ия, и Жан Кальме снова понял, как глубоко
затронули они каждого из учеников.  И  не  потому,  что  те  наслушались
лозунгов  и  начитались  плакатов:   просто   они   открыли   для   себя
Независимость, и чувство свободы странным образом  утешало  и  укрепляло
их.
   В то утро Жан Кальме часто поглядывал  со  своей  кафедры  на  Марка,
который, напротив, избегал смотреть в его сторону. Марк сидит в  глубине
класса, в дальнем от окон ряду, возле Сандрины Дюдан. Марк и Сандрина  -
дружная  парочка,  вместе  занимаются,  вместе  валяют  дурака,  рисуют,
снимают  фильмы.  Сандрина  маленькая,  чернявая,  проворная,  настоящая
горная козочка. Значит, Марк его избегает... Это не  давало  покоя  Жану
Кальме:  с  самой   первой   демонстрации   Марк   оставлял   у   Терезы
недвусмысленные следы своих визитов - папку, шарф, записную книжку, -  а
то и вовсе нахальные улики, например изданные в "Плеядах"  "Греческие  и
латинские романы", которые дал ему почитать Жан Кальме. Еще с порога Жан
Кальме признал плотный зеленый  том,  лежавший  на  единственном  стуле,
возле разобранной кровати.
   - Кто тебе дал эту книгу? - спросил, задыхаясь, Жан Кальме.  Он  даже
не поздоровался с Терезой, не взял ее  за  руку,  не  коснулся  поцелуем
виска под пушистыми волосами.
   - Да твой ученик, Марк. Мне захотелось прочесть "Золотого  осла".  Вы
все столько о нем говорите...
   - Могла бы попросить у меня.
   И Жан Кальме задал вопрос, который жег ему язык:
   - Он принес его сюда, к тебе?
   - Да просто забыл, когда уходил. Тебе это неприятно?
   Шлюха! Ну вот. Все кончено. У меня больше ничего не осталось. Марк...
Жан Кальме вспоминает красивое дерзкое лицо, длинную, ниспадающую со лба
прядь волос, нежные и жгучие глаза, медленную  поступь  и  жесты,  такие
чистые, такие любовные, на могильной плите в Креси... У него разрывается
сердце от боли.
   - Он провел здесь ночь?
   - Господи Боже! Жан, мне девятнадцать лет!  Я  делаю  то,  что  хочу,
понимаешь, то-чтохочу!
   Ее глаза мечут молнии. Она гневно плюет, она собирается в комок,  вот
сейчас она  прыгнет,  эта  дикая  кошка.  Марк,  сидящий  на  золотистом
покрывале. Марк и ее кукольные кофейные чашечки. Марк в  теплой  ложбине
постели,   Марк,   распятый   руками   Терезы,   златовласого   вампира,
прельстительной  демоницы,  восседающей  на  нем.   Маленькая   комнатка
превратилась в проклятый замок на вершине горы,  среди  дремучего  леса,
куда злой дух завлекает  несчастных  путников!  Колдунья,  мучительница,
ведьма в кошачьей шкуре похищает юношей со всей округи и наслаждается их
плотью, и блаженствует, кровопийца ненасытная!
   Но Тереза не набрасывается на него.
   - Иди сюда, - просто говорит она.
   И Жан Кальме подходит к ней.
   Тереза открывает ему объятия, прижимает к себе, трется губами о  шею,
уже слегка колючую от щетины, ведет к расстеленной кровати.  Пять  часов
вечера; по улицам, верно, уже снуют озабоченные,  спешащие  домой  люди.
Тереза укладывает Жана Кальме, как  ребенка,  не  спеша  раздевает  его,
укрывает простыней и толстой периной, раздевается сама, ложится на  него
сверху, и вот он в убежище ее белокурой ночи,  и  вот  уже  его  ласкает
быстрый, как летний дождь, язычок. А взгляд Марка по-прежнему  уклончив.
