дали таким
образом четыре дня кряду и  сверх того завтракали и ужинали,  мы не уставали
восхищаться  этим  нововведением  и  радоваться  комфорту,  который  он  нам
доставлял.  Среди  покрытых  белоснежными скатертями  столиков,  на  которых
сверкало массивное серебро,  сновали темнокожие слуги в  белой,  без единого
пятнышка одежде,  и перед нами, словно по волшебству, появлялись яства, коих
не  постыдился бы сам Дельмонико{24};  и  право же,  в  некоторых отношениях
этому прославленному кулинару трудно было  бы  тягаться с  нашим меню,  ибо,
помимо всего,  что  обычно составляет первоклассный обед,  нам ведь подавали
отбивные из антилопы (тот, кто не отведал этого блюда, - ах, что он понимает
в лукулловском пире!),  чудесную речную форель,  отборные фрукты и ягоды - и
наконец пикантная приправа,  какой не  купишь и  за  миллион:  благоуханный,
возбуждающий аппетит воздух прерий!  Можете не  сомневаться,  что мы  отдали
должное этим лакомым кушаньям,  не забывая пополнять бокалы искристым вином;
и так как вдобавок мы мчались со скоростью тридцати миль в час,  то и пришли
к  выводу,  что столь головокружительной жизни еще никогда не вели.  (Однако
через два дня мы  побили этот рекорд,  покрыв двадцать семь миль в  двадцать
семь  минут,  причем ни  одна капля не  пролилась из  наших полных до  краев
бокалов шампанского!) После обеда мы перешли в салон-вагон,  и так как вечер
был  воскресный,  то  мы  спели  несколько старинных торжественных гимнов  -
"Славен господь,  дарующий нам...",  "Сияющий брег",  "Венец творения" и так
далее,  и  мужские и  женские голоса,  сливаясь,  стройно звучали в вечернем
воздухе.
     А между тем наш поезд мчался в неведомую даль,  и его единственное око,
точно огромный горящий глаз Полифема{25},  прорезало густой мрак,  окутавший
бескрайние прерии.  Потом мы  улеглись в  свои роскошные постели и  почивали
сном  праведников,  а  проснувшись наутро  (в  понедельник) в  восемь часов,
обнаружили,  что мы находимся у  переправы через Северный Платт,  в трехстах
милях от Омахи, - и это за пятнадцать часов и сорок минут!


ГЛАВА V

     Новые знакомства.  -  Койот.  -  Собачий опыт.  - Разочарованный пес. -
Сородичи койота. - Трапезы, вкушаемые далеко от дома.

     Вторая ночь прошла,  как и первая,  - часы мирного сна сменялись суетой
остановок.  Но утро наконец настало. И опять пробуждение принесло нам отраду
свежего  ветерка,   широкого  простора  зеленеющих  лугов,   яркого  солнца,
торжественного безмолвия;  ни живой души, ни признака человеческого жилья, а
воздух такой прозрачный,  что  деревья,  удаленные на  три  мили  с  лишним,
казались растущими у самой дороги.  Мы опять сняли с себя лишнюю одежду,  но
крепко привязали шляпы,  чтобы волосы не унесло ветром, - и уселись на крыше
кареты,  свесив ноги через край, да так и ехали, время от времени покрикивая
на резвых мулов,  отчего они откидывали назад уши и  мчались еще быстрее,  и
жадно вглядываясь в расстилавшийся перед нами необъятный,  как мир,  зеленый
ковер, каждое мгновение ожидая увидеть что-нибудь новое и интересное. По сей
день сладостная дрожь пробирает меня,  стоит мне вспомнить такое упоительное
утро в пути, когда от радостного ощущения необузданной свободы кровь плясала
в моих жилах!
     После завтрака,  в течение примерно часа, нам повстречались первые норы
луговых собачек, первая антилопа и первый волк. Если мне память не изменяет,
это  был койот -  луговой волк западных пустынь,  и  в  таком случае я  могу
сказать  с  уверенностью,  что  ни  красотой,  ни  респектабельностью он  не
отличался;  я  могу судить о  нем со  знанием дела,  ибо впоследствии близко
познакомился с его породой. Это длинное тощее существо, несчастное и больное
на вид,  в  серой волчьей шкуре,  с хвостом довольно пушистым,  но неизменно
поджатым,   что   придает  всей  его  фигуре  выражение  крайнего  уныния  и
безысходной тоски;  взгляд у  него увертливый и  злобный,  морда вытянутая и
острая,  приподнятая верхняя  губа  не  закрывает зубов.  Весь  он  какой-то
вороватый.
