на каменной скамье у  ворот
своей усадьбы, к ним подъехал солдат в  серой  форме  и  попросил  напиться.
Миссис Факуэр с величайшей охотой отправилась в дом,  чтобы  собственноручно
исполнить его просьбу. Как только она ушла, ее  муж  подошел  к  запыленному
всаднику и стал жадно расспрашивать его о положении на фронте.
     - Янки восстанавливают железные дороги, - сказал солдат, - и  готовятся
к новому наступлению. Они продвинулись до Совиного ручья,  починили  мост  и
возвели укрепление на своем берегу.  Повсюду  расклеен  приказ,  что  всякий
штатский, замеченный в порче железнодорожного полотна, мостов, туннелей  или
составов, будет повешен без суда. Я сам читал приказ.
     - А далеко до моста?- спросил Факуэр.
     - Миль тридцать.
     - А наш берег охраняется?
     - Только сторожевой пост на линии, в полмили от  реки,  да  часовой  на
мосту.
     - А если бы какой-нибудь кандидат висельных наук,  и  притом  штатский,
проскользнул мимо сторожевого поста и справился бы с часовым,  -  с  улыбкой
сказал Факуэр, - что мог бы он сделать?
     Солдат задумался.
     - Я был там с месяц назад, - ответил  он,  -  и  помню,  что  во  время
зимнего разлива к деревянному устою моста  прибило  много  плавника.  Теперь
бревна высохли и вспыхнут, как пакля.
     Тут  вернулась  миссис  Факуэр  и  дала  солдату  напиться.  Он  учтиво
поблагодарил ее, поклонился хозяину и уехал. Час спустя, когда уже стемнело,
он снова проехал мимо плантации в обратном  направлении.  Это  был  лазутчик
федеральных войск.

