ще  в  детстве  она
прозвала его котенком, который гуляет сам по себе...  Бедный  старческий
голосок. Бедный сутулый скелетик, бедное просящее лицо,  бедный  взгляд,
налитый слезами и выцветший за годы трудной рабской жизни.
   Она  умрет.  Ты  умрешь,  мама,  дорогая,  и  тебя  тоже   сожгут   в
крематории...
   Какая же сволочь этот Бог!
   Жан Кальме уехал из "Тополей", не дожидаясь ужина. Он не мог вынудить
себя есть, сидя напротив этой старой женщины  с  усталыми,  замедленными
жестами; ее рука уже не в силах разрезать мясо,  рот  сочится  слюной  и
шумно чавкает, прожевывая пищу...
   И все то время, что он ехал домой, по  дороге,  идущей  в  гору,  его
преследовал взгляд матери,  бледный,  робкий,  как  ненавязчивый  упрек;
взгляд, некогда ярко-голубой,  а  ныне  выцветший,  напоминающий  бельма
слепых, - может быть, именно потому, что теперь в нем не было нужды, ибо
материнское сердце видит яснее и глубже, чем любой  зоркий  взгляд.  Жан
Кальме  мысленно  перебирал  сцены  своего  детства.  Потом  ему   снова
вспомнились коричневые пятна и  лиловые  прожилки  на  старческих  руках
матери.  Скоро  она  утратит  память,  начнет  все  путать,  не   сможет
заботиться о себе... Ее господин и  повелитель  уже  мертв.  Она  должна
умереть. Кто закроет ей глаза, когда ее жалкое иссохшее тело  похолодеет
на постели? И Жан Кальме  судорожно  всхлипывал,  сидя  за  рулем  своей
"симки", которая медленно пробиралась среди других машин  по  оживленным
вечерним улицам.

***

   В эти дни гимназия организовала выездные  уроки  по  всей  стране,  и
класс  Жана  Кальме,  2-й  "Г",  решил  ехать  в   Берн,   частично   из
атавистического почтения, частично шутки ради  -  посмеяться  исподтишка
над  столицей  Гельвеции,  над   ее   банками,   площадями,   буржуазной
солидностью и тягучим выговором, напоминающим голландский язык.
   - А можно пригласить друзей?
   Жан Кальме разрешил.
   Встречу назначили в просторном зале ожидания лозаннского  вокзала.  В
одно ясное майское утро ребята собрались там, одетые под  ковбоев,  -  в
сапогах, широкополых шляпах, с пестрыми индейскими платками  на  шеях  и
рюкзаками американской армии,  набитыми  комиксами  и  блоками  сигарет.
Явились   и   приглашенные:   несколько   парней   -   студентов   Школы
изобразительных искусств, две девушки из Эколь Нормаль... Тут же, рядом,
собирал свою команду Франсуа Клерк.
   - А ты куда едешь? - спросил Жан Кальме.
   - В Пейерн. Сперва в аббатство и музей, затем в поход по холмам...
   Услышав, что Жан Кальме едет в Берн, Франсуа ухмыльнулся:
   - Хочешь окунуться в федеральную мистику?
   Решительно, этот бернский вояж смешон в глазах окружающих. Жан Кальме
слегка уязвлен, хотя для виду  тоже  посмеивается.  В  глубине  души  он
чувствует, что все относящееся к Берну внушает  ему  смутную  робость  -
авторитет Берна, его история главы и цемента Конфедерации,  его  военная
мощь,  его  союзы  с  другими  государствами,  расправа  с  врагами   на
подчиненных территориях и  тайна,  заключенная  в  словах,  столь  часто
произносимых на берегах Женевского озера: "ОНИ там, в  Берне,  решили...
Нужно  узнать  в  Берне...  Федеральный   совет   проголосовал...   Берн
требует..."
   Он вернулся к своим ученикам.
   Пересчитал их глазами. Марка не было. Придет ли он?  Жан  Кальме  уже
было  направился  к  перрону  ќ  1,   как   вдруг   застекленная   дверь
распахнулась, пропустив красивую пару - Марка и  Терезу.  Жан  Кальме  с
трудом проглотил слюну, горло его  сжалось,  тело  пронизала  дрожь,  но
глаза неотрывно следили за парочкой, которая танцующим шагом  пересекала
шумный зал.
   Они держались за руки.
   У них не было при себе багажа.
   Марк - худой, высокий; черная  прядь  заслонила  пол-лица,  бронзовые
руки,  гибкая,  стройная  фигура,  длинные  ноги  в  тесных  заплатанных
джинсах.