     Койот -  живое воплощение нужды.  Он  всегда голоден.  Он всегда беден,
незадачлив и  одинок.  Самая  последняя тварь презирает его,  и  даже  блохи
предпочли бы ему велосипед.  Он так смирен и труслив,  что, хотя зубы у него
угрожающе оскалены,  вся морда словно просит простить его за  это.  А  какой
урод!  - костлявый, худющий, щетинистый и жалкий. Увидев вас, он приподымает
верхнюю губу  и  скалит  зубы,  потом  слегка  сворачивает со  своего  пути,
втягивает голову и  пускается крупной неслышной рысью сквозь заросли полыни,
время от  времени оглядываясь на вас через плечо,  пока не уйдет так далеко,
что  пуля  догнать его  не  может;  тогда он  останавливается и  внимательно
рассматривает вас; делает он это через равные промежутки: пробежит пятьдесят
ярдов и остановится;  еще пятьдесят ярдов -  и опять остановится;  и наконец
серая окраска его скользящего тела сливается с серым цветом полыни,  и койот
исчезает. Все это при условии, что вы ничем ему не угрожаете; в противном же
случае   он   проявляет   несравненно   большую   прыть,    мчится,   словно
наэлектризованный,   и   между  ним  и  вашим  оружием  оказывается  столько
недвижимого имущества,  что  к  тому времени,  когда вы  взведете курок,  вы
убеждаетесь  в  необходимости  иметь  винтовку  Минье;   прицелившись,   уже
понимаете,  что  вам  нужна  пушка;  а  когда вы  спускаете курок,  для  вас
совершенно ясно,  что  догнать его  могла  бы  только  необычайно выносливая
молния.  Но  самое потешное -  это пустить в  погоню за  койотом быстроногую
собаку,  особенно если она высокого мнения о  себе и  привыкла считать,  что
резвостью ее никто превзойти не может.  Койот,  по обыкновению, рысит мягко,
плавно,  будто и  не  спеша,  и  время от  времени оглядывается через плечо,
улыбаясь коварной улыбкой,  чем  пуще раззадоривает собаку,  так что она еще
ниже  опускает голову,  еще  дальше вытягивает шею,  еще  больше задыхается,
прямее  выставляет хвост,  с  яростным ожесточением все  быстрее  перебирает
лапами,  а за ней вздымается туча песку -  все шире и шире,  выше и гуще,  -
отмечая ее долгий след по пустынной равнине!
     А  койот  неуклонно бежит  впереди  собаки  на  расстоянии каких-нибудь
двадцати футов от  нее,  и  она,  хоть  убей,  не  может понять,  почему это
расстояние не сокращается;  она начинает злиться,  ее бесит, что койот бежит
так легко,  не обливается потом,  не перестает улыбаться,  собаку охватывает
неистовый гнев:  как нагло провел ее этот незнакомец,  и  какой подлый обман
эта размеренная,  плавная, бесшумная рысь! Собака замечает, что очень устала
и  что койот,  чтобы не убежать от нее совсем,  замедляет ход,  -  и  тут-то
выросшая в городе собака окончательно выходит из себя, она плачет, бранится,
в  исступлении месит  лапами  песок  и,  собрав последние силы,  кидается за
койотом.  После этого броска только шесть футов отделяют ее от ускользающего
врага,  но две мили -  от друзей. И вдруг, в то самое мгновение, когда глаза
собаки  загораются новой  надеждой,  койот  еще  раз  поворачивается к  ней,
приветливо улыбается,  словно  хочет  сказать:  "Ну  что  же,  придется  мне
покинуть тебя,  дружок, - дело есть дело, не могу я целый день прохлаждаться
с тобой",  раздается шорох, треск, свистит рассекаемый воздух - и уже собака
одна-одинешенька среди безмолвной пустыни.
     У нее голова идет кругом.  Она останавливается,  озирается по сторонам,
взбегает  на  ближайший песчаный пригорок и  всматривается вдаль,  задумчиво
мотает головой и,  не  проронив ни  слова,  поворачивает и  трусит обратно к
своему каравану,  где смиренно забивается под самый задний фургон,  чувствуя
себя несчастной и униженной,  и потом неделю ходит с поджатым хвостом. И еще
целый год,  всякий раз когда поднимается крик и улюлюканье,  эта собака лишь
равнодушно глянет в ту сторону, явно говоря про себя: "И совсем мне это ни к
чему".