3

     Падая в пролет моста, Пэйтон Факуэр потерял сознание и был  уже  словно
мертвый. Очнулся он - через тысячелетие, казалось ему, - от  острой  боли  в
сдавленном горле,  за  которой  последовало  ощущение  удушья.  Мучительные,
резкие боли словно отталкивались от его шеи и расходились по всему телу. Они
мчались  по  точно  намеченным  разветвлениям,  пульсируя   с   непостижимой
частотой.  Они  казались  огненными  потоками,  накалявшими  его   тело   до
нестерпимого жара. До головы боль не доходила - голова  гудела  от  сильного
прилива крови. Мысль не участвовала в этих ощущениях. Сознательная часть его
существа уже была уничтожена; он мог только чувствовать, а чувствовать  было
пыткой.  Но  он  знал,  что  движется.  Лишенный  материальной   субстанции,
превратившись всего только в огненный центр светящегося облака,  он,  словно
гигантский маятник,  качался  по  немыслимой  дуге  колебаний.  И  вдруг  со
страшной внезапностью  замыкающий  его  свет  с  громким  всплеском  взлетел
кверху; уши ему наполнил неистовый рев, наступили холод и мрак.  Мозг  снова
заработал; он понял, что веревка оборвалась и что он упал в воду. Но  он  не
захлебнулся; петля, стягивающая ему горло, не давала воде  заливать  легкие.
Смерть через повешение на дне реки! Что может быть нелепее? Он открыл  глаза
в темноте и увидел над головой слабый свет, но как далеко,  как  недосягаемо
далеко! По-видимому, он все еще погружался, так как свет становился слабей и
слабей, пока не осталось едва  заметное  мерцание.  Затем  свет  опять  стал
больше и ярче,  и  он  понял,  что  его  выносит  на  поверхность,  понял  с
сожалением, ибо теперь ему было хорошо". Быть  повешенным  и  утопленным,  -
подумал он, - это еще куда ни шло; но я не  хочу  быть  пристреленным.  Нет,
меня не пристрелят; это было бы несправедливо".
     Он не  делал  сознательных  усилий,  но  по  острой  боли  в  запястьях
догадался, что пытается высвободить руки. Он  стал  внимательно  следить  за
своими попытками, равнодушный к  исходу  борьбы,  словно  праздный  зритель,
следящий  за  работой  фокусника.   Какая   изумительная   ловкость!   Какая
великолепная сверхчеловеческая сила! Ах, просто замечательно! Браво! Веревка
упала, руки его разъединились и всплыли, он смутно различал их  в  ширящемся
свете. Он с растущим вниманием следил за тем, как сначала одна, потом другая
ухватилась за петлю на его шее. Они сорвали ее, со  злобой  отшвырнули,  она
извивалась, как уж.
     "Наденьте, наденьте опять! Ему  казалось,  что  он  крикнул  это  своим
рукам,  ибо  муки,  последовавшие  за  ослаблением  петли,   превзошли   все
испытанное им до сих пор. Шея невыносимо болела; голова горела, как в  огне;
сердце, до сих пор слабо  бившееся,  подскочило  к  самому  горлу,  стремясь
вырваться  наружу.  Все  тело  корчилось  в  мучительных   конвульсиях.   Но
непокорные руки не  слушались  его  приказа.  Они  били  по  воде  сильными,
короткими  ударами  сверху  вниз,  выталкивая   его   на   поверхность.   Он
почувствовал, что голова его поднялась над  водой;  глаза  ослепило  солнце;
грудная  клетка  судорожно  расширилась  -  и  в  апогее  боли  его   легкие
наполнились воздухом, который он тут же с воплем исторгнул из себя.
     Теперь он полностью владел своими чувствами. Они даже  были  необычайно
обострены и восприимчивы. Страшное потрясение, перенесенное его  организмом,
так усилило и  утончило  их,  что  они  отмечали  то,  что  раньше  было  им
недоступно. Он ощущал лицом набегающую  рябь  и  по  очереди  различал  звук
каждого толчка воды. Он смотрел на лесистый  берег,  видел  отдельно  каждое
дерево, каждый листик и жилки на нем, все вплоть до  насекомых  в  листве  -
цикад, мух с блестящими спинками, серых пауков, протягивающих  свою  паутину
от ветки к ветке. Он видел все цвета радуги в капельках  росы  на  миллионах
травинок. Жужжание мошкары, плясавшей над водоворотами, трепетание  крылышек
стрекоз, удары лапок жука-плавунца, похожего на лодку, приподнятую  веслами,
- все это было внятной музыкой. Рыбешка скользнула у самых его  глаз,  и  он
услышал шум рассекаемой ею воды.
     Он всплыл на поверхность спиной к мосту; в то же мгновение видимый  мир
стал медленно вращаться вокруг него, словно вокруг своей оси,  и  он  увидел
мост, укрепление  на  откосе,  капитана,  сержанта,  обоих  солдат  -  своих
палачей. Силуэты  их  четко  выделялись  на  голубом  небе.  Они  кричали  и
размахивали руками, указывая на  него;  капитан  выхватил  пистолет,  но  не
стрелял; у остальных не было в руках  оружия.  Их  огромные  жестикулирующие
фигуры были нелепы и страшны.
     Вдруг он услышал громкий звук выстрела, и что-то  с  силой  ударило  по
воде в нескольких дюймах от его  головы,  обдав  ему  лицо  брызгами.  Опять
раздался выстрел, и он увидел одного из часовых, - ружье было вскинуто,  над
дулом поднимался сизый дымок. Человек в воде увидел глаз человека на  мосту,
смотревший на него сквозь щель прицельной рамки. Он отметил серый цвет этого
глаза и вспомнил, что серые глаза считаются самыми зоркими и  что  будто  бы
все  знаменитые  стрелки   сероглазы.   Однако   этот   сероглазый   стрелок
промахнулся.
     Встречное течение подхватило Факуэра и  снова  повернуло  его  лицом  к
лесистому берегу. Позади него раздался отчетливый и звонкий  голос,  и  звук
этого голоса, однотонный и певучий, донесся по воде так внятно, что  прорвал
и заглушил все остальные звуки, даже журчание воды в его ушах. Факуэр,  хоть
и не был военным, достаточно часто  посещал  военные  лагеря,  чтобы  понять
грозный смысл этого нарочито  мерного,  протяжного  напева;  командир  роты,
выстроенной на берегу, вмешался в ход событий. Как холодно  и  неумолимо,  с
какой уверенной невозмутимой модуляцией, рассчитанной на то,  чтобы  внушить
спокойствие солдатам, с какой обдуманной  раздельностью  прозвучали  жесткие
слова:
     - Рота. смирно!... Ружья к плечу!... Готовсь... Целься... Пли!
     Факуэр нырнул - нырнул как можно глубже.  Вода  взревела  в  его  ушах,
