир,  ими
оправданный,  всеобщее избирательное  право  --  и  глупость,  бездарность и
бессилие  парламентов и правительств,  из  них  исходящих,  и  многие другие
аналогичные  контрасты  -- все  это испытания,  которых не выдерживает живая
вера.

     Не  радует  нас больше  и прогресс  науки  и связанное  с  ним развитие
техники.  Путешествия по воздуху, этот птичий полет, о котором  человечество
мечтало веками, стали уже почти будничным, обычным способом передвижения. Но
для чего это нужно, если не знаешь, куда и зачем лететь, если  на всем свете
царит та же скука,  безысходная  духовная  слабость и бессодержательность? А
когда  подумаешь,  что  единственным  реальным  результатом  этого  развития
воздушных  сообщений  является  возможность  превратить  войну  в быстрое  и
беспощадное убийство  населения  целых  стран,  в  кошмарно-апокалиптическое
истребление  европейского  человечества  огнем  с  неба,  то трудно  духовно
увлечься его успехами  и  разве  только в припадке  безумного отчаяния можно
злорадно усмехнуться сатанинской мечте о  самоуничтожении  гибнущей, Европы.
Общее     развитие     промышленной     техники,    накопление    богатства,
усовершенствование внешних  условий,  жизни --  все  это  вещи  неплохие  и,
конечно,  нужные, но нет ли во  всем этом  какой-то безнадежности работы над
сизифовым камнем, раз неудержимое влечение к про-мышленно-торговому развитию
привело через войну к всеобщему  разорению и  обнищанию?  Возможна ли сейчас
еще  та юная, наивная вера, с которою работали над  накоплением богатства  и
развитием  производства целые  поколения людей, видевшие  в этом средство  к
достижению какой-то радостной, последней цели? И нужно ли, в самом деле, для
человеческого счастья  это безграничное накопление, это превращение человека
в  раба  вещей,  машин,  телефонов  и  всяческих  иных  мертвых  средств его
собственной деятельности?  У нас нет  ответа на  эти  вопросы; но у нас есть
сомнения и недоверие, которых мы прежде не знали.

     А духовные ценности европейской культуры,  чистые и самодовлеющие блага
искусства,  науки и нравственной жизни? Но и на все  это мы невольно смотрим
теперь иным,  скептическим взором. О нравственной жизни  мы  не  будем здесь
говорить  -- это особая, и особенно тяжкая,  тема, о ней речь впереди. Здесь
достаточно сказать, что мы как-то за это время  утеряли  веру именно в самое
наличие  нравственной  жизни, нравственных устоев  культурного человечества;
все  это  именно   и  оказалось   неизмеримо  более  шатким,  двусмысленным,
призрачным, чем оно казалось  ранее. В искусстве самое великое мы  видим,  в
прошлом, современность же -- не будем произносить, никаких приговоров о ней,
претендующих  на   объективность  и  обоснованность,  --  но   в   ней   нет
художественного,. движения, способного захватить  и окрылить  нас, скрасить,
тоску  нашей будничной  жизни  и давать нам  радостные слезы  умиления перед
истинной вечной красотой. А вместе с тем после пережитых испытаний произошел
какой-то  душевный сдвиг,  в  силу которого для  нас,  потускнело  многое из
прошлого. Всякая  лирика и романтика в живописи,  поэзии  и  музыке,  всякая
субъективная     утонченность,     экзальтированность"     изысканность    и
идеалистическая туманность, в которых еще так недавно мы  находили утеху, не
только не радует, но раздражает нас и претит нам: мы ищем -- и не находим --
чего-то простого, существенного, бесспорного и  в искусстве, какого-то хлеба
насущного,  по  которому  мы духовно  изголодались.  А  наука?  Но  и  наука
перестала для нас быть  кумиром. Толстые  ученые книги,  плоды изумительного
прилежания  и безграничной осведомленности, всякие научные школы и методы не
внушают нам прежнего  почтения и как-то не нужны нам  теперь. Яснее прежнего
мы  видим,   сколько  ограниченности,  бездарности,  рутинерства,  словесных
понятий,  лишенных  реального содержания,  скрыто  в этом накопленном запасе
книжного  знания  и как  мало,  в  конце  концов,  в  большинстве  "научных"
произведений свежей мысли, ясных и глубоких прозрений. И иногда кажется, что
вся  так  называемая  "наука",  к  которой  мы  также  раньше  относились  с
благоговением  неофитов и  ученическим  рвением, есть  только  искусственный
способ  дрессировки  бездарностей,  что настоящие  умные  и живые  мыслители
всегда выходят за пределы "научности", дают нам духовную пищу именно потому,
что ничего не  изучают  и никак не рассуждают, а видят  что-то новое и важ-,
ное, и  что этому не может научить никакая  наука, -- или же,  что в этом  и
состоит единственная подлинная наука, которой еще так мало в том, что слывет
под именем науки.

