остинице мне поручились за их честность и расторопность, а вот эти  двое  -
самые смелые молодцы Венецианской республики.
     - Я доволен твоим выбором, Бьондетто. Ты тоже устроился здесь?
     - Я занял в апартаментах вашей милости самую отдаленную комнату,  чтобы
как можно меньше стеснять вас, - ответил паж, опустив глаза.
     Я оценил эту  деликатность,  с  которой  она  выбрала  себе  жилище  на
некотором расстоянии от меня, и был благодарен ей за это.
     "В самом худшем случае, - подумал я, - я не смогу прогнать ее, если  ей
вздумается незримо присутствовать в воздухе, чтобы искушать меня.  Если  она
будет находиться  в  заранее  известной  мне  комнате,  Я  сумею  рассчитать
расстояние между нами и соответственно вести себя".
     Удовлетворенный  этими  доводами,  я  вскользь  одобрил  все,  что  она
сделала,  и  собрался  идти  к  банкиру  моей   матери.   Бьондетта   отдала
распоряжения относительно моего туалета; окончив его,  я  вышел  из  дому  и
направился в контору банкира.
     Прием, оказанный мне, поразил меня. Он сидел за  своей  конторкой.  Еще
издалека, завидев меня, он приветливо улыбнулся и пошел мне навстречу.
     - Я не знал, что вы здесь, дон Альвар, - воскликнул он, - вы пришли как
раз вовремя, а не то я чуть было не совершил промах:  я  как  раз  собирался
отправить вам два письма и деньги.
     - Мое трехмесячное жалованье?
     - Да, и еще кое-что сверх того. Вот двести цехинов,  прибывшие  сегодня
утром. Какой-то пожилой дворянин, которому я дал расписку, вручил их мне  от
имени доньи Менсии. Не получая от вас известий, она решила, что вы больны, и
поручила одному испанцу, вашему знакомому, передать мне эти деньги, чтобы  я
переслал их вам.
     - А он назвал вам свое имя?
     - Я написал его на расписке; это дон Мигель Пимиентос, он говорит,  что
был у вас в доме конюшим. Не зная, что вы здесь, я не спросил его адреса.
     Я взял деньги и вскрыл письма. Моя мать жаловалась на здоровье, на  мое
невнимание и ни словом не упоминала о посылаемых деньгах. Это заставило меня
еще глубже почувствовать ее доброту.
     Видя свой кошелек столь кстати и столь щедро наполненным, я вернулся  в
гостиницу в веселом настроении духа. Мне было нелегко разыскать Бьондетту  в
ее убежище: это было некое подобие квартиры  с  отдельным  входом.  Случайно
заглянув туда, я увидел  Бьондетту,  склонив  шуюся  у  окна  над  остатками
старого клавесина, которые она пыталась собрать и склеить.
     - У меня теперь есть деньги, - сказал я, - возвращаю вам свой долг.
     Она покраснела, как всегда перед  тем,  как  заговорить.  Разыскав  мою
расписку, она вернула  ее  мне,  взяла  деньги  и  сказала,  что  я  слишком
пунктуален и что она желала бы подольше иметь повод оказывать мне услуги.
     - Но я должен тебе еще за почтовую карету, - возразил я. Счет  лежал  у
нее на столе, я заплатил и с напускным хладнокровием  направился  к  выходу.
Она спросила, не будет ли  у  меня  каких-нибудь  распоряжений,  таковых  не
оказалось, и она спокойно принялась за свое  занятие,  повернувшись  ко  мне
спиной. Некоторое время я  наблюдал  за  нею.  Казалось,  она  была  целиком
поглощена своей работой, которую делала ловко и энергично.
     Я вернулся к себе в комнату и погрузился в размышления. "Вот  достойная
пара тому Кальдерону, который зажигал трубку Соберано, - говорил я себе. - И
хотя внешность у него весьма изысканная, он, несомненно, того же поля ягода.
Если он не будет чересчур назойливым, беспокойным и  требовательным,  почему
бы мне не оставить его при себе? К тому же он уверяет, что достаточно с моей
стороны простого усилия воли, чтобы удалить его. Для чего же мне  торопиться
желать сейчас того, что я могу пожелать в любую минуту?"
     Мои размышления были прерваны сообщением, что  обед  подан.  Я  сел  за
стол. Бьондетта в парадной ливрее стояла за  моим  стулом,  предупреждая  на
лету каждое мое желание. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы  видеть  ее:
три зеркала, висевшие в зале, повторяли все ее движения... Обед  закончился,
со стола убрали, она удалилась.