   И Тереза... Она расплела косу, и две золотые волны свободно ниспадали
на  обнаженные  плечи.  Легкая  белая   блузка   с   серебряной   нитью,
обтягивающие джинсы.
   И вот они приближаются к Жану Кальме, с милой улыбкой протягивают ему
руку, разговаривают как ни в чем не бывало!
   Жан Кальме  бессвязно  отвечает,  нервно  пересчитывает  билеты;  ему
кажется, что он вотвот грохнется в обморок.
   - Ну, пошли, - говорит он сквозь окутавший его черный туман.
   На перроне ужасающе светло. Длинный  зеленый  состав,  шарканье  ног,
нужный вагон, прыжок на площадку, суматоха, шумные  оклики.  Жан  Кальме
зажат между Беатрисой и Дейзи; Кристоф, сидящий напротив,  распечатывает
жвачку и пускает ее по кругу. Прикрыв глаза, Жан  Кальме  погружается  в
вязкое забытье, борется с удушьем. Марк и Тереза. Весь день. Они  только
что встали с постели. Вприпрыжку спустились по улицам к вокзалу. Держась
за руки. Ослепительно красивые в сиянии рассвета, под прохладным  горным
ветерком, прилетевшим из Савойи и с зеленых  берегов  Роны.  И  он,  Жан
Кальме, одинокий и несчастный, тут же, рядом с ними! Он себя  не  помнил
от унижения и гнева. Гнева на них, на себя  самого,  на  свет  и  ветер,
свободно шнырявший по вагону с открытыми  окнами.  На  какой-то  миг  он
рухнул в черную пропасть забытья. Отчаяние и стыд терзали его...
   Когда  он  вновь  открыл  глаза,  поезд  пересекал  зеленое  плато  в
предгорьях Бернских Альп,  белоснежных  и  серебристых,  как  шоколадная
обертка; в окнах мелькали луга, деревушки, голубые еловые леса, пастбища
с густой травой и яркими цветами, изумрудные рощицы.
   Марк и Тереза стояли у окна, их  волосы  сплетались  на  ветру.  Марк
обвил рукой обнаженные плечи девушки,  привлек  ее  к  себе;  щурясь  от
резкого ветра, он то и дело касался поцелуем  нежной  шейки  Терезы,  ее
лба, носа, ласкал губами атласную свежую кожу.
   - Смотрите, косули! Косули!
   Тройка грациозных животных  выпрыгнула  из  леса  и,  промчавшись  по
опушке, исчезла в зарослях кустарника.
   Марк и Тереза подняли стекло и сели друг против друга, положили  ноги
на скамейку своего визави. "Как же они красивы! - думал  Жан  Кальме.  -
Как чисты! Марк  -  любовник  Терезы.  Я  же,  когда  хотел  любить  ее,
оказывался смешным и бессильным. Да, бес-силь-ным!
   Я бессильный, ничтожный ревнивец. О  Боже,  чем  я  провинился  перед
Тобой, что Ты все отнял у меня?! Я погряз в себе самом, я не такой,  как
другие, я обездолен  и  терзаюсь  виною  из-за  Твоего  Закона,  который
довлеет надо мной, точно над испуганным ребенком. Когда же придет  конец
этому гнету? Когда и мне будет даровано  блаженство,  хотя  бы  на  миг,
перед тем, как уйти в небытие?!"
   Поезд приближался к Берну.
   Город  встал  перед  ними  во  всей   своей   красе,   торжественный,
процветающий. Его величие, восьмивековое господство и несокрушимая  мощь
тотчас подавили их. Никто уже не пел,  не  зубоскалил.  Им  понадобилось
несколько минут, чтобы оправиться от этого  шока.  Они  пошли  в  центр:
Рыночная площадь, Медвежья площадь, купола  Дворца  Федерации,  внезапно
заслонившие им часть синего небосвода. Колонны, монументальная лестница,
высоченные стены, пристройки,  зеленовато-серая  кровля  -  все  в  этом
внушительном  здании  дышало  мощью   и   долговечностью,   говорило   о
законности, демократическом духе, буржуазном здравомыслии и презрении ко
всяким эфемерным новомодным веяниям. Дворец выглядел строгим,  собранным
и одновременно воздушным в соседстве с  высокими  современными  зданиями
банков - эдакий древний,  но  крепкий  старец,  сидящий  на  сундуках  с
золотом.