Зачарованный Жан Кальме не может отвести глаза от  красивой  темнокудрой
головы, от буйной пряди на лбу... Где он был прошлой ночью? Не в этой ли
комнатке Нижнего Ситэ? Да, наверняка они здесь занимались любовью. Стоит
отвернуться, и  они  сойдутся  вновь.  Марку  восемнадцать  лет,  Терезе
девятнадцать...
   Класс гудел, как растревоженный улей. Ребята кричали, перебивали друг
друга. Нарастающее возбуждение окрашивало  гневным  румянцем  щеки;  Жан
Кальме даже не пытался быть арбитром в этой бурной дискуссии. Он  стоял,
прислонясь к стене в глубине класса, как раз возле Марка, касаясь локтем
его грубошерстного свитера, и юноша не отодвигался,  замер,  словно  его
сморила усталость. Он очнулся только в "Епархии", за столом Жана Кальме,
в тот миг, когда соборные колокола прозвонили полдень  и  на  пороге,  в
сиянии солнца, возникла Тереза; окинув взглядом сумрачный,  как  пещера,
зал, она заметила их и подошла.
   - Здравствуйте, господин преподаватель. Здравствуй, Марк!  -  сказала
она, смеясь.
   На голове у Терезы был желто-белый кашемировый  платок,  делавший  ее
похожей на Богоматерь с иконы.
   - Здравствуй, Марк...
   Все трое знали. Жан  Кальме  следил  за  их  глазами.  Веселые  дети.
Гимназист и студентка  Школы  изобразительных  искусств.  Они  пообедали
втроем. Тереза, Марк и Жан Кальме. Потом снова начались занятия,  а  Жан
Кальме, у которого был свободный день, вернулся домой - писать письма  и
проверять школьные тетради.

***

   В пять часов он вышел, чтобы выпить пива. В  кафе  на  площади  Салла
какой-то молодой человек,  сидя  за  столом,  изучал  Библию.  Бородатый
коренастый очкарик, лет двадцати с лишним. Он вдумчиво читал  библейские
тексты, делал  выписки  в  блокноте  тоненьким  серебристым  карандашом,
ставил галочки на полях книги или подчеркивал  целые  абзацы,  пользуясь
при этом карманной линеечкой, на  манер  математиков  и  геометров.  Жан
Кальме смотрел на него с завистью: невзирая на  шум  и  гам,  бородач  с
головой ушел в чтение, упиваясь словом Божиим,  как  отшельник  в  своей
пещере. От него веяло сдержанной силой и безмятежностью ученого. Кто  же
он - студент-богослов, пастор в каком-нибудь из приходов Салла или Шайи?
Была пятница. Наверное, он готовится к воскресной  проповеди.  А  может,
это один из бесчисленных евангелистов, что колесят по стране,  вербуя  в
свои ряды молодежь и основывая всякие непонятные общества, которые  сами
же быстренько и покидают в поисках более уютных мест? Нет, этот выглядел
слишком серьезным для  столь  сомнительной  роли.  Значит,  воспитатель?
Капеллан в учебном заведении? Например, в Воспитательном доме Венна? Жан
Кальме  вздрогнул.  Веннский  дом  был  постоянным  пугалом  времен  его
детства, "Смотри, не будешь слушаться, отдадим тебя в Венн!" - "Ах, этот
мальчишка! - говорила мать  одного  из  отцовских  пациентов,  портового
рабочего в Подексе, у которого были проблемы с сыном.
   -  Его,  конечно,  отдали  в  Венн!"  Тогда  Веннский  дом   называли
Исправительным заведением;
   Жану Кальме он представлялся скопищем голых, в язвах и ранах,  детей,
которых палачивзрослые секли розгами и хлыстами. И наверное, совсем  как
на картинке, которую Жан Кальме видел в одной  старой  английской  книге
доктора, мальчики были привязаны к своим кроватям или прикованы цепями к
стене, а великаны-воспитатели, злорадно хохоча, стегали их кнутами.
