ределенных чувственных оценок.  Их также весьма мало волнуют  возможности,
скрытые  в  ситуации.  Таких  людей  я  описываю  как ощущающие типы. Другие
ориентированы  исключительно  тем,   что  думают,  и  попросту  не  способны
приспособиться к  ситуации, которую  они не  могут  понять  интеллектуально.
Таких людей я называю мыслительными типами. Третьи, в  свою очередь, во всем
руководствуются исключительно чувством. Они просто  спрашивают себя, приятна
ли им та  или иная вещь или  неприятна, и ориентируются по своим чувственным
впечатлениям. Это  чувствующие типы.  Наконец, интуитивы  не обеспокоены  ни
идеями,  ни  чувственными  реакциями,  ни реальностью  предметов, а  целиком
отдают себя во власть соблазнительных возможностей и без сожаления оставляют
те ситуации, в которых не "чуют запаха" возможностей новых.
     Каждый  из этих  типов представляет свой вид  односторонности, тот вид,
который усложнен спецификой интровертной или экстравертной установки, с  ним
связанной. Именно из-за этой усложненности я был вынужден  упомянуть об этих
функциях-типах,   и  это  возвращает   нас  к  вопросу   об  односторонности
интровертной  и  экстравертной  установок.  Эта  односторонность   могла  бы
приводить  к  полной  утрате  психического   равновесия,  если  бы  не  была
скомпенсирована бессознательной контрпозицией. Исследование бессознательного
показывает,  например,  что  наряду  с  сознательной  установкой  интроверта
существует бессознательная экстравертная  установка,  которая  автоматически
компенсирует его сознательную односторонность.
     Хотя практически  можно  предположить существование  общей интровертной
или экстравертной установки, строгий научный исследователь не может оставить
суть на откуп интуиции, а должен позаботиться о действительном представлении
материала. Тогда  мы  обнаружим,  что  ни  один индивид  не является  просто
экстравертом или интровертом, но что он  оказывается таким в  одной из своих
функций.  Возьмем,  например,  мыслительный  тип:  большинство сознательного
материала, который  он  представляет  для  наблюдения,  состоит  из  мыслей,
заключений,  размышлений,  так  же  как  и   действий,  аффектов,  оценок  и
восприятий интеллектуального  характера или, по крайней мере, из  материала,
напрямую зависящего от интеллектуальных посылок. Мы должны  интерпретировать
саму  природу  его общей  установки из специфики  этого материала. Материал,
представляемый  чувствующим  типом, будет другого вида,  то  есть чувства  и
эмоциональные  содержания  всех  сортов,  мысли,  размышления и  восприятия,
зависящие от эмоциональных посылок. И  только  из  специфической природы его
чувств мы сможем сказать, к типу  какой установки он принадлежит. Вот почему
я  упоминаю здесь  эти  функции-типы, потому  что в  индивидуальных  случаях
интровертные и экстравертные установки  никогда не могут быть демонстрируемы
per  se  (сами  по  себе),  -  они  появляются  только   в   виде  специфики
господствующей  сознательной  функции.   Аналогично  не   существует   общей
установки   бессознательного,  но   лишь  типично   модифицированные   формы
бессознательных функций, и лишь путем исследования бессознательных функций и
их особенностей может быть научно установлена бессознательная установка.
     Едва  возможно говорить о  типических бессознательных  функциях, хотя в
экономии   психического    приходится    приписывать    некоторую    функцию
бессознательному.  Лучше   всего,  я  думаю,  выражаться  осторожно  в  этом
отношении,  и  я  не  могу  пойти  дальше утверждения,  что  бессознательное
настолько, насколько  мы можем видеть его  присутствие, имеет компенсаторную
функцию  в  сознании.  То, что  бессознательное  существует  в  самом  себе,
является  бесполезной спекуляцией.  По  самой своей природе оно  выходит  за
рамки всякого познания. Мы просто постулируем  его  существование на  основе
его  продуктов,  таких  как  сновидения и фантазии.  Но хорошо установленным
фактом в научной практике является то, что, например, сновидения практически
всегда имеют  содержание, которое может изменять  сознательную установку,  и
это оправдывает нас в утверждении о компенсаторной функции бессознательного.
