те и  соблазн этот на нас не действует.  Свобода от  всего на
свете --  к чему она нам, если мы не знаем, для чего мы свободны? Многое  ли
даст она  нам,  так ли уже велики  все наслаждения и упоения,  которые  дает
простая  разнузданность   стихийных  желаний?  Мы   душевно  состарились   и
скептически  смотрим не на одни лишь  "идеалы",  но и на все  так называемые
"блага жизни". Мы хорошо знаем, что всякий миг счастия с избытком искупается
страданиями  или тоской  пресыщения;  мы знаем,  что горя  в  жизни безмерно
больше, чем счастья и радостей, мы изведали нищету, мы ясно видим неизбежный
конец  всякой жизни -- смерть, перед лицом  которой все становится одинаково
призрачным. Словом, мы имеем слишком живое  ощущение  бессмысленности жизни,
чтобы увлечься самим голым процессом жизни. И слово "свобода" в этом  смысле
кажется нам даже оскорбительно-неуместным. Свободен ли тот, кто без смысла и
цели шатается  из стороны в сторону,  блуждая  без  пути,  подгоняемый  лишь
вожделениями  текущей  минуты,  бессмысленность  которых  он хорошо сознает?
Свободен  ли  тот, кто  не  знает,  куда  деваться от духовного  безделья  и
духовной  нищеты?   Перед  лицом  таких   "соблазнов"   невольно  с  горечью
вспоминается  старая  глупая,  но  символически  многозначительная  острота:
"Извозчик, свободен?"  -- "Свободен".  --  "Ну,  так  кричи:  да здравствует
свобода!"

     Радостное  увлечение  жизнью,  преступающее  обычные  грани  и  обычный
порядок,  подлинное  --  всегда  временное  --  упоение  разгулом  страстей,
проистекающее  не  от  отчаяния, а  от  избытка  сил, возможно, по-видимому,
только тогда, когда  в глубине души жива вера в какую-то последнюю прочность
и  ненарушимость жизни.  Подобно тому  как  ребенок буянит  и  бесчинствует,
исходя при этом все же из ощущения незыблемой твердости родительской власти,
спокойного  уюта  родного дома,  и  становится  недетски серьезным и тихим в
чужой обстановке, когда душа его полна тревоги и неясности, -- так и все мы,
испытывая шатание духовной почвы под ногами, потеряли  способность к детской
беззаботности,  к дерзновению буйного веселья -- к тому,  что немцы называют
непереводимым  прекрасным  словом  "Uebermut" *. Чтобы насладиться радостным
опьянением, надо  иметь родной дом  и быть  уверенным, что в нем можно мирно
протрезвиться. Иначе  возможен только  разгул  отчаяния,  то горькое, тяжкое
пьянство, которому предается Мармеладов, потому что ему "некуда пойти".

     * Задор, озорство, шалость (нем.)

     То,  чего  мы  ищем и по чему  тоскуем, есть  не свобода, а прочность и
устойчивость,  не  хаотическое  блуждание по бесконечным  далям, а  покой  в
родном  доме. Нас  носят  в стороны бурные волны жизни, и мы мечтаем ступить
ногой на  незыблемо твердый  берег. Или, еще вернее, мы висим  в воздухе над
бездной, ибо утеряли внутреннюю связь нашего духа, нашей личности с  бытием,
и мы хотим восстановить  эту связь, опереться на твердую  духовную почву. Мы
страдаем  не  от избытка, а от  недостатка духовной  силы.  Мы изнемогаем  в
пустыне, душа наша ищет не бессмысленного простора отрешенности от всего, а,
напротив,  тесного, последнего  слияния  с чем-то  неведомым,  что может раз
навсегда заполнить, укрепить, насытить ее.

     Наша душа  обнищала  и  изголодалась.  Потеря веры  -- не  легкое дело,
низвержение  кумиров,  которым  мы  и  наши  отцы  поклонялись  так  долго и
страстно, -- не детская забава. Вероятно,  так же жутко, пустынно и тоскливо
было нашим предкам, древним славянам, когда низвергался в Днепр Перун вместе
с остальными  идолами,  и они не  знали, кому теперь надо служить  и у  кого
просить  помощи  в  бедах.  Ибо   отречение  от  кумиров  не   есть   наглое
предательство, не есть отказ от веры и впадение в буйство нечестия: оно есть
признак смены вер, и если новая  вера еще не найдена, то падение старой само
уже есть признак страстного ее искания, мучительного томления по ней.

