ждением
к революционному  образу  мыслей и  революционному  героизму  приговорили  к
смерти  эту ни,в.чем  не  повинную юную  человеческую  душу;  мы,  хотя и не
замечая того, тиранически насиловали ее своим беспощадным требованием от нее
революционного служения, которому она была не склонна.

     А сколько  жертв вообще  было принесено  на алтарь  революционного  или
"прогрессивного"  общественного  мнения! Сколько  талантов  погибало  или по
крайней    мере   подвергалось   жесточайшим   преследованиям,    настоящему
беспощадному  моральному бойкоту  за нарушение "категорического  императива"
"прогрессивного"  общественного  мнения.  Едва ли  можно найти  хоть  одного
подлинно  даровитого,  самобытного,  вдохновенного   русского  писателя  или
мыслителя, который не подвергался бы этому моральному бойкоту, не  претерпел
бы  от него гонений, презрения и глумлений. Аполлон Григорьев и Достоевский,
Лесков  и  Константин Леонтьев  --  вот  первые приходящие  в  голову, самые
крупные имена гениев или по крайней мере настоящих вдохновенных национальных
писателей, травимых, если  не затравленных,  моральным  судом прогрессивного
общества. Другим же, мало известным жертвам этого суда -- несть числа.

     Мы склонны с презрением  или в  лучшем случае с улыбкой снисходительной
иронии  вспоминать  этот  недавний деспотизм общественного мнения. Напрасно.
Ибо в нем ничего не изменилось, кроме содержания и названия кумиров, которым
приносят эти человеческие  жертвы. С  тем же фарисейским  самодовольством, с
тем же жестоким и холодным невниманием  к живой человеческой личности травят
в настоящее время  людей, живая  душа  которых не может  улечься в трафареты
"контр-революционного"  общественного   долга.  И   опять   идет   проповедь
общественного  героизма  как  священного и  потому  морально-принудительного
долга всякой  личности, вне которого  ей  нет  признания. И  опять,  роковым
образом, на одного подлинно воодушевленного и свободного героя, влекомого на
подвиг внутренней любовью и  призванием,  приходятся десятки жертв,  гонимых
бичом морального общественного мнения.

     Сколько  людей вообще есть на свете, которые в области ли общественного
служения  или в какой-либо иной  области нравственной  жизни  живут  и  даже
умирают со славой "героя" не  потому,  что  они --  действительные герои,  а
только  потому,  что  они  слишком  трусливы,   чтобы  скинуть  с  себя  иго
принудительного  геройствования,  --  потому что  часто морально легче  даже
умереть по  принуждению, чем  выдержать общественное презрение и дать  отпор
моральному общественному мнению. Так часто солдаты идут в смертельно опасную
атаку и гибнут в ней не потому, что они полны подвижнического самоотречения,
а  только потому, что в тылу стоят пулеметы, отрезающие путь назад и возящие
отступающему уже верной смертью.