   Но в этом бородатом молодом человеке не было ровно ничего от  палача.
Он с явным удовольствием читал Библию, и Жан Кальме восхищался тем,  что
спустя тысячелетия речи Моисея, Давида  или  Соломона  могут  пленить  и
одарить свежей силой  чье-то  сердце;  что  притча  об  Иисусе  способна
преподать самые злободневные истины; что рассказы учеников или  послания
святого Павла звучат так же убедительно,  как  любой  современный  факт.
Дыхание древности овеяло столы, заставленные  бутылками  пива  и  белого
вина. Голоса веков наполнили гулом просторный зал: Бог-поэт, Бог мертвых
говорил с живыми  через  эту  маленькую  Библию  в  бордовом  переплете,
лежащую открытой возле кружки с  пивом,  и  бесчисленные  герои  Ветхого
Завета, а вслед за ними скорбные и ликующие евангелисты повторяли  слово
Учителя, разнося его эхом по шумному залу.
   Застыв,  Жан  Кальме  мгновенно  погрузился  в  какой-то  трагический
экстаз, так, словно он уже долгие месяцы  ожидал  его.  Вспыхнули  огнем
кусты. Венчики цветов налились кровью.
   Мириады лягушек заполонили улицы и  проникли  в  дома.  Тучи  комаров
вылетели из дорожной пыли. Майские стада полегли на обочинах, и пастбища
Жора обратились в зловонную свалку падали. Гнойники и язвы покрыли  тела
всех, кого Жан Кальме когда-либо видел или касался, словно им полагалась
кара за общение с  этим  страшным  грешником.  Огромная  туча  с  градом
внезапно накрыла всю страну, истребив  на  лугах  уже  высокую  траву  с
колокольчиками, а в садах - цвет на деревьях. Затем буйный вихрь  принес
тучи саранчи, которая сгубила города и  веси,  нападая  на  любого,  кто
осмеливался выйти из дома. Все ученики и их родители, все знакомые  Жана
Кальме стояли, полумертвые, на коленях, вопя и взывая  о  милосердии,  в
густой кромешной  тьме,  окутавшей  все  вокруг.  В  этом  непроницаемом
зловещем  мраке  все  первенцы  погибли  в  единый  миг,  и  Жан  Кальме
порадовался тому, что он младший в семье и ему хоть на сей  раз  удалось
избежать гнева Господня.
   А бородач все читал и читал Библию.
   Жан Кальме давно уже допил свой бокал. Где сейчас Марк?  Где  Тереза?
Может, занимаются любовью в  постели  с  золотистым  покрывалом?  Голые,
задыхающиеся, быстрые, они сливают воедино свои  молодые  дыхания,  свою
слюну и каждые сорок пять минут слышат со своего ложа школьный звонок из
гимназии.  Жан  Кальме  не  сердился  на  них.  Он  просто  страдал   от
невыносимой боли. Словно раскаленная игла пронзила ему сердце, когда  он
представил себе их сплетенные руки, черные подмышки  Марка,  прижатые  к
белокурым подмышкам Терезы.
   Словно острый нож распорол ему мозг при воспоминании  о  ее  гладком,
упругом серебристом животе с маленьким, детским пупком.  Словно  тяжелый
топор обрушился на его запястья и рассек их до костей в тот  миг,  когда
он мысленно увидел розовые ноготки на ноге, которую  Тереза  протягивала
ему со словами: "Укуси меня, возьми в рот мои пальцы;  так  делал  отец,
когда я была маленькой; он кричал: "Я тебя съем! Ах, как я голоден,  как
я голоден, вот сейчас проглочу тебя всю целиком!" - и хватал меня губами
за ногу, а  мне  было  щекотно  и  страшно:  вдруг  он  и  вправду  меня
проглотит!"
