отрел на нее, не в силах шевельнуться. Почему  он  думал  при  этом  о
члене своего отца? Какой демон витал в этом коридоре, над этой стойкой и
туалетом со сливом, журчавшим так зловеще, что у него мороз шел по коже;
какого злого духа вызвал он из-за этих ободранных стен,  если  при  виде
трости его мгновенно охватил тошнотворный страх, словно  застигнутого  с
поличным преступника? Член отца тянулся к нему через заржавленный  обруч
стойки  своей  набухшей  сероватой  головкой   с   бугристым   изогнутым
продолжением; старость и долгая служба лишь закалили и отполировали его,
отнюдь  не  лишив  угрожающей  силы.  Жан  Кальме  пытался  успокоиться,
переведя  взгляд  на  низ  трости,  обутый  в  грязно-черный   резиновый
наконечник, едва видный в  основании  стойки.  Но  тщетно  -  глаза  его
невольно возвращались к ужасной вздутой поблескивающей  головке,  словно
таившей в себе дьявольскую  усмешку  небытия.  Член  отца,  позабытый  в
коридоре захолустного кафе в Бруа!.. Надо  же  было  ему,  Жану  Кальме,
очутиться именно здесь и именно  в  момент  душевной  расслабленности  и
благодушия; надо же было пойти в туалет и наткнуться  на  эту  проклятую
стойку, где доктор подстерегал  его  с  жуткой  саркастической  гримасой
призрака!  И  теперь  он  стоял,  задыхаясь,  парализованный  страхом  и
воспоминаниями,  перед  этим  непристойно  воздетым   жезлом.   Протянув
дрожащую руку, Жан  Кальме  заставил  себя  коснуться  твердого  дерева,
провел пальцами по узлам и изгибам трости, вернулся к торчащему концу.
   "Что это за дьявольский заговор?"  -  спрашивал  он  себя.  Ужасаясь,
стыдясь своего жеста, он все-таки продолжал ощупывать  палку.  И  вдруг,
словно ему в ладонь ударил электрический разряд, отдернул руку и заперся
в кабинке туалета. Через несколько минут он вернулся к  Франсуа  Клерку,
который мирно почитывал местную газету.
   Той ночью, лежа пластом в постели, весь в поту,  Жан  Кальме  мучился
тяжелым сновидением: зверь, похожий на быка, свирепо кидался  со  склона
травянистого холма на все, что двигалось вокруг. Да, это был африканский
буйвол; он видел его неясно, но притом почему-то знал, что  глаза  зверя
налиты кровью, острые  рога  изогнуты,  как  лира,  а  туловище  странно
расплывается в желтый шар, который при каждом наскоке становится твердым
и наносит страшный удар жертве. Жан Кальме,  в  свой  черед,  попробовал
взобраться на вершину холма.
   И всякий раз рогатый шар обрушивался на него и безжалостно отшвыривал
прочь. Жан не кричал. Но тут к нему подбиралась стойка для  зонтиков  и,
обхватив шею, душила в своем заржавленном кольце... Он проснулся, словно
от толчка: его отец сидел в кресле напротив кровати!.. Но нет, это  была
всего лишь груда  папок,  а  сверху  стояла  фотография  времен  прошлых
каникул. Вскочив было в паническом ужасе, он тут  же  пришел  в  себя  и
снова лег в постель, теперь уже без  всякого  удовольствия.  И  тут  ему
вспомнилось прохладное благолепие колумбария Монтуа. Тотчас  же  в  ушах
Жана  Кальме  зазвучало  сладкое  голубиное  воркование.  Легкий  трепет
перьев. Птичьи ласки в  теплых  золотистых  ячейках.  Пушистые  объятия,
трепетные ухаживания, притворное сопротивление, наскоки, бегство, атаки,
увертки,  смешные   прыжки,   шелковистый   шорох   крыльев,   мелькание
кораллово-розовых  лапок,  удары  острых  серебристых   клювов,   нежные
поцелуи, ссоры и примирения. Любовные игры...
