нее у  меня не было
никаких доказательств  -  ни того, что он стоял передо мной,  ни того, что я
его вообразил. Тогда  я сказал себе:  "Не доказано ни  то, ни другое! Вместо
того, чтобы называть это фантазией, я мог  бы с тем же правом  посчитать его
призраком и попытаться отнестись к нему как к чему-то реальному". И только я
об этом подумал, он шагнул к двери и  сделал мне знак следовать за ним - как
бы приглашая  сыграть  в  некую игру.  Я вовсе не собирался этого делать.  В
итоге пришлось повторить  себе собственные аргументы еще раз. Только тогда я
смог представить, что следую за ним.
     Он  вывел меня из дома и повел через сад, на улицу. Наконец мы пришли к
его  дому  (он находился  в сотне метров от моего). В доме он  провел меня в
свой  кабинет,  и  встав на скамеечку, указал  мне на вторую из пяти  книг в
красных переплетах,  которые стояли на второй  полке сверху. На этом видение
оборвалось. Я не был знаком с  его  библиотекой и не знал, что там за книги.
Разумеется, я не мог прочесть заглавие того тома, на который  он указывал, -
я стоял внизу, а вторая полка находилась слишком высоко.
     Тем не менее это было так странно, что на следующее утро я отправился к
его вдове и попросил разрешения взглянуть на библиотеку  покойного. Там, как
в моем видении, под книжным  шкафом стояла маленькая скамеечка, но, не успев
даже подойти к  шкафу,  я увидел  пять книг в красных переплетах. Я встал на
скамеечку и  прочел заглавия. Это были  переводы романов  Золя.  Второй  том
назывался "Завещание мертвеца".  Сюжет  его показался мне  не  заслуживающим
внимания, но заглавие оказалось более чем значимым.
     В другом случае поводом  для размышлений послужили сны, увиденные  мной
перед смертью матери.  Она умерла, когда  я  был  в Тессине.  Известие  меня
потрясло, эта смерть была для меня неожиданной. Накануне ночью мне приснился
страшный сон.  Я находился в дремучем, мрачном лесу; среди огромных деревьев
то там, то  сям виднелись сказочные гигантские валуны. Настоящий героический
первобытный  пейзаж! И в  тот же  момент послышался пронзительный свист, эхо
его, казалось,  отозвалось во  всей вселенной. От ужаса  у меня  подогнулись
колени. Особенно, когда из кустарника с треском выпрыгнул огромный  волкодав
с оскаленной пастью.  При  взгляде на  него у меня  застыла кровь.  Волкодав
промчался  мимо, и  тут  меня осенило:  Дикий  Охотник  приказал  ему унести
человеческую душу. Я проснулся в смертельном ужасе, а утром получил известие
о смерти матери.
     Редко когда сны так пугали меня, ведь в первую минуту могло показаться,
что  мою  мать  унес  дьявол.  На  самом  деле  же  это  был Дикий  Охотник,
"Грюнхютль" (Зеленая Шапка): во время январских метелей он по ночам охотился
со  своим  волкодавом. Охотником,  как  я  понял,  был  Вотан,  бог  древних
германцев, он и "унес" мою мать к ее предкам. Можно в связи с этим вспомнить
о  "войске  Дикого  Охотника",  не  следует  забывать и  о  "salig Lut". Это
христианские миссионеры позже превратили Вотана в дьявола, а поначалу он был
богом, как  Меркурий, или Гермес, именно так понимали  его римляне, это  был
дух  природы,  Мерлин из  легенды о  Граале,  "Spiritus  Mercurialis", тайну
которого пытались разгадать алхимики. Таким образом, сон  сообщал, что  душа
моей  матери  была  столь  самодостаточна,  что   оказалась  по  ту  сторону
христианского мира - там, где царит единство природы и духа.
     Я сразу же выехал домой. Всю ночь в поезде мне не давало покоя  тяжелое
чувство,  но  где-то в  глубине души я не испытывал скорби по очень странной
причине: в  ушах у меня постоянно звучала танцевальная музыка, смех и крики,
будто  где-то  праздновали свадьбу.  Этот  резкий  контраст  с  тем  тяжелым
чувством,  которое оставил  сон, не давал мне  целиком погрузиться в печаль.