словно то был Ниагарский водопад, но он все  же  услышал  приглушенный  гром
залпа и, снова всплывая на поверхность, увидел  блестящие  кусочки  металла,
странно  сплющенные,  которые,  покачиваясь,  медленно  опускались  на  дно.
Некоторые из них коснулись его  лица  и  рук,  затем  отделились,  продолжая
опускаться. Один кусочек застрял между воротником и шеей;  стало  горячо,  и
Факуэр его вытащил.
     Когда он, задыхаясь, всплыл на поверхность, он понял,  что  пробыл  под
водой долго; его довольно  далеко  отнесло  течением  -прочь  от  опасности.
Солдаты кончали перезаряжать ружья; стальные шомполы, выдернутые из стволов,
все сразу блеснули на солнце, повернулись в воздухе и стали обратно  в  свои
гнезда. Тем временем оба часовых снова выстрелили по собственному почину - и
безуспешно.
     Беглец видел все это, оглядываясь через плечо; теперь он уверенно  плыл
по течению. Мозг его работал с такой же энергией, как его руки и ноги; мысль
приобрела быстроту молнии.
     "Лейтенант, - рассуждал он, - допустил ошибку, потому что действовал по
шаблону; больше он этого не сделает. Увернуться от залпа так же  легко,  как
от одной пули. Он, должно быть, уже  скомандовал  стрелять  вразброд.  Плохо
дело, от всех не спасешься". Но вот  в  двух  ярдах  от  него  -  чудовищный
всплеск и тотчас же громкий стремительный гул, который,  постепенно  слабея,
казалось, возвращался по воздуху к форту и наконец завершился  оглушительным
взрывом, всколыхнувшим  реку  до  самых  глубин!  Поднялась  водяная  стена,
накренилась над ним, обрушилась на него, ослепила, задушила. В игру вступила
пушка. Пока он отряхивался,  высвобождаясь  из  вихря  вспененной  воды,  он
услышал над головой жужжанье отклонившегося ядра, и через мгновение из  лесу
донесся треск ломающихся ветвей. "Больше  они  этого  не  сделают,  -  думал
Факуэр, - теперь они пустят в ход картечь. Нужно  следить  за  пушкой;  меня
предостережет дым - звук ведь запаздывает; он отстает от выстрела.  А  пушка
хорошая! Вдруг он почувствовал, что его закружило, что он вертится  волчком.
Вода, оба берега, лес, оставшийся далеко  позади  мост,  укрепление  и  рота
солдат - все перемешалось и расплылось.  Предметы  заявляли  о  себе  только
своим цветом. Бешеное вращение горизонтальных цветных полос - вот  все,  что
он видел. Он попал в водоворот, и его крутило  и  несло  к  берегу  с  такой
быстротой, что он испытывал головокружение и тошноту. Через несколько секунд
его выбросило на песок левого - южного  -  берега,  за  небольшим  выступом,
скрывшим его от врагов.  Внезапно  прерванное  движение,  ссадина  на  руке,
пораненной о камень, привели его в чувство, и он  заплакал  от  радости.  Он
зарывал пальцы в песок, пригоршнями сыпал его на себя и  вслух  благословлял
его. Крупные песчинки сияли, как алмазы, как рубины, изумруды: они  походили
на все, что только  есть  прекрасного  на  свете.  Деревья  на  берегу  были
гигантскими  садовыми  растениями,  он  любовался   стройным   порядком   их
расположения, вдыхал аромат их цветов. Между стволами струился  таинственный
розоватый свет, а шум ветра в листве звучал, как пение эоловой арфы.  Он  не
испытывал желания продолжать  свой  побег,  он  охотно  остался  бы  в  этом
волшебном уголке, пока его не настигнут.
     Свист и треск картечи в ветвях высоко над головой нарушили  его  грезы.
Канонир, обозлившись, наугад послал ему прощальный  привет.  Он  вскочил  на
ноги, бегом взбежал по отлогому берегу и укрылся в лесу.
     Весь день он шел, держа направление по солнцу. Лес казался бесконечным;
нигде не видно было ни прогалины, ни хотя бы охотничьей тропы. Он и не знал,
что живет в такой глуши. В этом открытии было что-то жуткое.
     К вечеру он обессилел от усталости и голода. Но мысль о  жене  и  детях
гнала его вперед. Наконец он выбрался на  дорогу  и  почувствовал,  что  она
приведет его к дому. Она была широкая и прямая,  как  городская  улица,  но,
по-видимому, никто по ней не ездил. Поля не окаймляли ее, не  видно  было  и
строений. Ни намека на человеческое жилье, даже ни разу не  залаяла  собака.
Черные стволы могучих деревьев стояли отвесной стеной по обе стороны дороги,
сходясь в одной точке на горизонте,  как  линии  на  перспективном  чертеже.
Взглянув вверх из этой расселины  в  лесной  чаще,  он  увидел  над  головой
крупные золотые звезды -они соединялись в странные  созвездия  и  показались
ему чужими. Он чувствовал, что  их  расположение  имеет  тайный  и  зловещий
смысл. Лес вокруг него был полон диковинных звуков,  среди  которых  -  раз,
второй и снова - он ясно расслышал шепот на незнакомом языке.
     Шея сильно болела, и, дотронувшись до нее, он убедился, что она страшно
распухла. Он знал, что на  ней  черный  круг  -  след  веревки.  Глаза  были
выпучены, он уже не мог закрыть их. Язык распух от жажды: чтобы унять в  нем
жар, он высунул его на холодный воздух.  Какой  мягкой  травой  заросла  эта
неезженная дорога! Он уже не чувствовал ее под ногами!
     Очевидно, не смотря на все мучения, он уснул на ходу, потому что теперь
перед ним была совсем другая картина, - может быть,  он  просто  очнулся  от
бреда. Он стоит у ворот своего дома. Все осталось как было, когда он покинул
его, и все радостно сверкает на утреннем солнце. Должно  быть,  он  шел  всю
ночь. Толкнув калитку и сделав несколько шагов по широкой  аллее,  он  видит
воздушное женское платье; его жена, свежая, спокойная и красивая, спускается
с крыльца ему навстречу. На нижней ступеньке она останавливается и поджидает
его с улыбкой неизъяснимого счастья, - вся изящество и благородство. Как она
прекрасна! Он кидается к ней, раскрыв объятия. Он уже  хочет  прижать  ее  к
груди,  как  вдруг  яростный   удар   обрушивается   сзади   на   его   шею;
ослепительно-белый свет в грохоте пушечного выстрела полыхает вокруг него  -
затем мрак и безмолвие!
     Пэйтон  Факуэр  был  мертв;  тело  его,  с  переломанной  шеей,   мерно
покачивалось под стропилами моста через Совиный ручей.