   Склеп просыпался. Мертвецы разом восставали из пепла. Среди них  были
мягкие, добрые, нежные, как сладострастные голуби его ночных сновидений.
Были и другие - жестокие.
   Надсмотрщики.  Изобличители.  Были  и  просто  белые  неясные  формы,
поднявшиеся из своих урн наподобие гигантских солитеров, и  Жану  Кальме
хотелось  выть  от  жалости  при  виде  этих  фосфоресцирующих   смутных
призраков, увенчанных до ужаса знакомыми головами.
   Затем он снова  погрузился  в  сон.  На  сей  раз  он  увидел  дымок,
курившийся  над  очагом  в  центре   озаренного   солнцем   мавзолея   с
небесно-голубым куполом. Он шел по какой-то равнине со множеством рек, и
его взгляду то и дело открывались школьные дворы, полные подростков,  не
знающих усталости. Потом вдруг он опять встретился с разъяренным  быком.
Тот, как всегда  в  его  снах,  стоял  на  вершине  холма,  под  которым
разверзалась не  то  трещина,  не  то  пропасть;  его  гигантская  масса
внезапно обрушивалась на Жана Кальме, который знал, что должен перенести
это испытание с юмором и стойкостью, внушенной богами.  Богами,  которые
бдительно следят за  счастьем  маленьких  людей,  от  черного  брега  их
злополучия до белого брега, где нестерпимо ярко горит  остро  отточенное
лезвие.

II

ДУХ ДИОНИСА

   Зачем приняли меня колена?
   Зачем было мне сосать сосцы?
   Книга Иова, 3, 12

   Наступило Рождество.
   Жан Кальме нашел себе убежище.
   Он укрылся в размеренной жизни своей семьи, в ее  прочном  укладе,  в
странно теплом Лютри, в беспокойной любви матери,  в  музыке,  трапезах,
колокольном перезвоне. В доме, по давней традиции, нарядили  елку.  Были
сестры и братья, и возбужденные крикливые племянники, и  меланхолические
радости подарков, и глаза, блестящие от слез в  мерцании  рождественских
свечей. Был пустой стул отца. Были высокие часы в гробоподобном  футляре
за спиною призрака.
   Наступило 31 декабря.
   Жан Кальме лег в постель.
   На следующее утро он прогуливался по берегу озера. Его слегка  мутило
от тлетворной мягкости земли, разогретой зимним,  но  ярким  солнцем.  В
садах цвела мимоза. Сквозь теплые, слегка  запотевшие  стекла  оранжерей
виднелись гвоздики, бегонии,  цикламены  -  красноватые  пятна,  пугающе
похожие на окровавленные комки ваты, которую прижимали к порезу.  Пальмы
гордо высились под синими небесами, среди елей и оголенных платанов.  По
аллеям неспешно прохаживались гуляющие. На набережной  Лютри  посетители
кафе уже  пили  аперитивы  на  открытых  террасах,  и  женщины  призывно
улыбались пухлыми, сочными губами, какие бывают у них по весне.
   Проведя несколько дней в "Тополях", у  матери,  Жан  Кальме  вернулся
пешком в Лозанну.
   По дороге он размышлял о старом доме,  укрытом  под  сенью  деревьев.
Какая тишь царила сегодня в просторной, залитой солнцем комнате, где его
мать теперь одиноко проводит  дни  между  часами  в  высоком  футляре  и
озером, мерцающим у савойского берега. Его  пронзила  нежная  жалость  к
маленькой серой женщине, убитой горем и растерянной,  которая  неслышно,
как мышка, семенила от кухни к своему креслу,  осторожно  наливала  себе
чай и грызла соленую  соломку,  извиняясь  за  звук:  ох  уж  эта  новая
искусственная челюсть, никак к ней не приспособиться!