     Благо тому, кто в этой тоске, в этих мучениях духовного голода и  жажды
имеет  близкую,  родную душу  -- все равно, друга, мать  или  жену, -- перед
которой он может излить свое томление или с которой он может по крайней мере
хоть  передохнуть  от  него,  --  ибо  часто  мы  не только  самому близкому
человеку, но даже себе самим не можем высказать до конца то, что  нас мучит.
И горе одинокому!

     Одно родное существо  есть, впрочем, у  нас всех: это  --  родина.  Чем
более мы несчастны, чем более пусты  наши  души,  тем острее, болезненнее мы
любим ее и тоскуем по ней. Тут мы по крайней мере ясно чувствуем:  родина --
не "кумир",  и  любовь к ней есть не  влечение к призраку; родина --  живое,
реальное существо. Мы любим ее ведь не в силу "принципа  патриотизма", мы не
поклоняемся  ни  ее  славе,  ни  ее могуществу,  ни  каким-либо  отвлеченным
признакам  и началам ее бытия.  Мы любим  ее самое,  нашу  родную,  древнюю,
исконную мать; она сама теперь несчастна, обесчещена, больна тяжким недугом,
лишена  всякого  величия,  всяких  приметных,  бесспорных  для  постороннего
достоинств  и добродетелей; она и духовно больна  вместе со  всеми нами,  ее
детьми. Мы можем любить ее теперь только  той "странной любовью", в  которой
признавался великий,  столь  духовно  близкий нам,  тоскующий русский  поэт,
"гонимый миром странник с русскою душой"*.

     * Из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Родина"

     Эта "странная  любовь"  есть  для нас  теперь  единственная  подлинная,
простая любовь -- та всепрощающая любовь,  для которой "не  по хорошу мил, а
по  милу  хорош".  В  пылу  политических страстей  -- тех,  теперь  уже  для
большинства  из нас мнимых, показных  страстей, которые мы сами  раздуваем в
себе,  чтобы заглушить ими духовную пустоту, и о которых  тот  же поэт почти
сто лет тому  назад  так горько сказал:  "и царствует в душе  какой-то холод
тайный, когда  огонь горит  в  крови" **, -- в этом туманящем  чаду мы часто
забываем нашу подлинную любовь и невольно отрекаемся от несчастной матери --
единственного сокровища, оставшегося у нас на земле.

     ** Из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Дума"
     Мы выставляем напоказ ее  позор, мы злорадно  усмехаемся ее страданиям,
мы  стараемся даже  преувеличить и  ее скорби,  и  глубину ее  нравственного
падения, потому что не можем примириться с тем ложным путем, по которому она
пошла. Мы взваливаем на других и на нее самое ту ответственность за ее грехи
и несчастия, которая лежит одинаково на нас всех, ее детях,  мы часто готовы
отождествить ее столь дорогую и родную нам душу, которая -- мы знаем  это --
непреходяща, с бесчинством и мерзостью ее порочных детей-насильников, теперь
издевающихся  над ней. Но все это происходит в поверхностном, показном слое.
нашей  души.  Подлинное  наше  отношение обнаруживается не  на  словах, не в
сознательных рассуждениях и оценках, а в той тоске, в тех слезах умиления, с
которыми мы думаем о родных полях и лесах, о родных обычаях и внимаем звукам
родной песни. Тогда  мы знаем, что милее,  прекраснее  родины  нет страны на
свете.



     Какому хочешь чародею
     Отдай разбойную красу --
     Пускай заманит и обманет,
     Не пропадешь, не сгинешь ты,
     И лишь забота затуманит
     Твои прекрасные черты.

     Да, мы знаем:

     ...ты все та же -- лес, да поле,
     Да плат узорный до бровей *.

     Из стихотворения А. А. Блока "Россия"

     Если бы только мы  могли помочь нашей  родине воскреснуть,  обновиться,
явиться  миру  во  всей ее красоте и  духовной силе -- мы, кажется, нашли бы
исход для своей тоски, хотя бы для этого нужно было отдать свою жизнь!