     Пришел хозяин гостиницы,  мой  старый  знакомый.  Было  как  раз  время
карнавала, и мой приезд не удивил его. Он поздравил меня с тем, что  я  живу
теперь на более широкую ногу, что  заставляло  предполагать  улучшение  моих
финансов, и рассыпался в  похвалах  моему  пажу,  самому  красивому,  самому
преданному и кроткому юноше из всех, каких он когда-либо видел. Он  спросил,
собираюсь ли  я  принять  участие  в  карнавальных  увеселениях.  Я  отвечал
утвердительно, надел домино и маску и сел в  свою  гондолу.  Я  прошелся  по
площади, посетил театр, зашел в игорный дом, играл и выиграл сорок  цехинов.
Домой я вернулся довольно поздно, побывав в поисках развлечений  всюду,  где
их можно было найти.
     Мой паж поджидал меня с факелом в руке внизу у лестницы,  передал  меня
попечениям слуги и удалился, предварительно осведомившись,  в  котором  часу
явиться ко мне завтра.
     - Как обычно, - ответил я, не сознавая, что говорю, и не  подумав,  что
никто здесь не знаком с моим образом жизни.
     На следующее утро я проснулся поздно и сразу вскочил с постели.  Взгляд
мой случайно упал на письма моей матери, до сих пор лежавшие на столе.
     - О, достойная женщина! - воскликнул я. - Что я здесь делаю? Почему  не
поспешу искать защиты у тебя, в твоих мудрых советах? Да, я  уеду,  я  уеду.
Это единственный выход, который мне остается.
     Я говорил вслух и тем самым дал понять, что проснулся. Ко мне вошли,  и
я вновь увидел источник моего соблазна. Вид у него был равнодушный, скромный
и покорный; от этого он показался мне еще более опасным. Он доложил мне, что
портной принес материи; когда покупки были сделаны, он удалился вместе с ним
и не появлялся до обеда.
     Я ел мало и поспешил вновь окунуться в вихрь городских  развлечений.  Я
заговаривал с масками, слушал, отпускал  холодные  шутки,  и  закончил  этот
вечер оперой, а затем игрой - моей главной страстью. В  этот  второй  раз  я
выиграл гораздо больше, чем в первый.
     Десять дней прошли в таком же состоянии ума и сердца и  примерно  среди
таких же развлечений. Я  разыскал  своих  старых  приятелей,  завязал  новые
знакомства. Я был введен в самое избранное общество и принят в  казино,  где
играла знать.
     Все бы шло хорошо, если бы счастье в  игре  не  изменило  мне.  Однажды
вечером я проиграл в игорном  доме  1300  цехинов,  которые  успел  выиграть
ранее. Никогда еще не было такой неудачной игры. В три  часа  ночи  я  ушел,
проигравшись дотла и задолжав знакомым сто цехинов. Мое огорчение ясно  было
написано во взгляде и  во  всем  внешнем  виде.  Бьондетта,  казалось,  была
взволнована этим, но не произнесла ни слова.
     На другой день я встал поздно и стал  ходить  большими  шагами  взад  и
вперед по комнате, нетерпеливо постукивая ногой. Подали на  стол,  но  я  не
стал есть. Когда убрали со стола, Бьондетта, против  обыкновения,  осталась.
Она пристально посмотрела на меня; несколько слезинок скатилось по ее щекам.
     - Быть может, вы проиграли больше, чем можете заплатить, дон Альвар?
     - А если бы и так, откуда мне взять деньги?
     - Вы меня обижаете. Я по-прежнему к вашим услугам и на тех же условиях;
но  невелика  была  бы  цена  этим  услугам,   если   бы   вам   приходилось
расплачиваться за них немедленно. Позвольте мне сесть - я едва стою на ногах
от волнения. К тому же мне нужно  серьезно  поговорить  с  вами.  Вы  хотите
разориться? Почему вы играете с таким неистовством, когда не умеете играть?
     - А разве все остальные не играют в азартные игры?  Разве  этому  можно
выучиться?