   Он никогда доселе не знал ее, эту женщину. И до чего  же  ему  теперь
было жаль ее! Она ведь также - нет, куда больше, чем другие! -  страдала
от гнета тирана, который сломал, изничтожил ее. Она молчала об этом.  Но
ее  скорбная  улыбка  о  многом  говорила.  Ни  разу  в  жизни  она   не
пожаловалась на доктора, который ушел, бросив ее опустошенной, как город
после вражеского набега, И теперь  у  нее  остались  только  альбомы  со
старыми фотографиями.
   Она не плакала. Просто сидела в своем кресле, с альбомом на  коленях,
устремив застывший взгляд в  окно,  где  ей  виделось  не  настоящее,  а
призраки, населявшие ее прошлое.  Жалкая  судьба  одинокой  самаритянки.
Сестра милосердия, забытая в дальнем углу покинутого  госпиталя.  В  эту
минуту на Лютри спускались  сумерки,  и  она,  верно,  сидела  на  своем
обычном месте, перед остывшим  чайником,  под  бьющими  в  глаза  лучами
закатного солнца, слепо глядя  перед  собой.  Мадам  Жанна  Эме  Кальме,
урожденная Росье. Она родилась в деревенском захолустье у подножия  Юра,
служила на фермах, затем, покинув луга и коровники,  стала  служить  его
отцу. Жанна, мои очки! Жанна, мой саквояж! Моя  трость!  Мой  кофе!  Эти
чертовы дети - ты даже не способна их воспитать как следует! Это чертова
стряпня - не надейся, что я приду обедать. Но жди меня. Ты  для  того  и
существуешь, чтобы ждать меня, Жанна.
   Твои руки мешали суп, жарили мясо, открывали бутылку  вина,  а  я  не
приду. Куда захочу, туда и отправлюсь. Здесь я хозяин. Здесь я  вскрываю
животы, копаюсь в кишках, режу  и  зашиваю.  Здесь  я  угрожаю,  утешаю,
врачую, подаю надежду, бодрствую, чтобы преградить доступ смерти. И пока
я здесь, она не осмелится войти, бедняга! Стоит мне появиться,  как  она
отступает, уползает в свою нору! А я режу и сшиваю,  щупаю  и  вправляю,
вырываю и приставляю, я неутомимый солдат, наемник,  легионер  здоровья;
эй ты, старуха с косой, убирайся прочь, я тебя не боюсь!  А  вы,  нытики
злосчастные, оставьте меня в  покое  с  вашими  гонорарами  и  жалобными
взглядами, тут я командую, я распоряжаюсь, я воюю  со  смертью,  а  ваше
дело - ждать меня и слушаться беспрекословно. Жанна  собирает  со  стола
нетронутые блюда и  в  одиночестве  ложится  в  широкую  постель.  Жанна
проводит лето в ожидании доктора, который воюет  со  смертью  Бог  знает
где. Дети возвращаются домой и снова уезжают,  лето  кончается,  уступая
место мокрой осени, озеро пахнет гнилой рыбой в преддверии  зимы,  Жанна
готовится праздновать Рождество и  Новый  год,  рассматривает  старинные
фотографии.
   Жанна Кальме. Моя мать. Я был ее  любимчиком,  ее  "младшеньким",  ее
утешением и радостью. Ее зеленой травкой. Глотком  свежего  воздуха.  Но
вот пришел мой черед, и я тоже сбежал из "Тополей".  Надо  будет  почаще
наведываться туда. Ее утешение. Ее радость. Я переживу ее. Она  умрет  в
спальне, на широкой супружеской кровати - крошечная, затерявшаяся  среди
подушек, белоснежных подушек из ее песенки. Прощай, мама,  прощай,  юная
нежная девушка из заснеженной горной деревушки! Тебя сожгут. И будут все
те же  цветы,  все  те  же  венки,  что  в  сентябре  месяце.  И  те  же
сочувственно-скорбные лица. И та же закуска в кафе "Покой" - белое вино,
чай, булочки, а неделю  спустя,  в  один  прекрасный  вечер,  твои  дети
соберутся в "Тополях" за столом, вокруг каталога похоронного бюро, чтобы
выбрать тебе урну. Прощай же, мама, кроткая  обитательница  суровых  гор
Юра; ты дрожала, идя в церковь, и небо рухнуло тебе на голову...