 * ЧЕЛОВЕК И ЗМЕЯ  *

1

     Доподлинно известно и сие подтверждено также  многими  свидетельствами,
противу коих не станут спорить ни мудрецы, ни мужи науки, что глазу змеиному
присущ магнетизм и буде кто,  влекомый  противо  воли  своей,  подпадет  под
действие оного магнетизма, тот погибнет жалкою смертью,  будучи  укушен  сим
гадом.
     Растянувшись на диване в халате  и  комнатных  туфлях,  Харкер  Брайтон
улыбался, читая вышеприведенное место в "Чудесах науки " старика Морристера.
"Единственное чудо заключается здесь в том, - подумал он, - что  во  времена
Морристера мудрецы и мужи науки могли верить в такую чепуху, которую в  наши
дни отвергают даже круглые невежды ".
     Последовала вереница размышлений - Брайтон был человек мыслящий, - и он
машинально опустил книгу, не меняя направления  взгляда.  Как  только  книга
исчезла из поля зрения Брайтона, какая-то вещь,  находившаяся  в  полутемном
углу комнаты, пробудила его внимание к окружающей обстановке. В темноте, под
кроватью, он увидел две светящиеся точки, на расстоянии примерно дюйма  одна
от другой. Возможно, газовый рожок у него  над  головой  бросал  отблеск  на
шляпки гвоздей; он не стал задумываться над этим и снова  взялся  за  книгу.
Через секунду, повинуясь какому-то импульсу, в рассмотрение которого Брайтон
не стал вдаваться, он снова  опустил  книгу  и  поискал  глазами  то  место.
Светящиеся точки были все там же. Они  как  будто  стали  ярче  и  светились
зеленоватым огнем, чего он сначала не заметил. Ему показалось  также,  будто
они немного сдвинулись с места, словно приблизились к  дивану.  Однако  тень
все еще  настолько  скрывала  их,  что  его  невнимательный  взгляд  не  мог
определить ни происхождение, ни качество этих точек, и он снова стал читать.
     Но вот  что-то  в  самом  тексте  навело  Брайтона  на  мысль,  которая
заставила его вздрогнуть и в третий раз опустить  книгу  на  диван,  откуда,
выскользнув у него из руки, она упала на пол обложкой кверху. Приподнявшись,
Брайтон пристально вглядывался в темноту под кроватью, где  блестящие  точки
горели, как ему  теперь  казалось,  еще  более  ярким  огнем.  Его  внимание
окончательно пробудилось, взгляд стал  напряженным,  настойчивым.  И  взгляд
этот обнаружил под кроватью, в ее  изножье,  свернувшуюся  кольцами  большую
змею - светящиеся точки были ее глаза. Омерзительная плоская  голова  лежала
от внутреннего кольца к внешнему и была обращена прямо к Брайтону. Очертание
нижней челюсти - широкой и  грубой  -  и  дегенеративный,  приплюснутый  лоб
позволяли определить направление злобного взгляда. Глаза змеи  были  уже  не
просто светящимися точками; они смотрели в его глаза взглядом осмысленным  и
полным ненависти.