     - Да, не говоря уже о благоразумии, можно научиться играть в эти  игры,
которые вы неправильно называете азартными, то есть  построенными  на  одной
случайности. На свете не бывает случайностей; все в мире было и будет всегда
цепью неизбежных сочетаний, которые можно постигнуть лишь с помощью науки  о
числах. Основы этой науки столь отвлеченны и вместе с тем столь глубоки, что
их нельзя понять без  руководства  учителя;  но  нужно  уметь  найти  его  и
привязать к себе. Я могу пояснить вам это высшее познание  лишь  в  образной
форме. Равновесие вселенной зиждется на сцеплении чисел,  которое  управляет
всеми событиями, как теми, которые мы зовем случайными, так и теми,  которые
считаются предопределенными. Невидимые маятники заставляют их совершаться  в
свой черед, начиная  с  важнейших  явлений  в  отдаленных  сферах  и  кончая
ничтожными происшествиями, вроде того, которое сегодня лишило вас денег.
     Эта  ученая  речь,  прозвучавшая  из  детских  уст,   это   неожиданное
предложение дать мне учителя вызвали у меня легкую  дрожь;  на  лбу  у  меня
выступили капельки  холодного  пота,  как  тогда  в  развалинах  Портичи.  Я
пристально посмотрел на Бьондетту, которая опустила глаза.
     - Я не хочу никакого учителя, - сказал я. -  Я  боюсь,  как  бы  он  не
научил меня слишком многому. Но попытайтесь доказать мне, что дворянин может
знать нечто большее, чем просто правила игры, и пользоваться этим без ущерба
для своего достоинства.
     Она приняла мое условие, и вот вкратце, что она мне объяснила.
     Банк строится на принципе огромных прибылей, которые  возобновляются  с
каждой талией. Не будь тут известной доли риска, это можно было  бы  назвать
грабежом среди бела дня по отношению к играющим. Все наши расчеты носят лишь
приблизительный характер, и банк всегда остается в выигрыше, ибо  на  одного
искусного игрока приходится десять тысяч дураков.
     Бьондетта продолжила свои объяснения и  указала  мне  одну,  на  первый
взгляд совсем простую комбинацию. Я так и не сумел понять ее принципа, но  в
тот же вечер убедился, что она безошибочно приносит успех.
     Короче говоря, следуя этим указаниям, я  полностью  отыгрался,  уплатил
свой карточный долг и, придя домой, вернул  Бьондетте  деньги,  которые  она
дала мне взаймы, чтобы попытать счастья.
     Теперь я всегда был при деньгах, но чувство тревоги не  покидало  меня.
Во мне с новой силой пробудилось недоверие к опасному существу, чьи услуги я
согласился принять. Я не был  уверен,  что  смогу  удалить  его;  во  всяком
случае, у меня не хватало силы пожелать этого. Я  отводил  глаза,  чтобы  не
видеть его, и все-таки видел даже там, где его не было.
     Игра перестала развлекать меня. Фараон, {4} который я  страстно  любил,
вместе с риском утратил для меня  всякий  интерес.  Карнавальные  дурачества
наскучили мне; спектакли казались несносными. Если бы даже мое  сердце  было
достаточно свободным, чтобы желать связи  с  женщиной  высшего  круга,  меня
заранее  отталкивала  скука,  церемониал  и  тягостная  роль  чичисбея.  {5}
Единственное, что мне оставалось,  это  аристократические  казино,  где  мне
больше не хотелось играть, и общество куртизанок.
     Среди последних  были  такие,  которые  выделялись  не  столько  своими
личными достоинствами, сколько пышностью и оживлением, их окружавшим. В этих
домах я находил подлинную свободу,  которой  охотно  пользовался,  и  шумное
веселье, которое если и  не  нравилось  мне,  то  могло,  по  крайней  мере,
оглушить меня и принести минутное забвение моему запутавшемуся в собственных
сетях рассудку.
     Я ухаживал за всеми женщинами подобного рода, в чьи дома я был вхож, не
имея определенных видов ни на одну из них;  но  самая  известная  среди  них
имела виды на меня и очень скоро дала мне это понять.
     Ее звали Олимпией; ей было двадцать шесть лет, она была очень  красива,
обладала талантом и умом. Вскоре она дала мне почувствовать, что я  пришелся
ей по вкусу, и, хотя я не испытывал к ней никакого влечения, я бросился в ее
объятия, чтобы хоть как-то освободиться от самого себя.
