й
энергии.  Нет более целительного лекарства, чем сон под открытым небом. В то
утро мы  могли бы одолеть десяток таких,  какими мы были накануне,  -  а  уж
больных и  подавно.  Но  мир  медлителен,  и  люди упрямо лечатся водами или
моционом и  даже  отправляются искать здоровья в  чужие страны.  Три  месяца
лагерной жизни на озере Тахо -  и даже египетская мумия восстановила бы свои
первобытные силы, а уж аппетитом превзошла бы аллигатора. Разумеется, я имею
в  виду  не  самые древние,  высохшие мумии,  а  те,  что  посвежей.  Воздух
поднебесья чист и  упоителен,  он укрепляет и  бодрит.  И  как же может быть
иначе?  -  ведь этим же воздухом дышат ангелы.  Я убежден,  что любую,  даже
безмерную  усталость как  рукой  снимет  после  одной  ночи,  проведенной на
прибрежном песке озера Тахо, - не под крышей, а под открытым небом: в летние
месяцы там почти не бывает дождя.  Я знал человека,  который отправился туда
умирать. Но он потерпел неудачу. Когда он приехал, это был просто скелет, он
едва  держался  на  ногах,  ничего  не  ел  и  только  и  делал,  что  читал
душеспасительные брошюрки и раздумывал о будущем.  Три месяца спустя он спал
не иначе как под звездами,  ел до отвала три раза в  день и  для развлечения
охотился в  горах на  высоте трех тысяч футов.  На  скелет он тоже больше не
походил,  а  весил изрядную часть тонны.  Это не  досужий вымысел,  а  сущая
правда.  Болел  он  чахоткой.  Я  настоятельно  рекомендую  другим  скелетам
последовать его примеру.
     С  утра я опять надзирал за работой Джонни,  а после завтрака мы сели в
ялик, проехали вдоль берега мили три и причалили. Местность нам понравилась,
мы выбрали участок в триста акров с лишком и прилепили нашу заявку к дереву.
Это был густой сосновый бор,  деревья достигали ста футов вышины и от одного
до пяти футов толщины у подножия.  Наши владения следовало огородить,  иначе
мы потеряли бы право на них.  Другими словами -  нужно было в  разных местах
повалить несколько деревьев с  таким  расчетом,  чтобы они  образовали нечто
похожее на ограду (далеко не сплошную).  Мы с  Джонни срубили по три дерева,
после чего так измаялись,  что решили положиться на  судьбу:  если эти шесть
поваленных стволов  могут  удержать  нашу  земельную  собственность -  очень
хорошо; если нет - пусть она утекает через бреши в заборе; стоит ли, в самом
деле,  надрываться ради  каких-нибудь  трехсот  акров.  На  другой  день  мы
приехали опять,  чтобы  построить дом  -  ибо  дом  тоже  был  необходим для
сохранения участка.  Мы  вознамерились сложить  настоящий,  солидный дом  из
толстых бревен,  на  зависть всей  бригаде;  но,  когда  первое  дерево было
срублено и обтесано,  мы подумали,  что это излишняя роскошь и отлично можно
сложить дом из молодых деревцев.  Но срубив и обтесав два деревца, мы пришли
к выводу,  что закон удовлетворится и более скромным сооружением,  и поэтому
решили обойтись шалашом из  веток.  За  эту работу мы принялись на другой же
день,  но у нас ушло столько времени на "раскачку" и споры, что до вечера мы
успели только наполовину соорудить слабое подобие жилья,  и то, пока один из
нас рубил ветки,  другой не  спускал глаз с  нашей стройки:  если бы  мы оба
повернулись к ней спиной,  то потом,  пожалуй,  и не нашли бы ее - уж больно
разительно было ее  семейное сходство с  соседними кустами.  Но  мы остались
очень довольны нашим домом.
     Итак,  по всем правилам захватив и  освоив участок,  мы стали законными
владельцами его.  Мы тут же решили переехать в свое поместье,  дабы поскорей
насладиться чувством неограниченной свободы, которое знакомо только тем, кто
владеет собственной землей.
     Назавтра, под вечер, после продолжительного отдыха, мы покинули лагерь,
забрав с собой -  или,  скажем,  позаимствовав - столько съестных припасов и
кухонной утвари,  сколько могли унести,  и с наступлением темноты пристали к
берегу у своего собственного причала.


ГЛАВА XXIII

     Счастливая жизнь.  -  Озеро Тахо и его прихоти.  - Прозрачность воды. -
Стихийное бедствие.  -  Пожар!  Пожар!  -  Снова без приюта.  - Пускаемся по
озеру. - Буря. - Возвращение в Карсон-Сити.