Причем всякий раз,  стоило  лишь мне забыться, как я вдруг обнаруживал,  что
вокруг  меня звучит  какая-то радостная  мелодия.  И  эта череда контрастных
состояний казалась мне бесконечной.
     Такой  парадокс  можно объяснить, если предположить, что в одном случае
смерть видится  нам с  точки зрения  эго, в другом - с точки зрения души.  В
первом случае она выглядит катастрофой, некой жестокой и безжалостной силой,
отнимающей у человека жизнь.
     Смерть действительно страшно жестока, здесь не стоит себя обманывать, -
она беспощадна не только физически, но и,  прежде всего, в психической своей
природе: человека вырывают  из круга живых, и все, что остается, это ледяное
молчание мертвеца. У нас нет надежды на какую бы то ни было связь с ним, все
мосты разрушены. Люди, заслуживающие долгой жизни, умирают  в  расцвете лет,
никчемные  доживают до глубокой  старости.  Это  жестокая  реальность,  и мы
должны  отдавать себе в  этом отчет. Неумолимость  и бессмысленность  смерти
может так ожесточить  нас, что мы поверим в то, что не существует  в мире ни
милосердного бога, ни справедливости, ни добра.
     Но на другой взгляд - sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности.
- лат.),  смерть  есть  радостное  событие,  как  некая  свадьба,  misterium
coniunctionis. Душа  словно  обретает  свою  недостающую половину,  достигая
полноты. На греческих саркофагах изображали танцовщиц, на  этрусских могилах
-  пир. Когда ушел  из  жизни набожный  каббалист Раби  Шимон бен Иохаи, его
друзья говорили: он празднует свадьбу. И по сей день во многих местах в День
поминовения по  обычаю устраивают  на  могилах своего рода "пикник". Все это
свидетельствует об ощущении смерти как некоего празднества.
     За несколько  месяцев  до  смерти  матери,  в сентябре  1922 года,  мне
приснился вещий сон.  В  сне  я увидел отца, и это  потрясло меня - отец  не
снился мне с 1896 года. И вот он вновь объявился, будто вернулся из далекого
путешествия.  Он   показался  мне  помолодевшим,  избавившимся  от   прежней
родительской авторитарности.  Я провел его в библиотеку, втайне радуясь, что
наконец узнаю, зачем он пришел. Вдобавок я предвкушал особое удовольствие от
того, что сейчас познакомлю его с женой и детьми, покажу мой дом,  расскажу,
что я сделал за  свою жизнь и чем стал. Еще я  хотел показать ему свою книгу
"Психологические типы", которая  недавно была опубликована. Однако  вскоре я
понял, что ему нужно  совсем другое - отец казался чем-то озабоченным и явно
чего-то хотел от меня. Почувствовав это, я воздержался от разговоров о себе.
Наконец   он   сказал,   что,   раз   уж   я   "психолог",   он   хотел   бы
проконсультироваться со  мной по  проблемам семейной  психологии.  Я уже был
готов прочитать ему  длинную  лекцию о  сложностях брака,  но в этот  момент
проснулся. Сразу я не сумел правильно понять и объяснить этот сон, поскольку
мне  даже  в  голову не приходило, что  он  может  предвещать близкую смерть
матери. Мне это стало понятно лишь тогда, когда она внезапно умерла в январе
1923 года.
     Брак  моих родителей был несчастливым, полным испытаний  и  горестей. И
отец,  и  мать - оба  -  совершали  множество ошибок,  типичных  в  подобных
ситуациях. Увидев этот  сон, я мог предугадать смерть матери: отец  появился
после 26 лет  отсутствия, желая узнать у  психолога о  новейших  достижениях
семейной психологии потому, что  ему в скором времени предстояло вернуться к
этой проблеме. Видимо, там,  в вечности,  он был лишен  возможности получить
новое  знание  и  не стал  лучше  разбираться в  этих вопросах,  поэтому ему
пришлось обратиться за помощью к кому-то из живущих, чтобы в свете последних
обстоятельств определить собственную точку зрения.
     Таков был смысл сна. Безусловно, я мог узнать и гораздо больше, но меня
прежде  всего занимало,  почему  отец  приснился мне  перед смертью  матери,
смертью, которую я не смог  предвидеть?  Сон  явно указывал мне на  отца,  к
которому я со временем стал испытывать все более глубокую симпатию.