     Наша связь началась внезапно, и так как я  не  находил  в  ней  никакой
прелести, я полагал, что она столь же внезапно кончится, и Олимпия, наскучив
моим невниманием к ней, найдет себе другого любовника, способного оценить ее
по достоинству, тем более, что связь наша была вполне бескорыстна. Но судьба
решила иначе. Как видно, чтобы покарать эту надменную и страстную женщину  и
повергнуть меня в новые  затруднения  совсем  иного  рода,  ей  угодно  было
вселить в сердце Олимпии неистовую страсть ко мне.
     Я уже не волен был по  вечерам  возвращаться  к  себе  в  гостиницу,  в
течение дня меня  засыпали  записками,  посланиями,  окружали  соглядатаями.
Олимпия упрекала меня в холодности, ее  ревность,  не  находя  определенного
предмета,  обращалась  против  всех  женщин,  которые  могли  привлечь   мое
внимание. Она готова была потребовать от меня даже неучтивости к  ним,  если
бы только была способна сломить мой  характер.  Я  тяготился  этими  вечными
приставаниями, но приходилось их  терпеть.  Я  совершенно  искренне  пытался
полюбить Олимпию, чтобы любить хоть что-нибудь и  отвлечь  себя  от  опасной
склонности, которую втайне испытывал.  Тем  временем  назревало  решительное
столкновение.
     В  гостинице,  по  приказу  куртизанки,  за  мной   втихомолку   велось
наблюдение. Однажды она спросила меня:
     - С каких пор у вас живет этот прелестный паж, к которому вы проявляете
такой интерес и внимание и с которого не сводите глаз,  когда  он  по  долгу
службы находится в вашей комнате? Почему вы держите его взаперти? Он никогда
не показывается в Венеции.
     - Мой паж, - отвечал я, - юноша из хорошего дома, и я  отвечаю  за  его
воспитание. Это...
     - Это женщина, изменник!  -  перебила  она,  метнув  на  меня  пылающий
взгляд. - Один из моих доверенных видел сквозь замочную  скважину,  как  она
одевалась...
     - Даю вам честное слово, что это не женщина...
     - Не усугубляй измены ложью. Он видел, как  эта  женщина  плакала,  она
несчастна. Ты  способен  лишь  мучить  сердца,  которые  отдались  тебе;  ты
обольстил ее, как меня, а потом бросил ее. Отошли эту молодую женщину  к  ее
родным, и если из-за своей расточительности ты не в  состоянии  как  следует
обеспечить ее, я сделаю это сама. Но я хочу, чтобы она исчезла завтра же.
     - Олимпия, - возразил я как можно более хладнокровно, - я поклялся  вам
и повторяю снова, я клянусь, что это не женщина. Дай бог...
     - Что значит вся эта ложь, злодей? Это "дай бог"? Говорю тебе -  отошли
ее прочь, или... Но у меня есть другие способы; я сорву с  тебя  маску,  она
сумеет внять голосу разума, если ты неспособен понять его!
     Выведенный из себя этим потоком проклятий  и  угроз,  но  с  притворным
равнодушием, я покинул ее и отправился домой,  хотя  было  уже  поздно.  Мой
приход, казалось, удивил моих слуг и особенно  Бьоняетту,  которая  выразила
беспокойство по поводу моего здоровья; я ответил, что совершенно здоров.  Со
времени моей связи с Олимпией  я  почти  не  разговаривал  с  ней,  и  в  ее
обращении со мной ничего не изменилось.  Но  в  ее  внешнем  виде  ощущалась
перемена. Лицо ее выглядело подавленным и скорбным.
     На другое утро, едва я успел открыть глаза, в комнату вошла Бьондетта с
распечатанным письмом в руке. Она протянула его мне, и я прочел следующее:

     "Мнимому Бьондетто.
     Сударыня, я не знаю, кто вы и что вы делаете  у  дона  Альвара.  Но  вы
настолько молоды, что заслуживаете снисхождения, и находитесь в столь дурных
руках, что внушаете сострадание. По-видимому, этот кавалер обещал вам то же,
что он обещает всем, то, в чем и сейчас еще ежедневно клянется мне,  хотя  и
собирается изменить нам обеим. Говорят, что вы столь же умны, как и красивы;
вы не откажетесь  прислушаться  к  доброму  совету.  В  вашем  возрасте  еще
возможно исправить то зло, которое вы сами себе причинили.  Участливая  душа
предлагает вам свою помощь. Она пойдет на  любые  жертвы,  чтобы  обеспечить
ваше спокойствие.  Жертвы  эти  будут  соответствовать  вашему  положению  в
обществе, надеждам, с которыми вам придется расстаться, вашим новым видам на
будущее. Одним словом, вы сами назовете ваши  условия.  Но  если  вы  будете
упорствовать в  своем  желании  быть  обманутой  и  несчастной  и  причинять
несчастье другим, будьте готовы к самым решительным мерам, которые  отчаяние
может подсказать вашей сопернице.