   Этот образ пробуждал странные  воспоминания  у  самого  Жана  Кальме.
Очень давняя игра - ему было, наверное, три-четыре года, и с тех пор  он
не мог без дрожи слушать свист ножа, который точили  на  жестком  ремне.
Доктор только что вернулся с обхода; его красное лицо лоснилось от пота,
волосы слиплись под дождем. Ужин уже кончился,  старшие  дети  поднялись
наверх, служанка мыла посуду; в столовой остались только  Жан  Кальме  и
его мать. Ребенок, напевая,  раскрашивал  картинки  в  альбоме.  Госпожа
Кальме вязала.  Вдруг  послышался  рев  мотора.  Хлопнула  калитка,  под
тяжелыми торопливыми шагами заскрипел гравий. Возня  в  прихожей,  затем
отец входит в столовую. Его прибор ждет на конце  стола,  под  часами  в
высоком, выше доктора, футляре. Он хлопает жену по плечу, берет на  руки
Жана Кальме, тормошит его, тискает, целует, одним махом  исправляет  его
рисунок, насмехается,  опять  целует  и,  наконец,  оставляет  в  покое;
мальчик так и замирает в трансе перед  проголодавшимся  едоком.  Госпожа
Кальме приносит мясо, подливает вина в стакан.
   - Ну, чего ты торчишь тут как вкопанный! - ревет  доктор,  пристально
глядя в глаза Жану Кальме и  шумно  пережевывая  мясо  крепкими  зубами.
Наступает пауза; свирепый взгляд не отпускает мальчика. - Я  тебя  съем,
если ты сейчас не убежишь. Съем тебя на ужин, слышишь, дурачок?
   Но Жан Кальме не  может  бежать.  Да  ему  и  не  хочется.  Он  знает
продолжение, он ждет, дрожа от удовольствия и страха.
   - Ах так, значит, не хочешь прятаться? Ну, тогда берегись!
   Доктор хватает большой нож для мяса и свирепо размахивает им;  острое
лезвие блестит красиво и страшно. Взяв в другую руку столовый ножик,  он
начинает медленно, тщательно точить их один об  другой,  строя  при  том
злобные гримасы, вращая глазами, ощерясь и плотоядно облизываясь.
   - Ага! Ага! - кричит он страшным басом. - Попался, мальчик с пальчик,
сейчас я тебя съем на закуску к ужину! Вот только  наточу  свой  большой
нож!
   Жан Кальме с восторгом глядит на сверкающее лезвие.
   - Слушай же, как точится сталь, как звенят мои ножи!
   И Жан Кальме восхищенно вслушивается в зловещий свист двух лезвий.
   - Ага, ага, вот сейчас  толстый  людоед  съест  маленького  мальчика,
который один гулял по лесу!
   Доктор все еще строит ужасные  рожи.  Вдруг  он  ловко  хватает  Жана
Кальме за шиворот, сжимает его меж колен и приставляет холодное лезвие к
его горлу.
   - Ага, попался, ягненочек! - кричит он. - Вот сейчас мы  ему  вспорем
горлышко! Сейчас мы ему пустим кровь, этому малышу!
   Лезвие чуточку колется, доктор слегка нажимает на него -  но  это  же
игра! - и острая сталь на какой-то миллиметр вонзается в кожу,  повредив
несколько мелких сосудиков. Левая рука  доктора  крепко  держит  хрупкое
детское плечико. Правая водит ножом по белой шейке. Палач свирепо рычит.
Его покорная жертва трепещет и тает  от  удовольствия.  Госпожа  Кальме,
сидя  в  глубине  комнаты,  в  тени,  созерцает  эту  ритуальную   сцену
застывшим, ничего не выражающим взглядом.
   Наконец  доктор  отпускает  мальчика  и  как  ни  в  чем  не   бывало
заканчивает ужин. Игра окончена. К тому  же  пора  ложиться  спать.  Жан
Кальме целует отца в щеку, и мать уводит его наверх, в спальню,  .где  и
укладывает после короткого вечернего туалета...