     Помимо  этой общей  функции  бессознательное  обладает также функциями,
которые могут становиться сознательными в других условиях. Мыслительный тип,
например, должен с  необходимостью подавлять и исключать чувство,  насколько
это  возможно,  так как  ничто  не расстраивает  мышление  так  сильно,  как
чувство,  и чувствующий тип подавляет мышление, поскольку нет  ничего  более
вредного  для  чувства,  нежели мышление. Подавленные  функции  переходят  в
ведение бессознательного.  Подобно  тому как только один из четырех  сыновей
Horus (Гора) имел человеческую голову, так, согласно правилу, только одна из
четырех  базовых  функций  является  полностью  сознательной   и  достаточно
дифференцированной, чтобы  свободно  управляться  волей, другие  же остаются
отчасти или полностью бессознательными. Эта "бессознательность" не означает,
что, например,  мыслительный  тип  не сознает свои чувства.  Он  знает  свои
чувства очень хорошо, настолько, насколько он способен к интроспекции, но он
отвергает любую  их ценность и заявляет, что  они не имеют на него  влияния.
Поэтому  они  нападают  на  него  неожиданно,  против  его  воли,  и, будучи
спонтанными  и автономными,  они  в конце концов присваивают  себе  ту самую
ценность,   в   которой   его  сознание  им  отказывает.  Они   активируются
бессознательной  стимуляцией  и  в  действительности  образуют  нечто  вроде
контрличности, чье существование может быть  установлено только  при анализе
продуктов бессознательного.
     Когда  та или  иная функция  не  оказывается  "под  рукой",  когда  она
воспринимается как нечто, что беспокоит дифференцированную функцию: внезапно
возникает  и затем судорожно исчезает вновь,  - когда  она носит обцессивный
характер или упрямо  не показывается в случае наиболее острой  потребности в
ней, тогда она несет в себе все качества квазибессознательной функции. Могут
быть отмечены и другие особенности: в связи с ней всегда присутствует что-то
недостоверное,  как  будто  она  содержит  элементы,  собственно,  ей  и  не
принадлежащие.  Таким  образом, бессознательные  чувства мыслительного  типа
оказываются исключительно фантастического  характера,  зачастую в гротескном
контрасте  с  крайне рационалистическим  интеллектуализмом его  сознательной
установки.    Сознательное    мышление   такого   типа   целенаправленно   и
контролируемо,  но его чувство импульсивно, неконтролируемо, легко поддается
переменам настроения, иррационально, примитивно и в той же степени архаично,
что и чувства дикаря.
     То  же  самое  истинно  и  в  отношении  любой  функции, подавленной  в
бессознательное.  Она остается неразвитой, сплавленной вместе с  элементами,
ей,   по  сути,  не  принадлежащими,   в  архаическом  состоянии,  поскольку
бессознательное в  нас является остатком  непобедимой природы, точно  так же
как  оно является  матрицей-маткой нашего  нерожденного будущего. Неразвитые
функции всегда оказываются зародышевыми, поэтому неудивительно, что иногда в
течение жизни возникает потребность в  дополнении  и  изменении сознательной
установки.
     Отдельно от  свойств, мной  уже упомянутых, неразвитые функции обладают
дополнительной особенностью,  заключающейся  в  том, что, когда сознательная
установка интровертна, они экстравертны, и наоборот. Следует поэтому ожидать
обнаружения   экстравертных  чувств  у   интровертного  интеллектуала,  что,
возможно, как раз и было  выражено таким типом, однажды сказавшим: "До обеда
я кантианец,  но  после обеда я ницшеанец". В своей привычной установке,  на
которую  указано, он интеллектуал, но при стимулирующем воздействии хорошего
обеда волны дионисийства прорывают его сознательную установку.
     Как раз здесь мы встречаемся с огромной трудностью в диагностике типов.