     Может быть,  и есть жизнь более счастливая,  чем та, которую мы вели на
своем лесном участке в ближайшие две - три недели, но я лучшей жизни никогда
не знал -  ни по книгам,  ни по личному опыту.  Мы не видели ни души,  кроме
самих  себя,  не  слышали ни  звука,  кроме ветра и  волн,  дыхания сосен да
изредка отдаленного грохота обвала.  Бор  вокруг нас  был густ и  прохладен,
небо  над  головой безоблачно и  лучезарно,  широкое озеро перед нами  -  то
гладко и прозрачно,  как стекло,  то подернуто рябью,  то черно и бурно -  в
зависимости от  прихоти  природы;  кольцо  окрестных  гор,  одетых  в  леса,
пересеченных  оползнями,   изрезанных  ущельями   и   долинами,   увенчанных
сверкающим снегом,  достойно  обрамляло и  завершало величественную картину.
Красота ее  неизменно восхищала,  околдовывала,  пленяла.  Глаза  никогда не
уставали созерцать ее, днем или ночью, в ведро или ненастье; об одном только
скорбели они:  о  том,  что  нельзя смотреть не  отрываясь,  а  нужно иногда
закрыться для сна.
     Мы спали на песке у самой воды,  между двумя валунами,  защищавшими нас
от  порывов  ночного ветра.  Нам  не  требовалось снотворных средств,  чтобы
уснуть.  При  первых проблесках зари  мы  уже  были на  ногах и  носились по
берегу,  не  зная,  куда  девать избыток сил  и  жизнерадостности.  Вернее -
носился Джонни, но я держал его шляпу. После завтрака мы курили трубку мира,
следя  за  тем,  как  загорались в  лучах солнца вершины гор,  расставленных
вокруг,  словно  часовые,  как  всепобеждающий свет,  низвергаясь с  вышины,
разгонял ночные  тени  и  освобождал от  тьмы  плененные скалы  и  леса.  Мы
любовались зеркальной гладью  озера,  на  которой  все  яснее  и  отчетливее
выступали  мягко  окрашенные контуры  пейзажа,  пока  вся  картина  -  леса,
вершины,  пропасти - вплоть до мельчайших подробностей не отражалась в воде,
являя  законченное и  совершенное чудо  волшебницы природы.  После  этого мы
принимались за "дело".
     Дело наше заключалось в  катании по  озеру.  Мы  находились на северном
берегу.  Здесь подводные скалы либо серые, либо белые. От этого вода кажется
такой изумительно прозрачной, как ни в одной другой части озера. Обыкновенно
мы  отъезжали от берега ярдов на сто,  ложились на банки и  часами грелись в
лучах солнца,  предоставив ялику плыть куда ему вздумается. Разговаривали мы
мало. Не хотелось нарушать торжественную тишину, рассеивать грезы, навеянные
блаженным покоем  и  негой.  В  берег  глубоко врезались заливы и  бухточки,
окаймленные узкими песчаными отмелями,  а  там,  где кончался песок,  крутые
горные склоны,  густо  поросшие высокими соснами,  вздымались к  небу  почти
отвесной стеной.
     Вода была до  того чистая,  что там,  где глубина не превышала тридцати
футов, мы отчетливо видели дно, и казалось - ялик плывет по воздуху. Да что!
Даже при восьмидесяти футах глубины мы ясно различали каждый камушек, каждую
пятнистую форельку,  каждую  полоску песка  шириной в  ладонь.  Часто,  лежа
ничком,  мы  вдруг  замечали гранитную глыбу величиной с  часовню,  которая,
словно оторвавшись от дна,  стремительно поднималась на поверхность, угрожая
ударить  нас  по  лицу,  так  что  мы  невольно  хватались  за  весло,  дабы
предотвратить опасность.  Но  лодка  спокойно скользила дальше,  глыба снова
опускалась на дно,  и мы убеждались,  что,  когда мы проплывали над ней, нас
отделяли от нее футов двадцать,  а то и тридцать воды. В прозрачных глубинах
озера вода была не просто чистая,  она была ослепительно,  сверкающе чиста и
прозрачна.  Все  предметы,  видимые  сквозь  нее,  приобретали куда  большую
ясность и четкость не только очертаний,  но и малейших деталей,  чем если бы
между ними и нашими глазами была не вода,  а воздух.  Ощущение, что под нами
нет ничего, что мы высоко парим в воздушном пространстве, где-то между небом
и  землей,  было  так  сильно,  что  мы  называли эти  прогулки "полетами на
воздушном шаре".