     Быть  может,  нас упрекнут, что  мы допустили  непозволительный  подмен
понятий: наша тема была -- власть "идей" и "моральных идеалов", а мы говорим
о давлении общественного порицания,  о  гнете людского мнения.  Нравственный
идеал, скажут нам, есть то, что личность признает сама, во что она  подлинно
внутренне верует; нравственный идеал,  согласно приведенному уже разъяснению
Канта,  всегда "автономен", власть же общественного мнения -- "гетерономна".
Но  в  том-то   и  дело,   что  это  различие,  теоретически  так  отчетливо
устанавливаемое, в практике  душевной  жизни  постоянно  стирается  и  почти
всегда совершенно отсутствует.  И поскольку речь идет именно  о нравственных
нормах, выражаемых в рациональных,  для всех людей и случаев жизни одинаково
обязательных понятиях, и  ничем иным, кроме  своего собственного авторитета,
не  обоснованных,  --  мы  именно   и  утверждаем,  что  живая  личность  по
собственному, внутреннему, подлинно свободному отношению своему к ним  их не
признает,  а  лишь  по  нужде  подчиняется  им, как извне  навязанному  игу.
Подлинная,  конкретная нравственная жизнь  -- и личные потребности человека,
не только низшие, но и  высшие, духовные, от которых он не может отречься, и
жизненная  обстановка,  живые  отношения к людям  --  все  это  так  сложно,
индивидуально,  что  нравственная   правда  здесь  всегда  может  быть  лишь
конкретной  и не укладывается ни в какие  общие принципы, .нормы и идеи. Вот
почему, кстати сказать, все философские попытки логически вывести содержания
нравственных  идеалов,  понимаемых  как  общеобязательные  нормы  поведения,
совершенно безнадежны, доселе  ни  к  чему не привели  и  привести не могут.
Этика  "морали  долга"  теоретически висит  в воздухе; в этом  смысле  этика
совсем не  есть наука -- она есть просто кодекс авторитарных предписаний,  в
который   я  слепо  обязан  верить.  Попытка  Канта  из  одной   лишь  формы
"категорического императива" как общеобязательного морального закона вывести
его  конкретное содержание с полной очевидностью разоблачена как безнадежное
и бесплодное софистическое ухищрение  мысли, которое  логически опирается на
неубедительные  (и  отвергаемые   самим  Кантом)   соображения  утилитарного
порядка. Все же остальные возможности научно-логического обоснования этики в
свою очередь убедительно  опровергнуты  самим Кантом.  Все  они  сводятся  к
попытке   вывести   нравственные   идеалы   из   фактических,   эмпирических
потребностей  человека;  но  именно поэтому  все  они  допускают безнадежную
логическую  пропасть, содержат,  выражаясь логически, недопустимый metabasiz
eiz allo genoz (необоснованный скачок из  одной  области  в другую).  Ибо из
того, что все люди стремятся к тому или  к другому, вовсе не следует, что их
стремления нравственно ценны, что я  обязан их  уважать и подчинять  им свою
жизнь, т. е. калечить ради них свои собственные стремления, которые для меня
имеют  не  меньше  права на  существование,  чем господствующие  стремления.
Моральные принципы --  во все моменты сложных, трагических  конфликтов  - не
обладают  для  личности  ни  внутренней   самоочевидностью,  ни   характером
научно-логической   обоснованности.   Они   просто   навяэываются,   подобно
юридическим  нормам, как  ограничивающая  и давящая  нас сила, с той  только
разницей, что сила их усугублена всей беспощадностью общественного порицания
за их нарушение. Мы уже оговорились выше и еще раз повторяем: конечно, мы не
хотим  сказать  этим, что  моральные вехи  в  жизни совсем не нужны, что все
моральные верования суть пустой предрассудок, который можно легко отбросить,
чтобы  отдаться безграничной свободе. Мы ищем, наоборот,  света, который мог
бы озарить, осмыслить  для нас подлинные моральные идеалы, который уяснил бы
нам с той последней, непререкаемой внутренней убедительностью, которая здесь
нужна душе, путь, по которому мы должны идти: но этого света мы не ощущаем в
мнимо самодовлеющем авторитете самого морального законодательства.

     Есть еще одна сторона дела, которая  изобличает перед  нами имманентную
ложь, внутреннюю неправду в обычной структуре морального нормирования жизни.
Всякий моральный принцип или идеал, в чем бы он ни выражался, если только он
выражен отвлеченно-рационально, заключает в себе возведение некого  частного
содержания  жизни   или   интереса  в   достоинство  верховного  владыки   и
распорядителя тем  бесконечным целым,  которое  дано  в  живой  человеческой
жизни. Объявляется ли  нам наша обязанность  служить народу или государству,
или  сохранить  верность  семье, или какая-либо иная обязанность  в качестве
высшего  и  абсолютного   долга  --  всюду  безмерная  полнота  нашего  духа
искусственно ограничивается, втискивается в узкие,  строго очерченные рамки,
беспощадно  вталкивается  в  некое  прокрустово  ложе. Мы  хорошо  понимаем,
конечно,   необходимость   какого-то   вообще   самоограничения,   духовного
формирования личности,  без которого нам грозит расплыться в хаосе, потерять
руководящую нить в жизни; но мы ищем этого формирования извнутри, из цельной
природы  нашего духа, из .глубины нашего  личного, неповторимо-своеобразного
призвания. Втискивание  же нашей  личности  в какую-то частную, заранее, без
внимания к  ее  своеобразию  заготовленную форму мы  неизбежно  ощущаем  как
насилие  и калечение,  которому  мы не  хотим  подчиниться, --  более  того,
которому мы не можем подчиниться,  даже если бы, того хотели. Ибо мы сознаем
наш дух во всей его полноте и цельности как нечто абсолютно ценное, что мы и
не  вправе отдавать в рабство и  чем мы и фактически не можем распоряжаться,
потому что его исконно самобытное существо  сильнее  всех наших сознательных
умыслов. И; даже в самых стихийных, отчасти даже в порочных  влечениях наших
мы ощущаем, быть может, низшие, требующие очищения и просветления, но все же
подлинные, обнаружения этой превозмогающей наш разум внутренней самобытности
нашего существа.