Наблюдатель видит  проявления  обеих составляющих:  сознательной установки и
автономных явлений  бессознательного. И  он  оказывается в затруднении:  что
следует приписывать  сознательному,  а что бессознательному?  Различительный
диагноз  может   быть  основан  только  на  внимательном  изучении   качеств
наблюдаемого  материала.  Мы   должны  пытаться  обнаружить,  какие  явления
возникают  вследствие  сознательно  выбранных мотивов,  а  какие оказываются
спонтанными, и так же должно быть  установлено, какие из них адаптированы, а
какие имеют неадаптированный архаический характер.
     Теперь  должно  быть  достаточно  ясно,   что  сами  качества   главной
сознательной функции, то есть сознательной установки как целого, оказываются
в жестком контрасте с качествами бессознательной установки. Другими словами,
мы можем сказать, что между сознательным и бессознательным обычно существует
противоположение.  Это  противоположение,  однако,  не   воспринимается  как
конфликт до  тех пор, пока сознательная установка  не слишком одностороння и
не слишком отдалена от установки бессознательной. Но если случится обратное,
то  кантианец  будет  неприятно  удивлен  своим  дионисийским  двойником,  у
которого  обнаружатся весьма неподобающие кантианцу  импульсы.  Его сознание
почувствует  необходимость  подавить  эти  автономные проявления,  и,  таким
образом, возникнет конфликтная  ситуация. Тотчас же бессознательное войдет в
активную  оппозицию  к сознанию,  оно попросту  откажется быть  подавленным.
Верно,  что  некоторые обозначенные сознанием  проявления подавить не  столь
трудно, но  тогда бессознательные  импульсы попросту отыщут другие отдушины,
которые будет не  так-то легко обнаружить. И поскольку эти фальшивые клапаны
безопасности открыты,  человек  уже находится  на пути к неврозу.  Косвенные
выходы, конечно, могут быть сделаны доступными пониманию путем анализа и уже
затем  подвергнуты  вновь  сознательному подавлению. Но  это  не  загасит их
инстинктивного динамизма, а лишь отбросит  еще  дальше  на задний план, пока
понимание непрямого  маршрута, избранного  бессознательными  импульсами,  не
приведет с  собой  понимание  односторонности сознательной  установки.  Одно
должно  сменить  другое,  так  как  оно прежде всего было  не чем  иным, как
односторонностью, активировавшей бессознательную оппозицию;  и проникновение
в  бессознательные  импульсы  полезно  лишь   тогда,  когда  оно  эффективно
компенсирует эту односторонность.
     Изменение  сознательной установки  -  дело  нелегкое, потому что  любая
привычная установка является,  в  сущности,  более  или  менее  сознательным
идеалом,  освященным  обычаем  и  исторической   традицией,  и  основана  на
материковой породе  врожденного темперамента  данного человека. Сознательная
установка по своей  природе всегда является мировоззрением (Weltanschauung),
если  это не религия в открытом  виде.  Это как раз то, что делает  проблему
типологии столь важной. Противоположение (противостояние) между типами - это
не  просто  внешний конфликт  между  людьми,  но  это  источник  бесконечных
внутренних  конфликтов, причина не только внешних споров и неприязней, но  и
нервных болезней, и психического страдания. Кроме того, это тот  самый факт,
который обязывает нас, врачей, постоянно расширять свой медицинский кругозор
и включать  в него не только общие психологические точки зрения,  но также и
вопросы,  связанные со взглядами на  жизнь  и  на мировые проблемы того  или
иного больного.
     В рамках одной лекции я  не  могу, конечно, дать  вам  развернутую идею
глубины и масштаба этих  проблем. Я должен довольствоваться общим изложением
главных фактов и их приложений. Для  более полного уточнения всей проблемы я
должен порекомендовать вам свою книгу "Психологические типы".