***

   В январе начались занятия.
   И педагогические конференции, и стопки тетрадей на проверку.  Скучная
школьная рутина.
   Прошел месяц. Ничего нового. Затем наступило 21 февраля, и Жан Кальме
встретил Кошечку.
   И он понял, что на него снизошел дух Диониса.
   Было пять часов пополудни.
   С порога "Епархии" Жан Кальме увидел Кошечку, сидевшую на его любимом
месте. Он шагнул было к ней, словно собирался подсесть к  ее  столику  в
уютном уголке, у окна, где всегда такой мягкий приятный  свет.  Кошечка!
Она не смотрела на него. Но он тотчас нарек ее этим именем; так повелела
неведомая магическая сила, мгновенно погрузившая его  в  таинственное  и
безумное ликование дионисийских мистерий. На незнакомке была желто-белая
шубка  кошачьего  меха;  распахнутый  ворот  позволял  видеть   путаницу
ожерелий на груди. Ее волосы сияли  под  желто-белой  вязаной  шапочкой.
Золотые волосы, бронзовые волосы. Она вязала  что-то  из  белой  шерсти,
склонившись над своей работой, и несколько  колец,  которые  она  сняла,
чтобы они не мешали, посверкивали камешками и темным серебром на красной
скатерти, рядом с недопитой чашкой молока.
   Он никогда еще не видел ее. Может быть, и не увидит больше. Он сел за
ближайший столик, как раз напротив. С бьющимся сердцем, с  ликованием  в
душе, он пристально глядел на нее, чувствуя, как взмывает в  нем  мощный
фонтан восторга, как разверзаются неведомые  гулкие  пропасти,  куда  со
звонким грохотом летят древние скалы.  Горный  ветер  свистел  в  кронах
сосен, морской ветер сотрясал фиговые деревья. Сорвав с себя  шляпу,  он
стоял с непокрытой головой,  свободно  отдавшись  на  волю  этих  буйных
стихий; хмельные соки бродили в его крови,  тело  содрогалось  от  новых
незнакомых  чувств,  звездные  небеса,  огненные   вулканы,   прозрачные
источники, оглушительные грозы, гонимые  страхом  стада,  прыжки  горных
коз, одурманенных запахом альпийских цветов, - все эти образы  завладели
им, переполнили его, повергнув в волшебный, восхитительный транс.
   Кошечка подняла глаза. Радость и ожог! Она обратила  к  нему  взгляд:
два изумруда в медной оправе ресниц, ярко сиявших в предвечернем свете.
   Она продолжала смотреть на него;  к  собственному  ужасу,  он  первый
обратился к ней:
   - Как вы красиво вяжете! Так мягко...
   Кошечка  ничуть  не  удивилась.  Ее  улыбка  и  ответ  были  так   же
непосредственны, как чудесно само появление.
   - Это же вязание, - сказала она. И продолжала улыбаться.
   Жан Кальме заметил, что при этом она  по-кошачьи  облизывала  язычком
нижнюю губу и та блестела.
   - Какой свет! - сказал он и потянулся, с  восторгом  прислушиваясь  к
звучавшей внутри победной симфонии барабанов и фанфар,  к  треску  огней
фейерверка, предвещавших великое празднество в честь бога Диониса.
   - Вам так нравится это  желтое  небо?  -  спросила  Кошечка,  отложив
вязание на стол и надевая кольца.
   - Это желтое небо, - подхватил Жан Кальме,  -  и  желтое  и  розовое.
Словно из агата... А тепло-то как - совсем по-весеннему!