     Бессознательное,    по    причине    своей    пространственно-временной
относительности,   владеет  гораздо   лучшими  источниками  информации,  чем
сознание - последнее  лишь  направляет наше смысловое восприятие,  тогда как
свои мифы о жизни после смерти  мы умеем создавать благодаря немногим скупым
намекам   из    наших   сновидений   и   подобных   спонтанных    проявлений
бессознательного. Как я уже отмечал, мифам не стоит придавать какую бы то ни
было  познавательную   ценность,  и   уж  совсем   не   следует  считать  их
доказательствами.   Тем  не   менее,  они  могут  явиться   основанием   для
мифологической амплификации, открывая  перед исследователем возможности  для
живого творчества. Уберите этот промежуточный мифологический мир фантазий, и
дух  станет  добычей  закостеневших  доктринерских  предрассудков. С  другой
стороны, уделяя слишком много внимания этим мифологическим образованиям,  мы
рискуем  посеять  сомнение и соблазн в умах слабых и  внушаемых,  склонных к
фантастическому гипостазированию.
     Один  из наиболее широко  распространенных  мифов  о потустороннем мире
возник благодаря идеям и представлениям о реинкарнации.
     В  одной стране, чья  духовная культура очень сложна и гораздо древнее,
чем наша  (речь, разумеется,  об Индии), мысль  о переселении  душ  является
столь же естественной, как наши представления о Творце, или Spiritus rector.
Образованным  индусам известно, что  мы их точку  зрения не разделяем, но их
это нимало не волнует. Своеобразие восточной мудрости заключается в том, что
последовательность  рождений  и   смертей  бесконечна  и,  подобно   вечному
круговращению, не имеет цели. Мы живем, достигаем какого-то знания, умираем,
и все начинается сначала. Только с  именем Будды связана идея славной цели -
преодоления земного существования.
     Мифологическая    потребность     западного    человека     обусловлена
эволюционистским мировоззрением с обязательными понятиями начала и цели. Ему
чужда идея пути, имеющего начало  и конец, но не имеющего цели, точно так же
он отвергает представление о  статическом,  замкнутом,  вечном  круговороте.
Восточный   человек,  напротив,  склонен  примириться  с  этой   идеей.  Но,
по-видимому, и  на  Востоке  нет всеобщего  консенсуса  в  представлениях об
устройстве Вселенной, так же как  до сих пор нет согласия по этому поводу  и
среди астрономов.  Саму идею бессмысленной  неподвижности  западный  человек
отвергает с ходу, во всем он должен видеть какой-то смысл. Восточный человек
не  нуждается в подобном  допущении, скорее он  сам воплощает  в  себе  этот
смысл. Там, где  западный  человек  стремится  осмыслить этот  мир,  человек
восточный  находит  смысл  в  себе  самом,  отрешаясь  от  иллюзий  мирского
существования.
     Я думаю,  что правы  оба.  Западный человек, похоже, в  большей степени
экстравертирован, восточный же, наоборот - скорее интроверт.
     Первый видит смысл вне себя, проецируя его  на объекты,  второй ощущает
его в себе самом. Но смысл существует как извне, так и внутри нас.
     Идею  перерождения  невозможно отделить от  того, что  называют кармой.
Здесь  существо  проблемы  в  том,  есть  ли  у  человека  его  собственная,
индивидуальная карма? Если это так, тогда человек входит в жизнь с некоторой
предопределенностью, воплощая  в себе исход всех предыдущих жизней, он звено
в какой-то бесконечно меняющейся непрерывной череде, в каком-то персональном
континууме.  В  противном  случае,  если  человеку  с  рождения  дана  некая
безличная карма, его новые воплощения никак не связаны между собой.
     Ученики  дважды  спрашивали Будду: безлична  ли человеческая карма? Оба
раза он  уходил от ответа:  ведь знание не  дает возможности освободиться от
иллюзии  бытия. Будда  видел  гораздо больше  пользы для  своих  учеников  в
медитациях о цепи нирваны: о рождении, жизни, старости и смерти, о  причинах
человеческих страданий.