   Эта мощь невыносимо раздражала Жана Кальме. Его ученики уже пришли  в
себя и потешались вовсю, изучая патриотические призывы и гербы  кантонов
на фасаде. Некоторые из них затянули революционные песни, вставляя туда,
смеха ради, отрывки из священных швейцарских гимнов, другие приплясывали
и  кривлялись,  изображая  ничтожных  людишек,  подавленных   окружающим
великолепием. Веселье достигло апогея, когда на  площадь  церемониальным
шагом вышел отряд военного училища во главе с юным капитаном, украшенным
темляком. "Zu miiin' Befehl, Halt!"    -
скомандовал он. Сорок фуражек мигом задрали козырьки  к  куполу  Дворца,
сорок мундиров застыли на месте,  сверкая,  точно  пряники  с  глазурью;
зычное "сми-и-и-рно!" заметалось эхом в  колоннадах  священной  площади.
Стоя поодаль, Жан Кальме и его класс вслушивались  в  гортанный  диалект
офицера, восторженно описывающего бесчисленные достоинства Дворца.
   Затем они отправились дальше; спустились вниз  по  тесным  улочкам  с
аркадами, постояли минутку  у  знаменитых  башенных  часов  с  церемонно
выступающими фигурками  в  старинных  нарядах,  миновали  еще  множество
банков,  загадочным  образом  повторяющих  стиль   храма   Федерации   -
фронтон-купол-колоннады, задержались у зданий  посольств,  чьи  решетки,
гербы и бронированные лимузины с белыми колесами,  стоявшие  у  парадных
подъездов, напоминали пародии на шпионские фильмы, закусили сосисками  и
пивом прямо на улице, на  ветру,  усевшись  тесными  рядами  на  зеленые
скамейки бульвара над Ааром ,  пошвыряли
пустые  бутылки  в  воду,  чем  заслужили  строгий  выговор  смотрителя,
обозвавшего  их  Welsch'   student   ,
громогласно спели в ответ строфу "Интернационала", к великому возмущению
шокированного старика, и,  наконец,  добрались  до  Медвежьей  ямы,  где
пришли в чисто детский восторг.
   Яма  представляла  собой  широченный,   мощенный   плитами   колодец,
разделенный на несколько отсеков; в центре высился толстый разветвленный
древесный ствол-мученик, дочиста ободранный медвежьими когтями.  На  дне
ямы, в первом отсеке,  огромный  медведь  с  темной  лоснящейся  шерстью
развлекал зрителей, вставая на задние лапы и  комично  подражая  нищему,
выпрашивающему милостыню. Он умоляюще протягивал  вверх  передние  лапы,
разводил ими, снова складывал, вращал круглыми глазами, но при этом  его
гибкие  движения,  острые  зубы,  струйка  слюны,  стекавшая  с  длинной
подвижной морды, а главное, страшные кривые, длинные, как кинжалы, когти
придавали ему вид не столько смешной, сколько свирепый.
   Медведь с ворчанием приплясывал, встав на  дыбы.  Кто-то  бросил  ему
несколько морковок; зверь проворно опустился на все четыре  лапы,  стуча
когтями, подбежал к лакомой добыче и с громким хрустом  сжевал  ее.  Жан
Кальме вспомнил историю, услышанную в детстве, когда его  привезли  сюда
родители: сторож отлучился за покупками, именно в этот момент в яму упал
мальчик, и никто не смог ему помочь; медведь  сожрал  ребенка  прямо  на
глазах обезумевших родителей и публики! Доктор рассказывал  этот  случай
со всеми леденящими душу подробностями, нахваливая стремительную реакцию
зверя, его ненасытную прожорливость, и под конец добавил, как-то странно
и пристально глядя на сына: "Знаешь, он сожрал  его  целиком,  только  и
оставил что пару ботиночек". Ну вот, опять доктор.  Опять  отец.  Уж  не
вселилась ли его  душа  в  этого  мощного  косматого  самца,  хозяина  и
обитателя ямы? Уж не он ли  возродился  в  этом  звере,  желая  еще  раз
подавить, уничтожить своего младшего сына?
   "Только и оставил что пару ботиночек!" Жан Кальме с ужасом  вспоминал
отцовский рассказ и собственный испуг, невольно ища взглядом на дне ямы,
среди огрызков овощей и свежих экскрементов,  следы  жуткого  пиршества,
брызги крови и пару  крошечных  детских  башмачков,  которыми  пренебрег
зверь.
   Но ученики Жана Кальме уже громко восторгались чем-то на другом  краю
колодца, девочки звали его,  и  он,  обогнув  колодец,  подошел  к  ним.