   Жан Кальме заплатил за пиво и вышел. Уже зажигались фонари. Тереза  и
Марк, наверное, спят. Жан Кальме вернулся домой  и  задумчиво  присел  к
письменному столу; по иронии случая, первым в  стопке  письменных  работ
лежал листок Марка. Жан Кальме прочел вслух:
   Марк Барро, класс 2-й "Г", классическое отделение, перевод с  латыни.
Марк Туллий Цицерон, "De finibus". Взяв листок,  он  положил  его  перед
собой и начал устало подчеркивать красным ошибки и несоответствия, виной
которых было любовное изнеможение его счастливого соперника.

***

   Все утро следующего, субботнего дня было посвящено  срочно  созванной
учительской конференции, проходившей на редкость торжественно.  Господин
Грапп организовал  ее,  дабы  обсудить  причины  растущего  беспокойства
преподавателей в  связи  с  недавними  событиями,  резкой  враждебностью
учащихся  и  их  взволнованных  родителей.  Это  было  весьма  тягостное
мероприятие для Жана Кальме, который молча боролся со  своим  комплексом
вины, сидя в глубине зала с деревянными панелями, голого и строгого, как
протестантский храм. На стульях, выстроенных рядами,  как  в  театре,  с
мрачным видом восседало около сотни его коллег.
   Даже самые  молодые  держались  крайне  серьезно  и  напряженно.  Все
присутствующие либо были  женаты,  либо  собирались  жениться  в  скором
времени; сидевшим тут же нескольким преподавателям  женского  пола  брак
уже явно не грозил. И только  он,  Жан  Кальме,  соперничал  в  любви  к
студентке  Школы  изобразительных  искусств  с  одним   из   собственных
учеников. Шум в зале. Грохот отодвигаемых стульев. Ровно в восемь  часов
четырнадцать минут вошел директор, и  в  зале  настала  мертвая  тишина.
Господин Грапп уселся за  большой  стол  в  президиуме,  среди  деканов.
Секретарь деловито раскладывал свои бумаги.

***

   Господин Грапп вел собрание громким уверенным голосом, и воспоминание
о недавнем подвиге придавало его речам еще  большую  убедительность.  По
мере   того   как   он   говорил,   разбирая   случившееся,   анализируя
обстоятельства, оценивая  реакцию  властей  и  участников  события,  его
магическое воздействие  на  аудиторию  заставляло  утихнуть  самых  ярых
скептиков-леваков;    смешки    и    остроты    мало-помалу    сменялись
озабоченностью. Грапп был депутатом Государственного совета, полковником
генерального  штаба,  он  умел  подчинять   себе   слушателей,   а   его
внушительная  стокилограммовая  фигура  (вдобавок   он   говорил   стоя)
окончательно подавляла собравшихся, отбивая у  них  охоту  протестовать.
Жан Кальме, с трудом скрывая панику под бесстрастной  личиной,  мысленно
измерял ширину пропасти, отделявшей его от этого великана и  большинства
коллег. Все они стояли на страже порядка, не  допускавшего  ни  малейших
отклонений от нормы. "Что же я такое? - вопрошал себя Жан Кальме.
   - Я блуждаю во мраке. Я путаюсь. Я сбиваюсь. Я теряюсь.  За  все  это
меня презирал отец.
   Я люблю девочку, которая в два раза младше меня.  Я  оспариваю  ее  у
собственного ученика. Одного этого достаточно, чтобы навеки покрыть себя
позором  перед  моими  товарищами  и  "священным  синодом"  Департамента
образования.  Да  и  девушка  хороша!  Вульгарна,   распущенна,   весьма
свободного поведения. Нечего сказать, прекрасный выбор! Что же  я  делаю
среди этих людей? Ведь я их обманываю. И буду  за  это  наказан.  Почему
Грапп не сводит с меня  глаз?  Почему  они  все  оборачиваются  ко  мне?