   И тотчас ему представилась  весна:  лопаются  почки,  соки  бегут  по
древесным стволам,  облепленным  пчелами,  в  густых  зарослях  прячутся
оленята. А чудо все длилось. Кошечка глядела на  него  так  внимательно,
словно хотела запечатлеть в памяти его черты, но это  вовсе  не  смущало
Жана Кальме, - напротив, ему  было  необычайно  приятно  сидеть  под  ее
золотисто-зеленым взглядом, в котором  светился  спокойный  неторопливый
интерес. Он ликовал. Красные скатерти раскаленными углями  горели  вдоль
стен. Столбы солнечного света, пронизанные дымом  сигарет,  дотягивались
до самой стойки, рассеивая полумрак. Глухой гул, исполненный и  нежности
и ярости, убаюкивал сердца. Какую силу излучала эта юная девушка?  Какой
кудесник наделил этой магической властью чаровницу, сидевшую у  окна,  в
том самом кафе, где  Жан  Кальме  ежедневно  проводил  несколько  часов?
Солнце теперь нацелило багровые лучи на крыши Мерсери; собор походил  на
гигантский, воздетый к небу факел.
   Кошечка допила молоко, и розовый язычок еще раз  прошелся  по  пухлым
губкам.
   - Вы часто бываете в этом кафе? - спросила она.
   Он ждал этого вопроса, как будто сама его  банальность  была  залогом
внезапно возникшего между ними доверия.
   - Каждый день, - ответил Жан Кальме. - Но я никогда раньше  не  видел
вас здесь.
   - Я приехала из Монтре. Сегодня сняла комнату в этом квартале.
   Жану Кальме очень хотелось спросить ее, почему она покинула Монтре  и
что собирается делать в Лозанне. Но он  знал,  что  все  это,  рано  или
поздно, будет ему рассказано. Очарование не прекращалось: Монтре, с  его
уединенными дворцами, апельсиновыми и фиговыми  деревьями  в  садах,  на
склонах сумрачных лесистых  холмов;  Монтре,  с  его  "роллс-ройсами"  и
сверкающими дамскими  тюрбанами  у  подножия  зубчатых  альпийских  гор;
Монтре,   город,   который   непрестанные   чудеса   превращали   то   в
сюрреалистическое кладбище, то в глянцевую англо-балканскую открытку, то
в пышную театральную декорацию, то в рекламу Восточного экспресса, то  в
пещеру Али-Бабы, только  со  швейцарским  и  светским  уклоном!  И  она,
Кошечка, вышла из этого котла, велением горных и водяных духов,  которые
сперва оживили, а теперь опекали ее, как свое любимое дитя!
   Кошечка надела все свои кольца - афганские, арабские.  Она  побросала
вязание и клубки шерсти в корзиночку, скользнула по скамье вдоль стола и
встала.
   - Вы идете? - спросила она просто.
   Жан Кальме бросил деньги  на  красную  скатерть  и  вышел  следом  за
девушкой. Он открыл перед нею дверь,  и  заходящее  солнце  охватило  их
своим багровым пламенем. Все пылало  вокруг:  мост  Бессьер,  ведущий  в
нижний город, все окна улицы Бург. Зубцы квадратной башни  кафедрального
собора - грузного мрачного силуэта на фоне закатного неба - рдели, точно
раскаленные угли, точно руины сгоревшего замка еретиков; собор  возносил
над их головами свои огненные шпили.
   Они пошли в сторону Ситэ. Жан Кальме восторженно глядел на  маленькую
круглую корзинку Кошечки. Она беззаботно размахивала ею  на  ходу,  этой
детской корзиночкой, сокровищем Красной Шапочки, мечтательно бредущей по
лесу с материнским гостинцем  для  одинокой  бабушки;  девочка  в  своих
маленьких башмачках бежит мимо вековых деревьев,  а  вечер  близится,  а
тьма подступает все ближе, а волк уже недалеко. И Кошечка  тоже  понесет
свой пирожок  и  горшочек  масла  в  лесную  чащу.  Свой  подарок,  свое
сокровище... А может, она его уже отдала?