     Все  эти  мысли  и оценки суть не разработанные,  обоснованные теории и
объективные приговоры о состоянии современной европейской жизни. Кто из  нас
может быть  беспристрастным  судьей  этого  смутного  времени,  которое само
перестало понимать  себя?  Те, кто накопившееся в  душе раздражение  против,
всего  .зла  современном европейской  жизни или презрение к  ее  убожеству и
смутности,   а   также   естественно    нарастающее   в   душе   изгнанников
мучительно-острое  чувство любви  к несчастной родине и  веру  в ее  будущее
превращают в стройную и систематическую Теорию гибели европейской культуры и
нарождения  новой, русской, "евразийской" культуры, -- не могут рассчитывать
на  общее  признание,  на исцеление нас новой, вдохновляющей и  убедительной
верой.  Мы  склояны  видеть  в  этой  теории  не объективного  судью  нашего
безвременья, а скорее его болезненный результат; душа наша не может жить той
узостью, тем обилием ненависти и презрения, тем горделивым осуждением чужого
и превознесением  себя самих, которыми веет  от этой теории и в  которых она
видит исход из кризиса. Нет, наши мысли и оценки  мы выдаем лишь  за то, что
они есть на самом деле,  -- за выражение наших  непосредственных чувств,  за
реальный факт нашей  духовной  жизни. Но  в качестве такого факта -- это  мы
знаем и  утверждаем с  полной  достоверностью  --  они  --  не  случайность,
определевы  не поверхностным настроением,  не  индивидуальным  капризом; они
глубоко укоренены в нашей душе, в  душе  преобладающего большинства мыслящих
русских  людей,  отложившись   в  ней  в  результате  какого-то   огромного,
стихийного, неотменимого и непоправимого геологического переворота духа.

     Если мы попытаемся теперь систематизировать эти впечатления и оценки  и
хоть до некоторой степени подвести им объективный, обоснованный итог,  то мы
можем выразить его, как  мне кажется, в двух основных положениях. Во-первых,
мы потеряли веру в "прогресс" и считаем'прогресс понятием ложным, туманным и
произвольным. Человечество вообще,  и европейское  человечество в частности,
--  вовсе не беспрерывно совершенствуется,  не идет неуклонно  по  какому-то
ровному  и  прямому  пути  к  осуществлению  добра  и правды.  Напротив, оно
блуждает без предуказанного пути, подымаясь на высоты и снова падая  с них в
бездны,  и  каждая эпоха живет какой-то верой, ложность или  односторонность
которой потом изобличается. И, в частности, тот переход от "средневековья" к
нашему времени, то "новое"  время,  которое  тянется уже  несколько  веков и
которое раньше представлялось  в  особой мере  бесспорным совершенствованием
человечества,   освобождением   его   от   интеллектуальной,   моральной   и
общедуховной  тьмы  и узости  прошлого, расширением внешнего  и  внутреннего
кругозора  его  жизни, увеличением  его могущества, освобождением  личности,
накоплением  не  только  материальных,  но и духовных  богатств и ценностей,
повышением нравственного уровня его жизни, --  это "новое  время" изобличено
теперь  в нашем  сознании как  эпоха,  которая  через  ряд внешних блестящих
успехов завела человечество в какой-то тупик и совершила в его душе какое-то
непоправимое  опустошение  и  ожесточение. И  в результате  этого  яркого  и
импонирующего развития  культуры, просвещения, свободы и права  человечество
пришло на наших глазах к состоянию нового варварства.