     Койот обитает преимущественно в самых безлюдных, самых глухих пустынях,
наряду  с   ящерицей,   длинноухим  зайцем  и   вороной,   и   ведет  весьма
необеспеченную жизнь,  с трудом добывая скудное пропитание. Видимо, кормится
он только трупами волов,  и мулов,  и лошадей,  отставших от переселенческих
караванов,  всякой падалью, а подчас и тухлым мясом, полученным в наследство
от  белых  путников,  достаточно богатых,  чтобы обойтись без  забракованной
армейской солонины. Он поедает решительно все, чем не брезгают его ближайшие
родичи -  индейцы,  кочующие в пустынных прериях, - а те едят все, что можно
куснуть.   Удивительное  дело:  индейцы  -  единственные  известные  истории
существа,  которые в  состоянии отведать нитроглицерина и -  если не умрут -
попросить еще.
     Койоту пустынь по ту сторону Скалистых гор живется особенно трудно, ибо
его  родня,  индейцы,  не  хуже его  самого умеют распознать соблазнительный
запах,  приносимый ветерком,  и пуститься на поиски издохшего вола, от коего
сей аромат исходит; в таких случаях он волей-неволей довольствуется тем, что
сидит на почтительном расстоянии и смотрит,  как люди, вырезав и отодрав все
годные  в  пищу  куски,  уходят  со  своей  добычей.  А  затем  он  вместе с
поджидающими воронами  обследует  скелет  и  обгладывает  кости.  По  общему
мнению,  кровное родство койота с этой зловещей птицей и с индейцами пустынь
не подлежит сомнению потому, что все они населяют безлюдные пустынные земли,
причем живут между собой в  мире и  согласии,  дружно ненавидя все остальные
живые существа и  мечтая принять участие в  их  похоронах.  Койоту ничего не
стоит отправиться завтракать за сотню миль,  а обедать - за полтораста; ведь
он  отлично  знает,  что  от  одной  трапезы  до  другой  пройдет не  меньше
трех-четырех дней,  так не  лучше ли повидать свет и  полюбоваться красотами
природы, чем бездельничать и увеличивать бремя забот своих родителей?
     Мы  очень  скоро  научились различать отрывистый,  злобный лай  койота,
который доносился по  ночам с  погруженных во  мрак прерий,  нарушая наш сон
среди почтовых тюков;  и,  вспоминая его жалкий вид и  горестную судьбу,  мы
желали ему  -  за  неимением лучшего -  провести для  разнообразия хоть один
удачливый день, а наутро оказаться владельцем необъятного склада припасов.


ГЛАВА VI

     Начальник участка.  -  Кондуктор.  -  Кучер.  -  Наглядные уроки. - Наш
старый друг Джек и паломник. - Бен Холлидэй по сравнению с Моисеем.

     Наш  новый кондуктор (только что  сменивший прежнего) не  спал двадцать
часов кряду,  -  отнюдь не  редкость в  те  времена.  От Сент-Джозефа,  штат
Миссури,  до  Сакраменто,  штат Калифорния,  почти тысяча девятьсот миль,  и
почтовая карета зачастую проделывала этот  путь  в  пятнадцать дней  (теперь
поезд идет четыре с половиной дня),  но,  помнится,  по контракту с почтовым
ведомством и  согласно  расписанию полагалось восемнадцать или  девятнадцать
суток,  потому  что  всегда  могли  случиться непредвиденные задержки  из-за
зимних  заносов  или  буранов или  еще  по  какой-нибудь  причине.  Компания
разработала отличную систему перевозок и строго ее придерживалась.  Почтовый
тракт был разбит на участки в  двести пятьдесят миль,  и над каждым участком
поставлен начальник,  облеченный немалой властью. Он покупал лошадей, мулов,
упряжь,  припасы для людей и  корм для скота и  время от  времени по  своему
усмотрению снабжал этим почтовые станции.  Он  возводил станционные здания и
рыл  колодцы.  Он  выплачивал жалованье  смотрителям,  конюхам,  возницам  и
кузнецам и увольнял их, когда ему заблагорассудится. Это был могущественный,
очень могущественный человек на своем участке - нечто вроде Великого Могола,
властителя Индии,  в  присутствии которого обыкновенные смертные почтительно
молчали и вели себя тише воды ниже травы;  в сиянии его царственного величия
даже  блистательная слава почтового кучера казалась тусклым пламенем сальной
свечи.  На почтовом тракте через прерии таких властителей в  общей сложности
имелось восемь.