     Мы усердно рыбачили,  но улов наш едва достигал одной рыбешки в неделю.
Форели тысячами сновали в  водных просторах под нами или дремали на песчаном
дне,  но  клевать не желали,  -  может быть,  они слишком ясно видели леску.
Нередко, заранее облюбовав какую-нибудь форель, мы спускали леску на глубину
восьми-десяти футов  и  долго,  терпеливо держали наживку под  самым носом у
рыбы, но она только досадливо отмахивалась и поворачивалась на другой бок.
     Купались редко,  потому что  вода  была  холодная,  несмотря на  жаркое
солнце.  Иногда мы отъезжали от берега на одну -  две мили,  в "синие воды".
Там  озеро было  густо-синее -  цвета индиго -  из-за  огромной глубины.  По
официальным данным,  в  середине  озера  глубина  достигает  тысячи  пятисот
двадцати пяти футов!
     Случалось,  что мы,  не покидая лагеря, целыми днями валялись на песке,
покуривая трубки и читая старые романы.  Вечером,  при свете костра,  мы для
упражнения ума играли в карты,  причем карты были до того засалены и стерты,
что  только благодаря тщательному изучению их  в  продолжение всего лета нам
удавалось отличить туза треф от валета бубен.
     Мы  ни разу не ночевали в  нашем "доме".  Прежде всего потому,  что эта
мысль  не  приходила  нам  в  голову;  а  кроме  того,  он  был  построен  с
определенной целью:  закрепить  за  нами  наши  владения.  Мы  считали,  что
большего требовать от него нельзя.
     Когда наши запасы истощились,  мы  отправились в  старый лагерь,  чтобы
пополнить их.  Это заняло целый день,  и мы вернулись домой только к вечеру,
очень усталые и  голодные.  Пока Джонни перетаскивал привезенный нами груз в
наш "дом", я взял буханку хлеба, несколько ломтей сала, кофейник, сложил все
это под деревом,  развел костер и пошел обратно к лодке за сковородой. Вдруг
я  услышал отчаянный крик Джонни и,  оглянувшись,  увидел,  что  пламя моего
костра скачет по всему берегу!
     Джонни был  по  ту  сторону огня.  Он  прорвался к  озеру сквозь дым  и
пламень,  и мы остались стоять у лодки, беспомощно взирая на разбушевавшуюся
стихию.
     Земля была устлана толстым слоем сухих сосновых игл,  и они вспыхивали,
как порох.  С какой бешеной скоростью передвигалась стена пламени!  Это было
изумительное зрелище!  Кофейник мой, хлеб, сало - все погибло. В одну минуту
огонь охватил сухой кустарник мансаниты высотой в  шесть -  восемь футов,  и
тут  пошел такой рев,  треск и  пальба,  что  нам просто страшно стало.  Жар
становился нестерпимым,  и мы, спасаясь от него, забрались в лодку и оттуда,
как зачарованные, любовались волшебным зрелищем.
     За   какие-нибудь  полчаса  все   пространство  перед   нашими  глазами
превратилось в яростный,  слепящий ураган пламени.  Огонь взбегал по ближним
склонам,  накрывал вершину и  исчезал в  ущельях по  ту сторону горы;  потом
возникал дальше,  выше,  на других кряжах, разгорался ярче и снова скрывался
из виду, чтобы тотчас вспыхнуть опять; взбираясь все выше и выше, он высылал
во  все  стороны  свои  передовые отряды,  они  далекими багровыми спиралями
расходились по крепостным стенам,  по уступам и расщелинам, и казалось - все
горы  от  края  и  до  края затянуло,  словно сетью,  перекрестными потоками
красной лавы.  Скалы  на  другом  берегу до  самых  вершин были  залиты алым
светом, а в вышине, точно отблески геенны огненной, пылало зарево!
     И все это в точности повторялось в сверкающем зеркале вод!  Обе картины
были величественны,  обе прекрасны,  но та,  в озере,  сияла таким волшебным
богатством красок,  что в  ней было большее очарование и она сильнее пленяла
взоры, нежели первая.
     Добрых четыре часа просидели мы  молча,  не шелохнувшись.  Мы забыли об
усталости,  забыли о  голоде.  Но к одиннадцати часам пожар ушел так далеко,
что мы уже не видели пламени, и все вокруг снова погрузилось во мрак.