     "Прогресса" не существует. Нет такого заранее  пред-указанного пути, по
которому  бы  шло  человечество  и  который достаточно  было  бы  объективно
констатировать,  научно познать, чтобы  тем  уже  найти  цель  и смысл своей
собственной жизни. Чтобы знать, для чего  жить  и куда идти, каждому нужно в
какой-то  совсем  иной инстанции, в  глубине своего собственного  духа найти
себе абсолютную опору; нужно искать вех своего пути не на земле, где плывешь
в   безграничном   океане,  по  которому   бессмысленно  движутся   волны  и
сталкиваются   разные  течения,   --   нужно   искать,   на   свой  страх  и
ответственность,  путеводной звезды в каких-то духовных небесах и идти к ней
независимо от всяких течений и, может быть, вопреки им.

     Это -- первое.  И с этим тесно  связан и второй объективный итог нашего
духовного  развития,  который  есть  лишь  другая сторона  первого.  Старое,
логически  смутное, но психологически целостное и единое  понятие "культуры"
как  общего  комплекса  достижений  человечества,  то  как  будто  стройное,
согласованное и  неразрывное целое,  в состав  которого  входили  и наука, и
искусство,  и  нравственная  жизнь,   умственное  образование  и   жизненное
воспитание,  творчество  гениев и  средний духовный  уровень  народных масс,
правовые отношения и государственный  порядок,  хозяйство  и техника, -- это
мнимое  целое разложилось  на наших глазах, и нам  уяснилась его  сложность,
противоречивость  и  несогласованность. Мы  поняли,  что  нельзя  говорить о
какой-то единой культуре и преклоняться перед нею, разумея под ней одинаково
и  творчество  Данте  и  Шекспира,  и  количество  потребляемого  мыла   или
распространенность   крахмальных  воротничков,   подвиги   человеколюбия   и
усовершенствование орудий человекоубийства, силу творческой  мысли и удобное
устройство  ватерклозетов, внутреннюю  духовную мощь человечества и мощность
его  динамо-машин  и  радиостанций.   Мысли,  когда-то   намеченные   нашими
славянофилами и ныне повторенные  Шпенглером *, о различии между "культурой"
и   "цивилизацией",  между   духовным  творчеством  и  накоплением  внешнего
могущества  и мертвых орудий  и  средств внешнего  устроения  жизни отвечают
какой-то основной  правде, ныне нами усмотренной, как бы сложно и  спорно ни
было теоретическое выражение этих мыслей. Так  же ясно усмотрели мы различие
и  даже  противоположность  между  глубиной  и интенсивностью самой духовной
жизни,  с  одной  стороны,  и экстенсивной  распространенностью  ее  внешних
результатов и  плодов  -- с другой, между истинной просвещенностью и блеском
внешней  образованности,  между внутренними  нравственными основами  жизни и
официально  возвещаемыми лозунгами  или  внешне  нормированными правовыми  и
политическими  отношениями,  между  культурой  духа  и  культурой  тела.  Мы
замечаем    часто    ослабление   духовной   активности    при    господстве
лихорадочно-интенсивной     хозяйственной,     технической,     политической
деятельности,  внутреннюю  пустоту  и  нищету  среди  царства  материального
богатства  и  обилия внешних  интересов,  отсутствие подлинной осмысленности
жизни  при  строгой рациональности  ее  внешнего  устроения и высоком уровне
умственного развития.

     * Освальд Шпенглер  (1880  - 1936) -  немецкий  философ,  автор "Заката
Европы".

     Мы видим  духовное варварство народов  утонченной  умственной культуры,
черствую жестокость  при господстве гуманитарных принципов, душевную грязь и
порочность при  внешней чистоте  и  благопристойности,  внутреннее  бессилие
внешнего могущества. От туманного, расползающегося на части, противоречивого
и  призрачного понятия культуры мы возвращаемся к  более коренному, простому
понятию  жизни и  ее вечных духовных  нужд и потребностей.  "Культура"  есть
производное отложение, осадок духовной жизни человечества; и смотря по тому,
чего мы ищем, и что мы ценим в этой жизни, те или иные плоды  или достижения
жизни мы будем называть культурными ценностями. Но и здесь, следовательно, у
нас   нет  более  осязаемого,  внешне  данного  и  бросающегося   в   глаза,
общеобязательного   критерия  уровня   жизни.  Жизнь   есть   противоборство
разнородных начал,  и мы должны знать, что в ней хорошо и что -- дурно,  что
-- ценно и что -- ничтожно. Если мы найдем истинное добро, истинную задачу и
смысл  жизни и научимся их осуществлять, мы  тем самым будем соучаствовать в
творчестве истинной  культуры. Но никоим образом мы не можем формировать наш
идеал, нашу веру, озираясь  на  то, что уже признано  в качестве культуры, и
приспособляясь к нему.