                                                         Жду вашего ответа".

     Прочитав это письмо, я вернул его Бьондетте.
     - Ответьте этой женщине, что она сошла с ума. Вы лучше меня знаете, как
это все ...
     - Вы ее знаете, дон Альвар? Вы ничего не опасаетесь с ее сто роны?
     - Более всего я боюсь, чтобы  она  не  стала  мне  докучать  и  впредь.
Поэтому я решил покинуть ее, и, чтобы наверное избавиться от нее, я  сегодня
же найму тот уютный домик на Бренте, который мне давно предлагают.
     Я тотчас же оделся и отправился заключать сделку. Дорогой  я  размышлял
над угрозами Олимпии. "Несчастная помешанная! - говорил я себе. - Она  хочет
убить..." Я никогда не мог, сам не знаю почему, вымолвить это слово.
     Покончив с этим делом, я сразу же вернулся домой,  пообедал  и,  боясь,
как бы сила привычки не потянула меня вновь к куртизанке, решил до конца дня
не выходить из дому.
     Я взялся было за книгу, но не мог сосредоточиться на чтении  в  отложил
ее в сторону. Подошел к окну, но людская  толпа  и  разнообразие  предметов,
вместо того чтобы отвлечь, лишь раздражали меня. Я стал шагать по комнате из
угла в угол, пытаясь обрести спокойствие духа в постоянном движении тела. Во
время этого бесцельного хождения я случайно направил шаги в сторону  темного
чулана, куда мои слуги прятали всякие  ненужные  вещи.  Я  еще  ни  разу  не
заглядывал туда; мне понравилось это укромное местечко, я присел на  сундук,
чтобы провести здесь несколько минут.
     Вскоре в соседнем  помещении  послышался  шорох.  Узкая  полоске  света
бросилась мне в глаза, и я разглядел в стене заложенную дверь. Свет проникал
через замочную скважину, я заглянул в нее и увидел Бьондетту.
     Она сидела за клавесином, скрестив  руки,  поза  ее  выражала  глубокую
задумчивость. Но вот она прервала молчание.
     - Бьондетта! Бьондетта! - воскликнула она. - Он зовет  меня  Бьондетта.
Это первое и единственное ласковое слово, вышедшее из его уст.
     Она умолкла и вновь погрузилась в свое раздумье. Наконец, она  положила
руки на клавиши починенного  ею  клавесина.  На  пюпитре  перед  нею  стояла
закрытая нотная тетрадь. Она взяла несколько аккордов и  запела  вполголоса,
аккомпанируя себе на клавесине.
     Как я понял сразу, то, что она пела, не было законченным произведением.
Прислушавшись внимательнее, я разобрал свое имя  и  имя  Олимпии.  Это  была
своего рода импровизация в прозе, где речь шла о ее положении, о  судьбе  ее
соперницы, которая представлялась ей более  завидной,  чем  ее  собственная,
наконец, о моей суровости к ней о подозрениях, вызывавших  мое  недоверие  и
препятствовавших моему счастью. Она  повела  бы  меня  к  славе,  богатству,
знанию, а я  составил  бы  ее  блаженство.  "Увы!  -  говорила  она.  -  Это
становится невозможный. Если бы он даже знал, кто я, мои бессильные чары  не
смогли бы удержать его; другой..." Волнение  не  дало  ей  закончить,  слезы
душили ее.  Она  встала,  взяла  платок,  вытерла  глаза,  снова  подошла  к
инструменту и хотела сесть за него. Но так как слишком низкий  стул  стеснял
ее движения, она сняла с пюпитра нотную тетрадь, положила на табурет, села и
снова начала играть.
     Вскоре я понял, что эта вторая музыкальная сцена будет совсем а  другом
роде. Я узнал мотив баркаролы, в ту пору модной в Венеции.  Дважды  повторив
его, она запела, на этот раз более внятно и  отчетливо  произнося  следующие
слова:

                         Ах, безумные мечтанья!
                         Был мне родиной эфир...
                         Для Альвара, для страданья
                         Покидаю вольный мир.
                         Позабыты блеск и сила...
                         Я