     Поэтому   роковым,   неизбежным    последствием   отвлеченно-морального
нормирования жизни  является моральное лицемерие. Жизнь  распадается на  две
части   --   официальную   и  подлинную,  интимную.  В  первой  все   мы  --
благопристойные,  "порядочные"  люди,  внутренне  спокойные,  по  свободному
убеждению подчиняющиеся всем "принципам" и нормам морали, а некоторые из нас
даже  заслуживают  репутацию  "светлых   личностей",  "глубоко  идейных"   и
"принципиальных   людей".   Но   как   мало   внутреннего   света,   тишины,
умиротворенности,  как много бунта,  мук, тьмы и порочности  в  глубине души
даже  самых  "светлых  личностей"!  Моральное  нормирование  не  только   не
достигает  своей   подлинной   цели,  но   обычно  достигает  именно   прямо
противоположной   цели.   Ибо  относительная  легкость   внешнего,  видимого
подчинения моральным  нормам  и  та репутация, которую мы этим  заслуживаем,
легко  ведет  к моральному  самодовольству,  к  фарисейскому  самолюбованию,
личность приучается скрывать от самой себя -- а не только от других -- тьму,
смутность  и слабость своего  подлинного  существа,  свою  истинную духовную
нужду  и  смотреть  на себя  со  стороны  как  на  общепризнанного  носителя
моральных идеалов и ценностей; и дремлющие импульсы к внутреннему моральному
совершенствованию, к духовному очищению и  оформлению,  к отысканию  прочной
духовной почвы постепенно  замирают. Официальное служение высоким принципам,
вера в  них,  а  потому и в самого себя  как их  провозвестника и  служителя
действует на слабые человеческие  души так же развращающе, как  высокий чин,
власть, богатство; человек от них духовно слепнет. Большинство из нас играет
в  жизни,  в той или иной ее  области,  какую-то  "роль" и  старается только
хорошо  сыграть ее  и  заслужить одобрение зрителей; мы так вживаемся в  эту
роль, что  продолжаем играть ее и  без зрителей, для себя самих, может быть,
даже умираем с  заученными словами  на устах. И лишь в редкие минуты мы,  по
большей  части  смутно, ощущаем неправду этой роли;  и  лишь немногие вполне
мужественные и правдивые люди не  боятся признаться самим  себе, что они так
же мало походят на изображаемые  ими роли,  как мало актер имеет внутреннего
подобия с изображаемым им на сцене Юлием Цезарем или маркизом Позой.

     Можно искалечить человеческий дух, можно внешне властвовать над ним; но
внутренне  поработить  его  нельзя,  даже   если  его  носитель  сознательно
согласится на это.  И  потому  моральные  принципы и  отвлеченные  моральные
идеалы  не  нормируют  духовной  жизни;  они  нормируют  только  ее  внешние
проявления,  по большей  части  ценою  внутреннего морального ее  искажения,
загрязнения, заключения ее в душную и отравляющую здоровье подземную тюрьму.
Кто  раз отдал  себе  в  этом отчет  --  а  какие-то,  нам самим непонятные,
духовные токи  современности  наводят  нас на это,  как будто  вынуждают нас
раскрыть глаза и смело видеть правду, -- тот уже не может больше поклоняться
кумиру "идей" и "нравственного идеализма".