     Но  тут   именно   мы   и   ощущаем  безысходность  нашего   положения,
безнадежность  нашей  мечты.  И  совсем  не  потому,  что   "большевики  еще
держатся",  что мы  не знаем средств для их свержения и  что  не предвидится
конца их владычеству. Кто еще верит, что спасение родины заключено в простом
"свержении  большевиков",  что   "большевики"  --  это  какое-то   наносное,
случайное зло, которое достаточно внешне устранить, чтобы воцарилась на Руси
правда  и  счастье,  --  кто еще живет верой в  этот политический кумир, еще
опьянен революционным дурманом с обратным содержанием --  тот не знает нашей
тоски и не для того пишутся эти строки. Но мы-то, к несчастию, хорошо знаем,
что нельзя помочь никому, в том числе и родине, если сам --  беспомощен, что
нищий не может никого обогатить и больной не может стать  ничьим  целителем.
Мы знаем, что мы сами больны одной и той же болезнью с нашей родиной, как бы
ни были различны симптомы этой  болезни, и что мы исцелимся только вместе --
если исцелимся! Мы направим ее  на новый,  верный путь не ранее, чем  найдем
его для  себя самих.  И  потому как  не спасает нас любовь к  близким людям,
которая лишь смягчает, но не утоляет нашу духовную тоску, так не спасает нас
и самая искренняя, самая пламенная и беззаветная любовь к родине. Сама  вера
в нее, без которой немыслима и любовь, коренится -- мы ясно это чувствуем --
в какой-то иной, более  глубокой  и  всеобъемлющей вере, в которой мы должны
еще укрепиться, которую мы должны с непререкаемой и. незыблемой очевидностью
обрести в своей душе, но которой у нас доселе нет. Хотя  любовь сама по себе
не нуждается  ни  в каком обосновании,  но без  этой веры она  все же лишена
какой-то последней прочности,  какого-то  глубочайшего  оправдания.  Мало ли
было  народов, которые погибали от внешних  ли несчастий  или  от  духовного
разложения? Чем же  мы,  русские, лучше  других,  и  отчего  в  этом мировом
землетрясении не можем исчезнуть и мы? Может быть, Россия -- такой же мираж,
как все  остальное,  нас  окружающее? В нашей духовной пустоте мы  не  можем
найти убедительного опровержения этой кошмарной фантазии.

     Нет,  -- мы чувствуем это -- без  веры в  что-то  первичное,  основное,
незыблемое, без последней, глубочайшей твердыни, на которую мог бы опереться
наш дух, никакие земные влечения и увлечения, никакая любовь и привязанность
не могут спасти нас.

     На этих путях,  в  этом безнадежном  и  безвыходном  блуждании души  по
необъятной,  бескрайней  пустыне,  когда тоска и  духовная жажда  доходят до
предельной  остроты  и  становятся  как  будто  невыносимыми, --  происходит
встреча души с живым Богом.

     Неизъяснима  эта  встреча и  у каждого происходит по-своему.  Она  либо
неожиданно  потрясает  душу,  либо подготовляется в ней  медленным процессом
просветления.  Ее нельзя никаким  образом  "общеобязательно" обосновать  для
того,  кто сам ее еще  не  испытал, чья душа к ней не подготовлена, ее самое
нельзя даже описать. Но как-то рассказать  о том, что есть в ней  общего для
всех  людей, о  тех силах души, которые толкают  к ней,  и,  главное,  о  ее
великих последствиях для судьбы души -- это все-таки возможно.

     Легче всего, быть может, отдать себе отчет, как и почему происходит эта
встреча, если попытаться уяснить себе,  чего мы, собственно,  ищем, в чем мы
нуждаемся и от чего тоскуем.

     Мы  ощущаем  в  себе  какие-то  неистребимые,  могущественные  духовные
порывы, которые остаются без удовлетворения. В чем они, собственно, состоят?
Что нам нужно?

     Не  следует  говорить,  что  мы ищем  "святыни",  которой мы  могли  бы
поклониться,  подлинных  "идеалов",  которым  мы  могли   бы  служить.   Эти
возвышенные слова звучат  для нас холодно  и  неубедительно, и  после  всего
нашего  опыта мы  относимся  к ним  подозрительно.  В  них для нас, в  нашем
нынешнем состоянии,  есть что-то  неподлинное, какая-то  режущая ухо фальшь:
они  напоминают нам того пустомелю из  персонажей Островского, который любил
повторять: "все высокое и все прекрасное, Анфиса Павловна..." *.