2

     Появление  змеи  в  спальной  комнате   современного   комфортабельного
городского дома, к счастью, не  такой  уж  заурядный  случай,  чтобы  всякие
разъяснения показались здесь излишними. Харкер Брайтон -  тридцатипятилетний
холостяк, большой эрудит, человек  завидного  здоровья,  праздный,  богатый,
спортсмен-любитель и личное  весьма  популярная  в  обществе  -  вернулся  в
Сан-Франциско из путешествия по странам отдаленным и малоизвестным.  Лишения
последних лет сделали вкусы Брайтона -всегда несколько привередливые  -  еще
более изысканными,  и  так  как  даже  отель  "Замок"  был  не  в  состоянии
удовлетворить их полностью, он охотно воспользовался гостеприимством  своего
приятеля, известного ученого, доктора Друринга. Особняк доктора  Друринга  -
большой, старомодный, пестренный  в  той  части  города,  которая  считается
теперь нефешенебельной, - хранил в своем внешнем облике выражение горделивой
отчужденности.  Он  словно  не  желал  иметь  ничего  общего   с   соседями,
изменившими иго окружение, и  отличался  некоторой  причудливостью  нрава  -
обычным следствием такой обособленности. Одной из этих причуд было  "крыло",
бросающееся в глаза своей  несообразностью  с  точки  зрения  архитектуры  и
весьма оригинальное в смысле использования  его,  так  как  "крыло"  служило
Одновременно лабораторией, зверинцем  и  музеем.  Здесь-то  доктор  и  давал
простор своим  научным  стремлениям,  изучая  те  формы  животного  царства,
которые вызывали у него интерес и соответствовали его вкусам,  склоняющимся,
надо признать, скорее к низшим организмам.  Для  того  чтобы  завоевать  его
взыскательную душу, представители высших типов должны были сохранить хотя бы
некоторые  рудиментарные  особенности,  роднящие  их  с   такими   "чудищами
первобытных дебрей", как жабы и змеи. Врожденные склонности явно влекли  его
к рептилиям; он любил вульгарных детищ  природы  и  называл  себя  "Золя  от
зоологии".
     Жена  и  дочери  доктора  Друринга,  не  разделяющие  его  просвещенной
любознательности к жизни и повадкам наших несчастных собратьев,  с  ненужной
суровостью изгонялись из помещения, которое доктор называл  "змеевником",  и
были вынуждены довольствоваться обществом себе подобных; впрочем, смягчая их
тяжкую участь, Друринг уделял им из своего  немалого  состояния  достаточно,
чтобы  они  могли  превзойти  пресмыкающихся  пышностью  жилища  и  блистать
недосягаемым для тех великолепием.
     В  отношении  архитектуры  и  обстановки  змеевник  отличался   суровой
простотой, соответствующей подневольному образу жизни его обитателей, многим
из  которых  нельзя  было  предоставить  свободу,  необходимую  для  полного
наслаждения роскошью, так как обитатели  эти  имели  одну  весьма  неудобную
особенность, а именно - были живыми существами. Впрочем, в своем жилище  они
чувствовали  стеснение  в  свободе  лишь  настолько,  насколько   это   было
неизбежно, чтобы защитить их же самих от  пагубной  привычки  пожирать  друг
друга; и, как предусмотрительно сообщили Брайтону, в  доме  уже  привыкли  к
тому, что некоторых обитателей змеевника не  раз  обнаруживали  в  таких
местах усадьбы, где они  сами  затруднились  бы  объяснить  свое  появление.
Несмотря на соседство змеевника и связанные  с  ним  мрачные  ассоциации,  в
сущности говоря, мало трогавшие Брайтона, жизнь в особняке Друринга была ему
вполне по душе.

3

     Если  не  считать  крайнего  удивления  и  дрожи,  вызванное   чувством
гадливости, мистер Брайтон не так уж взволновался. Его. первой  мыслью  было