     Резюмируя, я бы хотел  подчеркнуть, что каждая из двух общих установок,
интроверсия и экстраверсия, проявляет себя  в индивиде особым образом, через
преобладание одной из четырех основных функций. Строго говоря, не существует
чистых и неразложимых интровертов и экстравертов, а есть только интровертные
и  экстравертные функциональные  типы (функции-типы), такие как мыслительные
типы, ощущающие типы и так далее. Существует, таким образом, по крайней мере
восемь ясно различаемых типов. Очевидно, что можно при желании увеличить это
число, если, скажем, каждую из функций разложить на три подгруппы,  что было
бы  возможным эмпирически. Можно, например, легко  разделить мышление на три
хорошо   известные  формы:   интуитивное   и   спекулятивное,  логическое  и
математическое, эмпирическое  и  позитивное. Сходные  подгруппы  могут  быть
образованы и  для  других функций,  например  в случае интуиции, имеющей как
интеллектуальный,  так и эмоциональный и сенсорный  аспект.  На  этом уровне
может быть  образовано  большое  число  типов,  каждое  новое  подразделение
становится все возрастающе утонченным.
     В  завершение необходимо добавить, что  я не рассматриваю классификацию
типов  согласно интроверсии  и экстраверсии  и  четырех базовых функций  как
единственно возможную. Любой другой  психологический  критерий может служить
не менее эффективно  в качестве  классификатора, хотя, на мой взгляд, другие
не обладают столь обширным практическим значением.


3. Психологическая теория типов

     [Лекция, прочитанная на  Конгрессе швейцарских психиатров (Цюрих, 1928)
и   опубликованная    как   "Psychologische   Typologies   ("Психологическая
типология") в "Seelenprobleme der  Gegenwart" (Zurich, 1931). При подготовке
настоящей  работы  был  использован   (с  изменениями)   русский  перевод  с
немецкого, сделанный А. М. Боковиковым и опубликованный /134- С.90-110/]
     Характер    -   это   сложившаяся   устойчивая   индивидуальная   форма
человеческого  бытия. Поскольку  эта форма воплощает в  себе как физическую,
так и психическую природу, то общая характерология представляет собой учение
о признаках  как  физического,  так и  психического  свойства.  Необъяснимое
единство живого существа является причиной того, что физический признак есть
не   просто  физический,   а  психический  -  не  есть  просто  психический.
Неразрывность и целостность  природы ничего не ведает о тех несовместимостях
и различиях, которые вынужден устанавливать человеческий разум, чтобы суметь
проложить дорогу к пониманию.
     Различение тела и разума  - это искусственная дихотомия, дискриминация,
которая,  несомненно,   в   большей   степени  основывается  на  своеобразии
познающего интеллекта, чем на природе вещей. В  действительности же взаимное
проникновение  телесных  и  психических  признаков  столь  глубоко,  что  по
свойствам тела мы не только можем сделать далеко идущие  выводы о  качествах
психического,   но   и   по   психической  специфике   мы  можем  судить   о
соответствующих  телесных  формах.  Последнее,  конечно,  потребует  от  нас
несравненно  больших  усилий,  но,  пожалуй,  не  из-за  того,  что  психика
оказывает меньшее влияние  на тело,  чем тело на психику, а потому, что если
начинать  с  психического,  то нам придется  делать вывод по неизвестному об
известном, тогда как в противном случае у нас есть преимущество:  ведь здесь
мы можем отталкиваться от известного, то есть от видимого нами тела. Вопреки
психологической теории, которая якобы у нас  сегодня существует, психическое
все  же  намного  бесконечнее  и   темнее,  чем  видимая  поверхность  тела.
Психическое по-прежнему является чужой, неизведанной  страной, из  которой к
нам поступают  лишь  косвенные  известия,  передаваемые  через  подверженные
всевозможным иллюзиям функции сознания.
     Следовательно,  более  безопасным представляется  путь  от  внешнего  к
внутреннему,  от известного к  неизвестному, от  тела к психике. Поэтому все
попытки создания  характерологии начинались снаружи.  К  ним относятся такие
методы  предков,  как,  например,  астрология,  которая  даже  обращалась  к
звездам,  чтобы постичь те линии судьбы, начала которых лежат в человеческом
сердце,  а  также  хиромантия, френология  Галля  и  физиогномика  Лафатера.