Наверное, видят, что я  боюсь.  Наверное,  я  позеленел  от  страха,  от
сознания мерзости своих  делишек.  Хотя,  собственно,  чем  они  так  уж
мерзки?  Терезе  как-никак  девятнадцать.  Сам  я  холостяк.  Разве  это
возбраняется законом?
   Или вот я обедаю в "Епархии" вместе с учениками. Ну и  что,  разве  я
причиняю им какой-то вред? Напротив. Тогда откуда же  этот  страх?  Меня
раскусили, разгадали! Директор все смотрит и смотрит на  меня.  Он  снял
свои черные очки, держит их в руке, и я вижу его глаза, его  пристальный
взгляд. Это он специально для меня  говорит  так  громко.  Это  он  меня
предупреждает, мне грозит! Я весь взмок, точно пьяница, которого вырвало
и от  которого  так  несет  блевотиной,  что  окружающих  тоже  начинает
тошнить. От меня несет блевотиной страха. Вот он, мой удел...  "  И  Жан
Кальме, забыв о том, что он считается опытнейшим преподавателем  латыни,
что его любят ученики, что он верой и правдой служит гимназии, терзает и
казнит себя, сидя в глубине зала,  пока  директор  отвечает  на  вопросы
собравшихся.
   Теперь берет слово великий латинист Сильвен Готье. Сухопарый господин
с седыми усами ожесточенно излагает аудитории свои доводы. Вот  уж  этот
не уступит никому! Жан Кальме учился  у  него,  будучи  в  коллеже,  ему
хорошо знаком нрав этого  сурового  и  неподкупного  старого  римлянина.
Стоит  Сильвену  бросить  взгляд  на  Жана  Кальме,  как  тот  испуганно
съеживается, точно он  и  сейчас  сидит  в  младшем  классе  за  партой,
подвергаясь бесконечным допросам по поводу Вергилия или Цицерона. Следом
выступил Верре, сказавший всего несколько слов, притом весьма бессвязно.
За ним маленький Баймберг, математик; напористый,  даже  агрессивный,  с
крутыми завитками над высоким лбом,  он  разразился  резкой  критической
речью,  произнесенной  с  пылом  истинного  трибуна.  Красавец  эллинист
Уллигер спокойно и невозмутимо проанализировал ситуацию. Дамы  влюбленно
взирали на его серебристые виски. Наконец, слово взял  Жакку;  когда  он
поднялся с места в своем канареечном жилете и оранжевом пиджаке и  начал
выступление, грозно  сверкая  очками,  уверенным,  непререкаемым  тоном,
присутствующие сразу вообразили его в роли нового директора. Жан  Кальме
восхищался им - и молчал. Все проголосовали - раз, другой. Шарль  Авене,
идальго  с  аристократическими  манерами  и  длинной  шеей   изысканного
писателя, встал и объявил, что ровно ничего не понимает в  происходящем.
Жан Кальме невольно ухмыльнулся, но так и не осмелился раскрыть  рот.  У
него болела голова; он сидел в последнем ряду просторного актового зала,
весь в испарине, терзаясь вопросом: отчего он так не похож на всех  этих
честных праведников.
   Собрание продолжалось все утро.  В  полдень  Жан  Кальме,  совершенно
измотанный, пошел домой, свалился и заснул. Ему привиделись дурные  сны.
По пробуждении он вспомнил один из них: он бежит,  раздетый  догола,  по
двору гимназии, привратник ловит его и несет, возмущенно жестикулируя, в
учительскую, где он, невзирая на стыд и наготу, вынужден произнести речь
перед коллегами, которые, уж  конечно,  никогда  не  простят  ему  этого
позора. Директор Грапп запирается  вместе  с  ним  у  себя  в  кабинете,
сочу