   Девушка остановилась у одного из домов в Нижнем Ситэ.
   - Это здесь, - сказала она, и он пошел за  ней  по  узкому  коридору,
пахнущему ремонтом.
   Лестничная лампочка отщелкивала свои краткие минуты.
   Девушка остановилась на площадке второго этажа.
   - Это здесь, - повторила она, и он вошел за ней в просторную комнату,
озаренную багровым светом заката.
   Кровать, стул. У стены раскрытый чемодан,  битком  набитый  вещами  и
бумагами. Колокола собора начали  отзванивать  шесть  часов.  Всего  час
назад Жан Кальме впервые увидел Кошечку, и вот она уже возится в  кухне,
а он сидит здесь, слушая, как  она  звякает  чашками,  наливает  воду  в
кастрюльку.
   - Не скучайте там! - крикнула  она  ему.  -  Поглядите  в  окно,  как
красиво!
   Это и  впрямь  было  красиво  -  двор  гимназии,  широкая  эспланада,
засаженная вязами, а за ними старинный, в бернском стиле, дом с башенкой
и высокой двускатной крышей под коричневой черепицей. В окнах  директора
и  секретариата  еще  горел  свет.  Жан  Кальме  отвернулся  и  сел   на
единственный стул. Кошечка внесла в комнату  маленький  кофейник  и  две
крошечные чашечки на подносе. Она еще не сняла ни своей пуховой шапочки,
ни желто-белой шубки.
   - А ну-ка встаньте! - весело приказала она. - Вы заняли  единственный
стул в этом доме!
   Она поставила кофейник и поднос на  стул,  а  Жан  Кальме  уселся  на
кровать. Это было широкое ложе с золотистым покрывалом.  Он  наслаждался
его мягкостью. Кошечка сняла шубку и повесила ее на  оконный  шпингалет.
Она налила кофе в две кукольные чашечки и села рядом с Жаном Кальме.
   - Я рада, что это именно вы, - сказала  она.  -  Я  поселилась  здесь
только  сегодня  днем,  и  мне  нужен  был  гость,  чтобы  отпраздновать
новоселье. Хорошо, что это вы. За ваше здоровье!
   - За ваше здоровье!  -  ответил  Жан  Кальме  и  окинул  восторженным
взглядом залитую красным  светом  комнату;  так  юнга  из  страны  гэлов
смотрел бы на сокровища в трюме галиона, прибывшего из Индии.
   Пустая комната  горела  последними  рубиновыми  и  медными  сполохами
заката. Они выпили кофе. Стемнело.  Жан  Кальме,  убаюканный  счастливой
беззаботной тишиной, не испытывал никакого желания говорить. Кошечка  не
зажигала свою единственную лампу. Когда он убедился, что  ни  тайна,  ни
счастье не развеются, он  покинул  ее;  в  дверях  она  подошла  к  нему
вплотную, опустив руки, с немым вопросом в глазах.
   - Да, - сказал Жан Кальме. - Я вернусь.
   Она подошла еще ближе, и он вдохнул ее запах - смесь  корицы,  ночной
свежести, цветочной пыльцы и, совсем чуточку, пота;  ее  длинные  волосы
защекотали его шею и щеку. Тогда он нагнулся и,  точно  перед  ним  была
маленькая испуганная девочка, запечатлел на  ее  лбу  короткий  поцелуй,
заставивший вздрогнуть их обоих.

***

   В  последующие  дни  красная  комната,  где  стояла  лишь  золотистая
кровать, пополнилась целой кучей предметов.  Первым  был  желтый  камень
величиной с кулак, который хозяйка решила держать на стуле возле  своего
ложа. Затем подушка украсилась лебедиными перьями.
   Следом возник маленький шаткий комод