Недавние попытки  подобного рода представлены  графологией,  физиологической
типологией Кречмера и кляксографическим методом Роршаха. Как видно, путей от
внешнего к внутреннему, от телесного к психическому вполне достаточно. Такое
направление от внешнего к внутреннему должно  быть путем исследования до тех
пор, пока  не  будут  с  достаточной  надежностью  установлены  определенные
элементарные психические состояния. Но как только это произойдет, путь может
стать обратным. Тогда мы сможем  поставить вопрос: каково телесное выражение
конкретного  психического  состояния?  К  сожалению,  мы  еще  не  настолько
продвинулись в  данной  области, чтобы быть в  состоянии  вообще затрагивать
этот  вопрос,  потому  что  основное  условие, а  именно  удовлетворительная
констатация психического состояния,  еще далеко не выполнено. Более того, мы
лишь начали упражняться  в расстановке психического инвентаря,  да и  то  не
всегда успешно.
     Простая  констатация  того, что  определенные  люди  выглядят  так-то и
так-то,  совсем  ничего не будет значить, если  она  не позволит нам сделать
вывод о соответствующем  содержании. Мы  только  тогда  будем удовлетворены,
когда  узнаем, какой вид психического соответствует  определенным физическим
качествам.  Тело без психики нам ни о чем не говорит, так же как -  позволим
себе встать на точку зрения психического - душа ничего не может значить  без
тела. Если мы теперь собираемся по какому-нибудь физическому признаку судить
о соответствующем ему психическом качестве,  то мы делаем это,  как уже было
сказано, по известному о неизвестном.
     Я, к сожалению, вынужден  подчеркивать эту мысль, поскольку  психология
является  самой  молодой  из  всех   наук  и  поэтому  находится  во  власти
предрассудков.  Тот факт,  что  психология,  в  сущности, была открыта  лишь
недавно,   является   непосредственным   доказательством   того,   что   нам
потребовалось слишком много времени для  отрыва  психического от субъекта  и
тем  самым  выделения  его   в  качестве  предмета   объективного  познания.
Психология  как  естественная  наука  -  это  фактически приобретение самого
последнего времени, поскольку до сих  пор  она была таким же  фантастическим
продуктом произвола, как и средневековая естественная наука. Считалось,  что
психологией можно распоряжаться.  И  этот предрассудок  ощутимо  следует  за
нами. Психическая  жизнь - это нечто самое непосредственное, а поэтому вроде
бы и самое знакомое, даже  более чем  знакомое: она  зевает  нам в лицо, она
раздражает нас  банальностью  своей  нескончаемой  повседневности,  мы  даже
страдаем от этого и делаем все возможное, чтобы о ней не думать. Из-за того,
что психическое  представляет  собой  самое непосредственное явление,  из-за
того,  что мы сами  являемся  психическим,  мы  вряд ли  можем  предположить
что-либо иное, чем то, что  мы знакомы с ним глубоко,  основательно и долго.
Поэтому каждый не только имеет свое  мнение  о психологии, но и убежден, что
он, само собой разумеется, лучше всех в  ней разбирается. Психиатры, которым
приходится  сражаться  с  родственниками   и   опекунами  своих   пациентов,
понятливость которых (родственников и опекунов) уже стала притчей во языцех,
были, пожалуй, первыми  людьми, которые  в качестве профессиональной  группы
столкнулись с бытующим  в массе слепым предрассудком, что  в психологических
вопросах каждый понимает больше любого  другого, что, впрочем, не  мешает  и
самому  психиатру  разделять это мнение.  Причем  доходит  до того,  что  он
вынужден признать: "В  этом городе вообще  только два  нормальных  человека.
Профессор В. - второй".
     В психологии сегодня  нужно, в конце концов, прийти к  пониманию  того,
что психическое  -  это нечто  совершенно неизведанное,