     У меня нет ответа на этот вопрос, я не знаю, что  такое моя карма - или
она следствие предыдущих  моих жизней,  или я только наследую своим предкам,
воплощая их жизни. Жил ли я уже однажды и  чего  достиг в  той  жизни,  если
сейчас я только  пытаюсь  найти  какие-то  решения? Не знаю.  Будда  оставил
вопрос открытым, и мне хочется думать, что он сам не был уверен в ответе.
     Я вполне могу  представить,  что уже жил раньше и что тогда передо мной
тоже  возникали  вопросы,  на  которые  я  не находил ответа. Возможно,  мне
следовало родиться снова для того,  чтобы исполнить предначертанное мне. Мне
кажется, что  после смерти все,  что  я сделал, пребудет со мной. А пока мне
нужна твердая уверенность, что к концу жизни я не останусь ни с чем. Похоже,
и  Будда  думал  об  этом,  когда  пытался  уберечь  учеников от  бесплодных
спекуляций.
     Смысл моего существования - это тот  вопрос, который  задает мне жизнь.
Или наоборот, я  сам и  есть этот вопрос,  обращенный к  миру, не ответив на
него, я  останусь с чужими ответами, и  это  уже  буду не я. Я  прилагаю все
усилия, чтобы исполнить  эту  титаническую задачу. Возможно, мои  предки уже
думали об этом и не сумели  найти ответ. Может быть, именно  поэтому на меня
произвел  такое сильное впечатление  исход  "Фауста", вернее его отсутствие?
Или это проблема, с которой  удалось справиться Ницше - дионисийская сторона
жизни,  понимание  которой,  видимо,  было  утрачено  христианами?  Или  это
беспокойный  Вотан-Гермес, бог моих предков, германцев и  франков,  поставил
меня  перед  неразрешимым  вопросом?  А может,  правда  на  стороне  Рихарда
Вильгельма, который  в шутку  предположил,  что  в  предыдущей жизни  я  был
каким-нибудь  мятежным китайцем и  со  своей  восточной  душой  в  наказание
очутился в Европе.
     Все,  что  я воспринимаю как  наследие  предков  или  как личную карму,
приобретенную  в  прошлой  жизни,  вполне  может  оказаться неким  безличным
архетипом. Например, секуляризация Троицы, не допускавшей женского принципа,
или  вопрос,  который  занимал  еще гностиков  и ответ  на  который так и не
найден, -  вечный  вопрос  о  происхождении зла,  иными  словами,  вопрос  о
несовершенстве христианского видения Бога. Все это могут быть архетипические
идеи,  которые сегодня носятся в воздухе  и которые особым образом привлекли
мое внимание.
     Мне думается,  что  судьба вопроса, сама возможность его  постановки  в
этом  мире  находится в прямой  зависимости от  того, был ли найден ответ на
него.   К   примеру,  мой   вопрос   и   мой  ответ  на   него   могут  быть
неудовлетворительными. Следовательно, кто-то, рожденный с моей кармой, или я
сам -  должен  явиться вновь, чтобы наконец  отыскать ответ. И я  могу  себе
представить,  что мое новое рождение не состоится,  потому  что  мир уже  не
будет нуждаться  в этом ответе, и еще  несколько сотен лет  я  буду спокойно
ждать,  пока снова не  возникнет потребность в ком-нибудь заинтересованном в
решении  такой задачи.  Но полагаю, что должно пройти какое-то время, прежде
чем это случится вновь.
     Проблема кармы для  меня  также  неясна, как и проблема индивидуального
перерождения или переселения душ. Libera  et vacua mente (без предубеждения.
- лат.) я  обратился  к индийскому учению о переселении душ, пытаясь найти в
собственном опыте какое-либо подтверждение идеи  реинкарнации.  Естественно,
что  я весьма  условно  воспринимаю  многочисленные  свидетельства тех,  кто
безоговорочно  верит  в  переселение  душ.  Вера  сама  по  себе  доказывает
собственно  феномен, но не  предмет веры.  Чтобы стать фактом,  предмет этот
должен быть обнаружен эмпирически. Еще несколько лет назад я не имел никаких
убедительных или  заслуживающих внимания  данных, но, в последнее время  мне
снились  сны, которые,  как  мне кажется,  раскрывали  процесс  реинкарнации
одного   моего  покойного   приятеля.   На  мой  взгляд,  правильнее   всего
рассматривать  подобные  вещи как  нечто среднее между не вполне  очевидным,
правдоподобным и эмпирически реальным. Но я никогда не слышал о похожих снах
у других, поэтому у меня нет возможности сравнивать. Так как мое наблюдение,
а отсюда и субъективное, а могу себе позволить лишь упомянуть о нем, в своем
роде  единственное, но не более того.  Но  должен признать,  что  после этих
сновидений,  мое  отношение  к  проблеме реинкарнации,  изменилось,  хотя не
считаю себя вправе высказывать определенное мнение.