     И  наконец  --  последнее.  В  умонастроении,  подчиненном  "моральному
идеализму", служению "идеям" и  "принципам", действует роковая диалектика, в
силу  которой  все,  что  представляется  очевидным  добром  в  нравственном
намерении и устремлении,  становится  злом  в своем  реальном осуществлении.
Нравственный идеал, спускаясь со своих туманных отвлеченных  высот на землю,
внедряясь  в жизнь  и реально действуя в  сложных,  всегда  несовершенных  и
противоречивых  условиях  человеческого   быта  и  конкретной   человеческой
природы,  обнаруживает себя  неожиданно  не как просветляющую,  возвышающую,
облагораживающую жизнь силу,  а именно как силу разрушающую и угнетающую. Мы
уже отметили  это в  размышлении о  кумире революции  и кумире политического
идеала. Здесь мы можем это распространить на всякий вообще "идеал", т. е. на
всякий выраженный в какой-либо отвлеченной формуле  образец, которому должна
быть подчинена  жизнь  и  согласно  которому  она  должна  быть  переделана.
Нравственный  идеализм  всегда  вполне  прав  в своем  бичевании  пороков  и
несовершенств  существующего;   и   он   привлекает  к  себе   сердца  своим
мученичеством  во  имя  высших  начал, своею  преданностью  мечте  о  добре,
подлежащем осуществлению. Но  когда его провозвестники  из  роли мечтателей,
обличителей и борцов за правду переходят в  роль осуществителей этой правды,
реальных распорядителей и властителей  жизни, они возбуждают ненависть своей
тиранией,  невниманием  к  конкретно-сложным  нуждам жизни,  к  многообразию
человеческих потребностей и слабости человеческой  природы. Чем пламеннее их
вера в  определенный  идеал, чем  более незыблем авторитет этого идеала, тем
более слепо  и  жестоко  они калечат и  разрушают жизнь. Ибо ненависть к злу
превращается в ненависть ко всей живой жизни, которую не  удается втиснуть в
рамки  "идеала".  Тогда-то  обычно  обнаруживается, что, как ни несовершенна
реальная жизнь,  стихийно  слагающаяся  из  несовершенных,  слабых, порочных
человеческих стремлений, она  имеет уже  то огромное, безмерное преимущество
перед  всяким  отвлеченным идеалом  жизни,  что  она  как-то  уж  фактически
сложилась,  органически  выросла,  приспособилась  к  реальной  человеческой
природе и ее выражает, идеал  же  есть  только т-о,  что  должно  быть,  что
предписано к осуществлению, но что не имеет  реальных корней в самой жизни и
ради чего реальная жизнь разрушается и калечится.  Чтобы вернуться к первой,
исходной точке наших  размышлений, к  самому сильному внешнему  впечатлению,
под влиянием  которого  совершается  наш нынешний моральный  кризис:  в чем,
собственно, лежит последний источник  столь потрясающе явно  обнаружившегося
зла  социализма?  В  том,   конечно,  что  социализм  есть  крайняя  степень
морально-общественного  рационализма,  мечта  о  подчинении  всей  жизни без
изъятия,   включая  сюда  даже  всю  сферу  телесных   нужд  человека  и  их
хозяйственного   удовлетворения,   строгим  общим,  отвлеченно   выраженным,
единообразным   принципам   моральной    справедливости.   Социализм    ведь
отрицательно совершенно прав: человек, даже. если: он .никого сознательно не
обижает,  никому не  причиняет умышленного вреда, -- даже  если  он.  только
предается мирной обработке своего участка земли или труду в своей мастерской
и  столь  же  мирно обменивает  потом  произведенное  на  иные,  нужные  ему
предметы, повинен  в существующем зле  и неправде,  ответствен за  нищету  и
голод  своих  ближних;  он  повинен уже потому,  что  думает только о  своих
нуждах, а не  о нужде ближнего и об  объективной справедливости; и, конечно,
стихийное столкновение слепых эгоистических вожделений далеко не всегда и не
во   всем   обеспечивает  --   как   это  думали  либеральные  оптимисты  --
осуществление  социальной гармонии  и  общего  счастья. Но, когда  социализм
поэтому  предписывает  человеку подчинить свою хозяйственную  жизнь  строгим
принципам социальной  справедливости,  радеть не о себе, а  об  общем благе,
когда  он  пытается оковать жизнь этими  суровыми принципами справедливости,
грешное   человеческое   существо,  понуждаемое   быть   подвижником   идеи,
превращается  в  зверя, вообще  неспособного к труду, а  способного  лишь  к
хищническому  истреблению жизни. И тогда уясняется, что,. как  ни верна сама
по себе моральная идея, она  ложна и гибельна уже тем, что есть только идея,
только отвлеченный "постулат", а не живая творческая сила, и что поэтому при
столкновении ее с жизнью она не обогащает ее, а обедняет и разрушает.