     Вторым по рангу и  положению лицом после начальника считался кондуктор.
Длина его участка составляла те  же двести пятьдесят миль.  Сидел он рядом с
кучером и (в случае необходимости) проделывал этот ужасающе длинный путь без
отдыха, без сна, сутками не слезая с крыши быстро несущейся кареты, где лишь
урывками удавалось вздремнуть.  Подумать только!  На  нем  одном  лежала вся
ответственность за почту,  посылки,  пассажиров и карету, покуда он не сдаст
их  под расписку сменившему его кондуктору.  Поэтому он  должен был обладать
умом, мужеством и изрядной долей распорядительности. Большинство кондукторов
отличалось  ровным,  приветливым нравом,  они  добросовестно исполняли  свои
обязанности и держались по-джентльменски.  Что касается начальников,  то для
них  джентльменство не  было обязательным,  и  они  частенько обходились без
него.  Но  распорядительностью они  обладали в  полной мере,  а  мужеством и
цепкостью  не   уступали  бульдогу  -   иначе   командование  оравой  буйных
подчиненных не принесло бы им ничего, кроме оскорблений и угроз, и неизбежно
к  концу первого же месяца их ждала бы пуля и ранняя могила.  Кондукторов на
пути через прерии было шестнадцать или  восемнадцать,  так  как  почту везли
ежедневно в обоих направлениях и на каждую карету полагалось по кондуктору.
     Следующим  после  кондуктора  по  рангу  и  положению,  и  официально и
фактически,  был мой любимец -  кучер почтовой кареты. Однако мы уже видели,
что в  глазах толпы кучер так же  высоко стоял над кондуктором,  как адмирал
флота над  капитаном флагманского судна.  На  долю  кучера приходилось много
езды по  дороге и  мало сна на  почтовых станциях,  и  если бы  не  всеобщее
преклонение,  он вел бы жизнь тяжкую,  безрадостную и  скучную.  Кучера наши
сменялись ежедневно или еженощно,  и  ездили они взад-вперед все по одному и
тому же перегону,  поэтому мы никогда не успевали сойтись с ними так близко,
как с  нашими кондукторами;  да и почти никто из них не удостоил бы внимания
каких-то   несчастных  пассажиров.   Все  же   при  каждой  смене  мы  очень
волновались,  ибо каждый раз нам либо не терпелось избавиться от неприятного
субъекта,  либо жаль было отпускать симпатичного малого, с которым у нас уже
завязалась дружба.  И как только карета подъезжала к станции, где предстояла
смена кучеров,  мы первым делом спрашивали кондуктора: "Который этот самый?"
Вопрос звучал не  очень грамотно,  но  мы  тогда не  могли знать,  что он со
временем попадет в  книгу.  В  общем,  кучеру почтовой кареты,  пересекающей
прерии,  жилось неплохо,  покуда не нарушался заведенный порядок;  но стоило
его  товарищу  внезапно захворать,  как  дело  принимало для  него  скверный
оборот:  почтовая карета должна продолжать путь, и вот сей вельможа, который
провел ночь на своем высоком посту,  в темноте,  под дождем и ветром,  и уже
готовится сойти  на  землю,  мечтая  всласть поспать и  отдохнуть,  вынужден
остаться на месте и заменить больного.  Однажды в Скалистых горах я заметил,
что кучер крепко спит,  сидя на козлах,  а  мулы мчатся,  как всегда,  сломя
голову;  но кондуктор сказал мне,  что это не беда, никакой опасности нет, а
кучер,  мол,  работает вторую смену -  проехал семьдесят пять  миль  в  одну
сторону,  а  теперь без передышки ведет нашу карету в  обратном направлении.
Сто пятьдесят миль -  и непрерывно сдерживать шестерку разъяренных мулов, не
давая им  лезть на деревья!  Это кажется невероятным,  но точно помню цифру,
названную кондуктором.