     Теперь голод властно напомнил о себе, но есть было нечего. Припасы наши
несомненно спеклись и  зажарились,  но мы не стали разыскивать их.  Мы снова
были бездомные бродяги -  без земли, без собственности. Наш забор погиб, наш
незастрахованный дом  сгорел  дотла,  наш  сосняк  опалило  огнем,  сухостой
пожрало пламя,  наши обширные заросли мансаниты исчезли с лица земли. Однако
наши одеяла,  как обычно,  лежали на прибрежном песке,  и мы, завернувшись в
них,  уснули. Наутро мы сели в лодку и поехали обратно в старый лагерь, но в
пути,  когда до берега было еще далеко,  нас застигла буря, и мы не решились
пристать.  Лодку заливало,  поэтому я работал черпаком, а Джонни, налегая на
весла,  боролся с  волнами,  пока мы не очутились в трех -  четырех милях от
лагеря.  Буря все усиливалась,  и  нам стало ясно,  что уж  лучше рискнуть и
попытаться пристать к  берегу,  чем опрокинуться на  такой страшной глубине;
итак,  мы поставили лодку поперек волны,  я  уселся на корме и  стал править
прямо вперед.  Как только нос лодки ткнулся в  берег,  огромный пенистый вал
перекатился через нее и  в  мгновение ока выбросил на сушу и  экипаж и груз,
что избавило нас от больших хлопот.  До вечера мы зябли, пытаясь укрыться от
ветра за валуном,  и  еще всю ночь напролет дрожали от холода.  К  утру буря
утихла,  и  мы  без  промедления поехали  вдоль  берега  в  лагерь.  Мы  так
изголодались, что уничтожили все, что оставалось от запасов бригады, а потом
отправились в Карсон-Сити,  дабы покаяться и вымолить прощение. Простить нас
простили, однако убытки взыскали.
     После этого мы  еще  не  раз  побывали на  озере,  не  раз только чудом
спасались от гибели и пережили немало леденящих кровь приключений, о которых
никогда не расскажет история.


ГЛАВА XXIV

     Решение купить  лошадь.  -  Искусство верховой езды  в  Карсон-Сити.  -
Соблазн. - Дружеский совет. - Первая поездка верхом. - Брыкун, каких мало. -
Попытки продать лошадь. - Цена опыта.

     Я  решил приобрести верховую лошадь.  Нигде,  кроме цирка,  не  видел я
такой вольной,  стремительной верховой езды, такого изумительного искусства,
какое   ежедневно  на   улицах   Карсон-Сити   показывали  пестро  разодетые
мексиканцы,  калифорнийцы и омексиканенные американцы.  Как они ездили! Чуть
наклонившись вперед,  свободно и небрежно сидя в седле, в широкополой шляпе,
спереди отогнутой кверху ветром,  с  длинным лассо,  занесенным над головой,
они как вихрь проносились по городу!  А  уже минуту спустя они скрывались из
глаз,  и  только облачко пыли взлетало в  далекой пустыне.  Когда они  ехали
рысью,  они сидели прямо,  ловко и щеголевато,  точно сросшись с конем, а не
подпрыгивали в  седле по дурацкой моде,  принятой в школах верховой езды.  Я
быстро научился отличать лошадь от коровы и жаждал расширить свои знания.  Я
решил купить лошадь.
     Эта  мысль не  давала мне  покоя.  И  вот  однажды на  площадь выскочил
аукционист на  черном  коне,  который был  весь  в  шишках  и  углах,  точно
одногорбый верблюд,  и такой же красавец; но он шел за двадцать два доллара:
"Конь, седло и уздечка - за двадцать два доллара, джентльмены!" Устоять было
трудно.
     Какой-то  незнакомый мне  человек (позже выяснилось,  что  это был брат
аукциониста),  подметив грусть в моих глазах,  выразил мнение, что это очень
низкая цена за такую отличную лошадь, и добавил, что одно только седло стоит
этих денег. Седло было испанское, с увесистыми tapidores* и крытое уродливой
подметочной кожей,  носящей  мудреное  название.  Я  сказал,  что  не  прочь
поторговаться.  После этого мне показалось,  что мой собеседник пронзительно
посмотрел на  меня,  словно прикидывая,  что я  за  птица;  но как только он
заговорил,  я отбросил все подозрения, ибо в голосе его звучали неподдельная
искренность и простодушное чистосердечие. Он сказал:
     ______________
     * Кожаные чехлы на стременах (исп.).