     В этом смысле и вера в "культуру"  умерла в нашей душе,  и  все старые,
прежде  бесспорные ценности, причислявшиеся к ее  составу, подлежат  еще  по
меньшей Мере пересмотру и проверке. Обаяние кумира культуры померкло в нашей
душе так  же, как обаяние кумира революции и кумира политики.  Во всей извне
окружающей  нас  общественной и  человеческой  жизни  мы не  находим 'больше
спорных  точек, не находим твердой  почвы, на которую  мы можем  с  доверием
опереться. Мы  висим  в воздухе среди  какой-то пустоты или среди тумана,  в
котором мы не можем  разобраться, отличить зыбкое колыхание стихий, грозящих
утопить нас, от твердого берега,  на котором  мы  могли  бы найти приют.  Мы
должны искать мужества и веры в себе самих.




     IV. КУМИР "ИДЕИ" И "НРАВСТВЕННОГО ИДЕАЛИЗМА"


     Описанные   выше   разочарования   были   преимущественно   результатом
общественного опыта, катастрофических событий последнего десятилетия; и  они
выражаются  в  крушении  общественных   верований  --  кумиров  "революции",
"политики", "культуры и прогресса". Но когда мы глубже всматриваемся в самих
себя, то мы с удивлением убеждаемся, что общий итог этого крушения совпадает
с  итогом  какого-то  внутренне-морального,  личного  духовного  переворота,
совершившегося в человеческой душе за последнее время, подготовлявшегося уже
давно и совершенно независимо от каких-либо общественных событий. И вместе с
тем мы замечаем, что все, в чем мы признались, еще лишь поверхностно, далеко
не полно и  недостаточно глубоко выражает всю значительность и радикальность
происшедшей в  нас духовной  катастрофы. Эту катастрофу мы можем  обозначить
как крушение  кумира "идеи" или "нравственного идеализма"; это есть основной
перелом  в  общем моральном умонастроении, -- перелом, в отношении  которого
все  предыдущее  было  как  бы  только  некоторой  прелюдией,  вступительным
описанием его внешних поводов и симптомов.

     Современный  человек,  лишенный  религиозной   веры,   жил   доселе  ее
суррогатом в лице того, что он называл "идеей" или "принципами". "Идея" была
либо  представлением  какой-либо   внешней   и  отдаленной   цели,  какой-то
подлежащей осуществлению задачи, которой человек посвящал  всю  свою  жизнь,
либо нравственными нормами и правилами, которым человек подчинял свою жизнь.
У   кого   были   такие   "идеи",  тех  мы   называли   людьми   "идейными",
"принципиальными";  мы  почитали  их  и  старались  сами  стать  такими  же.
Противоположный    сорт   людей    назывался    людьми    "безыдейными"    и
"беспринципными";  это были  современные,  светские  грешники  и  падшие  --
Человек оценивался не  столько  по его непосредственной доброкачественности,
талантливости, доброте  и благожелательству, сколько по идейной убежденности
и преданности своей "идее".

     Основная  мысль  этого  морального умонастроения заключалась в том, что
человек  тогда  живет нормально и  осмысленно, когда он служит, приносит всю
свою  жизнь  в  жертву  какому-то определенному,  отвлеченно постигнутому  и
выраженному началу. Тогда это начало есть добро и смысл  человеческой жизни.
Как   указано,  либо   человек   должен  служить  осуществлению   какой-либо
объективной  задачи:  он  должен "посвятить  себя"  государству,  воплощению
определенного политического идеала, развитию народного образования, поднятию
материального уровня народной жизни или какому-либо иному "идеалу";  либо же
-- и это есть обязательный  для всех  минимум требования -- он должен во имя
общего блага или непосредственной святости некоторых принципов -- ограничить
свою  свободу  неукоснительным  соблюдением   определенных  норм  поведения,
нравственных  правил,  регулирующих  его  отношение к людям.  Под  "идеями",
"принципами" или, еще иначе, "нравственными идеалами" разумелись одинаково и
вера в определенные, подлежащие постепенному осуществлению будущие состояния
человеческой  жизни,  и  вера  в  определенные  пор