     * Из драмы А. Н. Островского "Лес"

     То,  чего мы  ищем, есть, напротив, нечто очень реальное  и простое  --
если хотите, даже нечто очень грубое и неидеальное, -- но зато подлинное. Мы
ищем  настоящей жизни,  жизненной полноты и прочности. Нам неясно, должны ли
мы вообще кому-то или чему-то служить, и мы во всяком  случае не знаем, чему
мы должны служить. Но что жить мы хотим и должны -- это мы достаточно хорошо
понимаем и  этого  доказывать  не приходится.  А  между  тем  мы  не  живем;
источники жизни  иссякают, запасы питания,  которыми мы доселе  поддерживали
жизнь, кончились или кончаются, мы едва спасаемся от смерти  глоданием сухих
корок,  оставшихся  нам от  прошлого.  Мы  погибаем.  И  потому  мы  ищем не
"служения", не  "идеалов", не морали  -- мы  ищем  просто  спасения, личного
спасения.  Пусть  моралисты  усмотрят  в этом  один  лишь эгоизм, пусть  они
проповедуют   нам   что  угодно,   мы  знаем,  что   эта  глубочайшая  жажда
самосохранения  не нуждается ни  в каком оправдании, ибо  она  имеет для нас
самоочевидность последней, решающей инстанции. Мы знаем, что утопающий имеет
право  требовать  помощи  и  что нельзя  при  виде его начать  рассуждать  о
служении идеалам, а нужно просто вытащить его из воды.

     Мы утопаем потому, что почва,  на которой мы пытались стоять, оказалась
зыбким,  засасывающим болотом,  а  мы ищем твердой земли под  ногами.  Мы не
можем  опереться  ни на какие "идеалы", потому что они оказались призраками;
вместо того чтобы поддерживать наш дух, они берут его в плен, требуют от нас
самоубиения, умаления и извращения  нашей  жизни  во имя  их. И  мы не можем
опереться на  самих  себя, на одну лишь жажду жизни или  на внутреннюю  силу
жизни в  нас,  ибо это именно и  значит  висеть  в  воздухе. Нет, нам  нужна
подлинная почва  --  духовная  реальность, которая была бы чем-то иным,  чем
наше собственное "я", и именно потому и могла  бы его поддерживать, и вместе
с тем чем-то ему глубоко родственным, близким, тождественным по  содержанию,
что поэтому ничего не отнимало бы от него, не было бы ему  враждебно, а лишь
все давало бы и во всем помогало. Нам нужно прильнуть, навсегда приникнуть к
чьей-то дружеской  груди, держаться за чью-то могучую и благодетельную руку.
Нас  может  спасти не  "идеал",  не какой-либо  моральный суд и не .слова  и
рассуждения.

     Нас может спасти только любовь -- но любовь такого  существа и к такому
существу, которое  не было бы так же слабо, беспомощно и бедно, как мы сами,
которое  само уже  прочно стояло  бы на  своих  ногах и  было  бы достаточно
богато, чтобы  поить и кормить наш дух.  Мы  -- бессильные,  затерявшиеся  в
чуждой среде дети, и ищем отца или матери. Наш дух оторвался от своих корней
и теперь увядает;  и  он  судорожно ищет вновь  связаться с  этими корнями и
глубоко-глубоко  зарыться ими в исконное  материнское  лоно  родной духовной
почвы,  чтобы  снова расцвести и начать  приносить плоды. Чтобы  не  ощущать
смертельной пустоты в глубине, так сказать, в  последнем конце  нашего духа,
надо,  чтобы  он и не имел этого  конца,  надо, чтобы он был непосредственно
связан  с  бесконечным духом. Чтобы жизнь наша не  иссякла, надо,  чтобы она
изнутри питалась вечным источником жизни.

     Надо только до конца понять смысл  и предмет своих исканий, чтобы найти
то,  что ищешь. И тут с нами легко происходит то, что с благодушной  иронией
рассказывает о себе современный английский писатель Честертон:

     "Я всю жизнь искал истины, и думал, что  ее никто не знает,  и старался
быть хоть на несколько  лет впереди своего века; но в один прекрасный день я
понял, что я отстал от истины ровно на девятнадцать веков".