     Но такова же судьба всякой вообще идеи, всякого отвлеченного идеализма;
разница может быть лишь .в степени их губительности, но не в самом характере
их   вредоносности;   и   степень   эта  определяется  степенью   логической
оформленности,  отвлеченной точности  и потому  узости нравственного идеала,
можно сказать -- степенью идеалистичности идеала, его удаленности от  жизни,
его  принципиальности  и  потому антиреалистичности.  И в этом  смысле можно
сказать, что  есть  только один идеал, который  еще хуже материалистического
социализма:   это    --    последовательно   "идеалистический"    социализм,
теократическая  мечта  насаждения на земле с  помощью  отвлеченных принципов
морали  совершенного общества  святых,  --  идеал  всяких  толстовцев  и  им
подобных  сек-тан.тов.  Ибо  такое  общество,   если  бы  оно   могло   быть
осуществлено,   было  бы  осуществлением   законченного  зла,   порождаемого
ханжеством, изуверством, лицемерием, жестокостью и нравственной тупостью.

     Такова  роковая  судьба идеализма.  Его  святые и  подвижники неизбежно
становятся   фарисеями,  его  герои  становятся  извергами,  насильниками  и
палачами. Нет, пусть мы, нынешние люди, безнадежно слабы, грешны, бредем без
пути и цели -- нравственным "идеализмом", служением  отвлеченной "идее"  нас
больше соблазнить невозможно.





     V. ДУХОВНАЯ ПУСТОТА И ВСТРЕЧА С ЖИВЫМ БОГОМ


     Духовной жаждою томим
     В пустыне знойной я влачился.
     Пушкин *

     Из стихотворения А. С. Пушкина "Пророк"

     Что же из всего  этого следует? Или, вернее -- так как мы не занимаемся
здесь рассуждениями и  теориями, -- к чему мы, собственно, пришли? Что у нас
осталось и чем нам жить?

     Все кумиры, которым  мы  прежде  восторженно служили и служение которым
осмысливало нашу жизнь, потеряли свое обаяние, не могут привлечь нашей души,
сколько бы людей кругом нас ни отдавало бы  еще им своих сил. У нас осталась
лишь  жажда жизни  --  жизни полной,  живой и  глубокой, какие-то последние,
глубочайшие требования  и желания  нашего духа, о  которых мы  не только  не
знаем, как их удовлетворить, но не знаем даже, как их выразить.

     Ибо отрицательный результат  нашего обзора духовных скитаний нас  никак
не может  удовлетворить.  Была эпоха  в  нашем духовном прошлом, когда  этот
отрицательный   результат   многим  из  нас  казался  великим  положительным
откровением. Это -- быть может, последний, самый несовершенный и нежизненный
кумир,  с которым  встречается душа  на этих путях. Это --  призрак  полной,
совершенной  личной свободы.  Мы  уже встретились  с ним и  указали, что, по
сравнению  с тиранией моральных норм; он соблазняет  нас намеком на какую-то
жизненную правду.  Но этот соблазн  краток и слишком легко изобличается  как
ложь; лишь самые  наивные,  неопытные  души могут на  время  ему  поддаться.
Ничего не  искать, ничему не служить, наслаждаться жизнью, брать от нее все,
что  она может  дать,  удовлетворять  всякое желание, всякую  страсть,  быть
сильным и дерзким, властвовать над жизнью -- это кажется  иногда заманчивым;
и,  кик  указано, была  краткая  эпоха -- ее можно назвать эпохой Ницше,  --
когда многим это казалось высшей жизненной мудростью,

     .  Нам нет надобности какими-либо отвлеченными аргументами  опровергать
эту мнимую  мудрость.  Я думаю, о большинстве из нас  можно сказать, что  мы
теперь  уже не