     - Я знаю эту лошадь,  хорошо знаю.  Вы,  я полагаю,  приезжий и потому,
может быть, думаете, что это американская лошадь. Но уверяю вас, это не так.
Ничего похожего.  Без всякого сомнения -  простите, что я говорю шепотом, но
нас могут услышать, - это чистокровный мексиканский одер.
     Что такое чистокровный мексиканский одер, я не знал. Но, услышав, каким
тоном  это  было  сказано,  я  тут  же  поклялся себе,  что,  хоть  умри,  а
чистокровный мексиканский одер у меня будет.
     - А другие... э-э-э... достоинства у нее есть? - спросил я, стараясь не
выдать своего волнения.
     Незнакомец  потянул  меня  указательным  пальцем  за  нагрудный  карман
армейской рубашки и, отведя в сторонку, внушительно прошептал мне на ухо:
     - Такого брыкуна не найдется во всей Америке!
     - Два-дцать че-ты-ре с половиной доллара, джентльмены, раз, два...
     - Двадцать семь! - гаркнул я во все горло.
     - Продано,   -   сказал   аукционист  и   передал   мне   чистокровного
мексиканского одра.
     Я был вне себя от восторга.  Отдав деньги за покупку, я поместил лошадь
в соседней конюшне, где ее ждал обед и отдых.
     Под вечер я вывел своего коня на площадь,  и пока одни граждане держали
его  за  голову,  а  другие за  хвост,  я  сел на  него.  Как только они его
отпустили,  он, сдвинув все четыре ноги, сначала поджал круп, потом внезапно
вскинул его  и  подбросил меня вверх фута на  четыре!  Я  опустился прямо на
седло,  мгновенно опять взлетел,  опускаясь, чуть не угодил на высокую луку,
снова подскочил и очутился на шее коня - все это в какие-нибудь три - четыре
секунды.  Потом он встал на дыбы,  а я, судорожно цепляясь за его тощую шею,
соскользнул вниз и  уселся в  седло.  Он поставил передние ноги и немедленно
начал брыкаться задними,  да  так,  словно хотел достать до  неба.  Потом он
поставил  задние  ноги  и  опять  принялся за  то,  с  чего  начал,  -  стал
подбрасывать меня кверху.
     Когда я взлетел в третий раз, я услышал незнакомый голос:
     - Ох, и здорово же подкидывает задом!
     Пока я находился в воздухе, кто-то звонко хлестнул коня ремнем, и когда
я  вернулся на  землю,  чистокровный мексиканский одер  исчез.  Один молодой
калифорниец погнался за  ним,  остановил его  и  попросил у  меня разрешения
прокатиться.  Я доставил ему это удовольствие.  Он сел на одра, взлетел один
раз,  но,  опускаясь, всадил шпоры, и конь помчался со скоростью телеграммы.
Он перепорхнул через три забора, словно птица, и скрылся из глаз на дороге в
долину Уошо.
     Я со вздохом уселся на камень,  и одна моя рука инстинктивно потянулась
к голове,  а другая к животу.  Думается,  до тех пор я не понимал, насколько
несовершенна человеческая машина - ибо мне срочно понадобилось еще несколько
рук,  которые я мог бы прижать к другим местам.  Пером не описать,  до какой
степени меня  перетряхнуло.  Воображение бессильно представить себе,  как  я
весь разболтался,  как  я  внутренне,  наружно,  весь насквозь был вывихнут,
перемешан, изломан. Стоявшие кругом люди смотрели на меня с состраданием.
     Наконец один из толпы - человек уже пожилой - сказал:
     - Чужестранец,  тебя  обманули.  Все  здесь  знают  этого коня.  Каждый
ребенок,  каждый  индеец  сказал  бы  тебе,  что  он  бьет  задом.  На  всем
Американском материке нет второго такого брыкуна.  Это черт, а не лошадь. Ты
меня послушай.  Я  Карри.  Старый Карри.  Старый Эйб Карри.  И  вдобавок это
настоящий,  доподлинный, чистокровный мексиканский одер - прах его возьми! -
да  еще из  самых подлых.  Эх  ты  дурачок!  Тебе бы выждать да притаиться -
глядишь, и купил бы американского коня и заплатил бы только чуть больше, чем
за эту дрянную заграничную рухлядь.
     Я  ничего не  ответил,  но  про  себя решил,  что,  если похороны брата
аукциониста состоятся до  моего  отъезда из  Невады,  я  отложу  все  другие
удовольствия, чтобы присутствовать на них.
     После  шестнадцатимильной  скачки  юный   калифорниец  и   чистокровный
мексиканский одер примчались обр