     Ведь,  в  самом деле, уже девятнадцать  веков  тому  назад истина  была
возвещена миру, -- более того,  явлена миру сама Живая  Истина, и людям было
открыто  именно  то  самое, чего  мы  теперь  так  мучительно  и  как  будто
безнадежно  ищем. Мы устали от всех рассуждений и идей, изверились  в  них и
духовно  обнищали.  А Христос  сказал:  "блаженны нищие  духом, ибо их  есть
Царство Небесное". Мы ищем не морального суда, а просто спасения от духовной
гибели.  А Он сказал: "Я пришел не судить,  а спасти мир". Мы жаждем  любви,
которая могла бы нас  поддержать, и Он возвестил, что Бог есть любовь, что у
нас есть Отец -- вечный и всемогущий Отец,  который любит своих детей и ни в
чем  не  откажет просящему.  Мы ищем истины, которая  могла бы  нас  духовно
озарить, подлинного пути в жизни, который не уничтожал бы нашей жизни, а был
бы выражением истинной,  глубочайшей силы жизни, таящейся в нас и томительно
не находящей себе исхода. А Он сказал: "Я есмь путь,  истина и жизнь" -- и в
этих трех словах выразил, дал  нам  то невыразимое, подлинное,  последнее, к
чему  мы  стремимся. Мы устали, утомились и тяжестью, и пустотою жизни, и Он
отвечает нам: "Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою
вас". Мы  ищем  служения,  которое не убивало бы нам  душу, а  давало бы нам
радость и покой, и Он дает нам "иго благое и легкое бремя" *.

     Евангелия  от Матфея  5:3,  Иоанна 12:47,  Иоанна  14:6,  Матфея 11:28,
Матфея 11:30.

     Изумительно,  как  эти знакомые,  старые слова,  которые  мы привыкли с
детства слышать и  которые именно потому звучат  для нас обычно  без особого
смысла, --  как эти слова  точно, просто  и  не  по-человечески выразительно
отвечают нашей нужде,  содержат  именно то, о  чем мы взываем и что  мы сами
часто не в силах выразить  не только другим, но  и  самим себе.  Кто раз это
ощутил  с  последней   ясностью,  с  силой,  соответствующей  значительности
содержания, кто воспринял  это так, как в безысходной беде, когда мы считаем
себя  уже  погибшими,  мы  воспринимаем  голос   друга,  ободряющий  нас   и
возвещающий  нам спасение,  -- кто впитал в себя этот образ  Бога, до  конца
ведающего всю человеческую нужду. Бога, который сам принял на себя все грехи
и страдания мира, -- того не  смутят уже никакие  сомнения, тому  просто  не
интересны отвлеченные, духовно слепые философские рассуждения о религии, или
исторические догадки об "истинной" личности Христа, или о происхождении веры
в  Него. Если  бы  нашелся  человек,  который с полной,  последней  ясностью
раскрыл бы  нам нашу  собственную душу, --  ни  о  чем нас  не расспрашивая,
объяснил  бы нам все,  что и нам самим непонятно в  ней,  и  нашел  бы слова
утешения и исцеления, дающие нам как раз то, что нам нужно, -- мы знали бы с
совершенной очевидностью, что у нас есть истинный, бесконечно богатый  духом
друг и наставник. А если бы он сделал  это не  одними словами только, а всей
своей жизнью, всем своим существом, явив  миру в своей  личности  воплощение
высшей,  абсолютной истины -- так, что эта истина, раз выраженная и  во всей
своей полноте явленная в  живом  личном  облике, живет  в  нашей собственной
душе,  как  ее вечное  начало,  как незыблемая опора и неиссякающий источник
жизни, --  мы знали бы наверное,  что наш  наставник  и  спаситель есть  сам
Вечный, божественный Дух, что Он всегда с нами и при нас, что Он не умирал и
умереть не может. И мы знаем это.

     Теперь,  когда  нам  раскрылось  это,  мы  понимаем самый  смысл  наших
исканий,  нашей тоски. Мы ищем спасения, ищем истинной  и вечной жизни, того
последнего, глубочайшего источника жизни,  который вместе  с  тем есть свет,
радость и покой. И -- повторяя слова блаженного  Августина: как  могли бы мы
искать  Его, если бы  у нас  Его не  было? * Ведь искание, не находящее себе
удовлетворения  ни в каких благах  и  ценностях мира,  предполагает  смутное
видение и чаяние чего-то иного, совершенной, всеобъемлющей  и  вечной жизни.
Но  откуда могло бы взяться в нашем духе такое искание, если  бы он сам  был
всецело    земного,   мирского   происхождения,   если    бы    за    гранью
чувственно-ведомого нам не было бы ничего иного, никаких таинственных глубин
и запредель-ностей?  Что  же такое  -- та сила, которая  гонит нас от одного
стремления к другому,  не позволяя остановиться на одном, что же  заставляет
нас отрекаться от кумиров и разоблачать их пустоту и зло, что же  бьет в нас
неу