     Станционные смотрители,  конюхи и прочие, как уже говорилось, были люди
грубые,  неотесанные;  и  немалое число их  -  от западной части Небраски до
Невады  -  смело  могло  быть  отнесено к  разряду преступников:  нарушители
закона,  скрывающиеся от правосудия,  уголовники,  которым надежным убежищем
служил этот край,  где  даже для  видимости не  существовало законов.  Когда
начальник участка отдавал приказ одному из  своих  подчиненных,  он  отлично
знал,   что,   быть  может,  ему  придется  прибегнуть  к  своему  флотскому
шестизарядному пистолету,  и  потому ради поддержания порядка он  никогда не
расставался с  оружием.  Ему  случалось всадить пулю в  голову какого-нибудь
конюха,  хотя при иных обстоятельствах и в иных условиях он легко добился бы
требуемого с  помощью  дубинки.  Но  тамошние начальники участков были  люди
решительные,   энергичные:   если   они   находили  нужным   преподать  урок
подчиненному, они свою науку накрепко вбивали ему в голову.
     Изрядная доля этого огромного предприятия - сотни людей и карет, тысячи
мулов и лошадей -  находилась в руках мистера Бена Холлидэя.  Он владел всей
западной половиной тракта.  Здесь  уместно вспомнить об  одном эпизоде моего
путешествия по  Палестине,  и  я  слово  в  слово  привожу  рассказ  о  нем,
записанный в моем тогдашнем путевом дневнике.

     Кому  не  известно имя  Бена Холлидэя -  человека несокрушимой энергии,
который на бешеной скорости мчал через весь континент пассажиров и  письма в
своих почтовых каретах,  -  две тысячи миль в пятнадцать дней,  по часам! Но
здесь речь пойдет не  про Бена Холлидэя,  а  про юного жителя Нью-Йорка,  по
имени Джек,  совершившего вместе с нами путешествие в Святую Землю (а за три
года до  этого он  ездил в  Калифорнию на почтовых мистера Холлидэя,  о  чем
вспоминал с неизменным восхищением). Джек был очень милый девятнадцатилетний
юноша, приветливый и добросердечный; вырос он в Нью-Йорке, и, хотя отличался
живым умом и  знал уйму полезных вещей,  в его сведениях по части священного
писания имелось столько пробелов, что, по правде сказать, вся история Святой
Земли  оставалась для  него  тайной,  а  все  библейские имена,  никогда  не
искушавшие его девственного слуха,  - неразрешимой загадкой. Зато другой наш
спутник,  пожилой паломник,  в  противовес Джеку оказался большим знатоком и
почитателем библии.  Он служил нам ходячей энциклопедией,  и  мы не уставали
слушать его разъяснения,  а он -  давать их. По поводу любого прославленного
города или  селения -  от  Васона до  Вифлеема -  он  произносил целую речь.
Однажды,  когда мы расположились близ развалин Иерихона, он разразился такой
тирадой.
     - Посмотри, Джек, вон на ту горную цепь, замыкающую долину Иордана! Это
Моавитские горы,  Джек!  Вдумайся хорошенько,  сынок,  -  древние Моавитские
горы,  прославленные в  священной истории.  Мы  стоим  перед их  знаменитыми
ущельями и вершинами,  и -  кто знает? (тут он благоговейно понизил голос) -
быть  может,  именно сейчас наши  взоры устремлены на  то  самое место,  где
находится неведомая могила Моисея! Вдумайся в это, Джек!
     - Моисея? А по фамилии как?
     - По  фамилии!  И  не стыдно тебе,  Джек?  Это же просто возмутительное
невежество.   Ну   можно  ли  не  знать,   кто  такой  Моисей,   бесстрашный
предводитель,  воин,  поэт, законодатель древнего израильского народа! Джек,
вот отсюда,  где мы  стоим,  вплоть до  Египта,  на  триста миль протянулась
грозная  пустыня,  -  и  вот  через  эту  пустыню великий пророк  вел  сынов
Израилевых,  вел  целых  сорок лет,  с  неиссякаемой мудростью,  по  зыбучим
пескам,  меж неприступных гор, пока наконец на этом самом месте не открылась
перед ними земля обетованная,  и  здесь они вошли в нее,  радуясь и воссылая
богу хвалу! Это был подвиг, великий подвиг, Джек! Подумай только!
     - Сорок лет? Каких-нибудь триста миль? Фью! Бен Холлидэй доставил бы их
за тридцать шесть часов.
     У  Джека не  было никакого злого умысла.  Он не знал,  что так говорить
нехорошо и  бестактно.  Поэтому никто его не выбранил,  никто не оскорбился,
только  человек,  совершенно лишенный великодушия,  мог  бы  рассердиться на
опрометчивое суждение простодушного юнца.

     На пятый день нашего путешествия, в полдень, мы уже достигли "Переправы
через  Южный  Платт",  или  "Джулсберга",  или  "