     Допуская,  что "там" жизнь продолжается, мы не  можем  представить себе
иной формы  существования, кроме психической, поскольку душа не нуждается ни
в  пространстве,  ни  во  времени. И именно ею порожденные внутренние образы
становятся  затем  материалом для мифологических спекуляций о  потустороннем
мире, мне видится исключительно как  мир  образов. Душу следует понимать как
нечто,   принадлежащее  миру   потустороннему,   или  "стране   мертвых".  А
бессознательное и "страна мертвых" суть синонимы.
     С  психологической   точки  зрения  "жизнь  там"   является  логическим
продолжением неких старческих размышлений, ибо все  большую роль размышления
о  внутреннем мире, образы  и  видения начинают играть именно с наступлением
старости.  "...  И старцы ваши сновиденьями вразумляемы будут..."  (Деян. 2,
17). Это означает, что души старых людей не  застывают и не дряхлеют, - sero
medicina paratur cum mala per longas convaluere moras (но лекарство  явилось
слишком поздно.  -  лат.). В  старости  люди погружены  в свои воспоминания,
перебирая   образы  прошлого,  узнавая  в  них  себя,   и  это  своего  рода
приготовление  к  потустороннему  существованию,  равно  как  философия,  по
Платону, есть приготовление к смерти.
     Внутренние образы позволяют  мне уйти от этой постоянной обращенности в
прошлое,  что  так затягивает большинство старых людей в плен их собственных
воспоминаний.  Переведенная в образы и  осознанная,  обращенность в  прошлое
становится  тем, что  французы  называют  reculer pour mieux  sauter (разбег
перед прыжком. -  фр.).  Мне  хотелось бы  обрести  в  своей рефлексии некую
перспективу,  которая  уводила бы  меня от моей жизни  в  мир,  и лишь затем
возвращала снова назад - к моим воспоминаниям.
     В целом,  наши  представления  о  потусторонней жизни  являются  некими
желанными  заблуждениями  и предрассудками.  Как правило,  в  них отражается
что-то светлое, хотя я вовсе  не  уверен, что после смерти мы вдруг окажемся
на неком  любезном  нашему сердцу цветущем лугу. Если  бы на "том свете" все
было  таким  притягательным, мы, пребывая  в кругу блаженных духов, с самого
рождения жили  бы  в ожидании грядущего  блаженства. Но  ничего подобного не
происходит. Почему же существует эта  непреодолимая стена  между  умершими и
живыми?  Почему по меньшей мере  в половине  рассказов о  встречах с  душами
мертвых ощущается страх перед ними,  почему  "страна мертвых" хранит ледяное
молчание, не выказывая сострадания, ни боли?
     Когда  я   размышляю  об  этом,  мне  приходит   в  голову  мысль,  что
однородность  этого мира не  допускает возможности  существования  какого-то
"другого  мира", начисто  лишенного противоречий.  И тамошняя "природа" тоже
сотворена Богом по Своему образу и подобию. Мир, в который мы попадаем после
смерти,  будет  и  великолепным, и ужасным, как бог и как природа, известная
нам.  И я не представляю себе мир  без  страдания, но  все же  то,  что  мне
пришлось пережить в своих видениях  1944 года, - мое освобождение от тяжести
тела  и  обретение смысла, -  дало мне настоящее  счастье, пусть там были  и
тьма, и непривычное отсутствие человеческого тепла. Помните черную  скалу, к
которой я стремился?!  Это был черный суровый гранит. Что это означает? Если
нет  несовершенства, нет  изначального дефекта в самом  основании  творения,
зачем  нужны тогда жажда творчества и  стремление к  совершенству? Почему  в
конце  концов  боги держат в  своих руках судьбы человека  и творения?  Кому
нужно это бесконечное продолжение цепи сансары? Ведь и Будда бросил жестокой
иллюзии  бытия  свое "quod non" (категориче