Прелестная сцена, которую  он  увидел,  заставила  его  позабыть  давний
кровавый случай. В отсеке сидела толстая  вальяжная  медведица  с  тремя
медвежатами  в  белых  "манишках";  детеныши  резвились  вокруг  матери,
прыгали, падали,  кувыркались  и  с  явным  удовольствием  принимали  ее
шлепки. Медведица внимательно следила  за  своим  потомством;  казалось,
будто она смеется. И в  самом  деле:  она  разевала  пасть  так,  словно
улыбалась, приводя зрителей в восторг. Вдруг  она  сильным  ударом  лапы
отбросила одного из медвежат к каменной стенке; детеныш,  удивленный,  а
может быть, и ушибленный, заверещал и испуганно замер под ярким солнцем,
тогда как мать звала его к себе плаксивым рявканьем.
   Жан  Кальме  отвернулся  от  ямы  и  взглянул  на   своих   учеников.
Перегнувшись через каменный бортик и инстинктивно  крепко  вцепившись  в
край, они любовались медведями, забыв обо всем на  свете.  Внезапно  Жан
Кальме побледнел, холодок пробежал у него по спине, к  горлу  подступила
тошнота: по другую сторону ямы возникла обнявшаяся юная парочка - Марк и
Тереза; они  стояли  там,  прильнув  друг  к  другу,  не  разнимая  рук,
одинаково прекрасные на фоне сияющего  неба...  Жан  Кальме  пошатнулся.
Закрыл глаза. Вновь открыл их. Те двое стояли в прежней позе, слившись в
объятии и словно желая напомнить ему о позорном фиаско в тот день, когда
он впервые остался у Терезы. И о его возрасте. И о том, что  отныне  ему
следует держаться подальше от комнатки в Ситэ. И больше  не  видеться  с
девушкой...
   Смертельные ядовитые стрелы ревности пронзили сердце Жана Кальме.  Он
стыдился этого чувства, ибо любил искренне - любил их обоих, и Терезу  и
Марка. Да, он стыдился и жестоко страдал от этого стыда,  но  еще  горше
ему было от смутной мысли, которая  медленно,  но  верно  разъедала  ему
душу, облекаясь в безжалостно точные слова: "Импотент! Жалкий ревнивец!
   Чего ты ждешь? Уйди, оставь ее в покое!  Уступи  этому  мальчику,  не
будь дураком! Неужели ты еще ничего не  понял?!"  Он  едва  держался  на
ногах, его шатало, пока он мысленно осыпал себя этими оскорблениями.
   Тем временем ученики насытились впечатлениями, отошли от ямы,  и  они
снова пошли бродить по  узким  старинным  улочкам.  Яркий  дневной  свет
постепенно сгущался, принимая оттенок не то расплавленной бронзы, не  то
жженого сахара, спокойный, умиротворяющий.
   Группа уже готовилась вступить на  мост,  охраняемый  с  двух  сторон
обелисками, как вдруг наткнулась на поразительное сооружение,  вызвавшее
хохот и восторженные крики. Жан  Кальме,  погруженный  в  размышления  и
шагавший, как сомнамбула, поднял глаза и буквально  оцепенел:  он  стоял
перед фонтаном, в центре  которого  каменный  Людоед  пожирал  младенца;
ребенок был уже  наполовину  съеден,  из  окровавленной  пасти  чудовища
торчали только  его  пухлые  ножки  и  ягодицы.  Жан  Кальме  сощурился,
разглядывая статую; сцена была поистине ужасна. Коренастый, широкомордый
Людоед раззявил огромный рот с кривыми  клыками,  свирепо  впившимися  в
детскую спинку; его расплющенный  нос,  плоские  губы,  водянистоголубые
глаза и зловещая ухмылка внушали ужас и отвращение  всем,  кто  хотя  бы
случайно бросал на него взгляд. Сразу становилось ясно,  что  никому  не
удастся помешать безжалостному злодею завершить свою  страшную  трапезу.
Великан был наряжен  в  кроваво-красный  камзол,  бордовые  крапинки  на
зеленых штанах напоминали брызги  крови.  Мощная  ручища  сжимала  голое
детское тельце, не давая ему выскользнуть  из  широкой  багровой  пасти.
Подмышкой другой  руки  он  держал  следующую  свою  жертву,  пухленькую
девочку с длинными волосами и личиком,  искаженным  от  воплей  и  слез;
бедная малютка! - близился ее черед быть съеденной.  На  поясе  Людоеда,
слева,  висел  мешок,  откуда  высовывались  головы  других  девочек   и
мальчиков, тщетно взывающих о помощи. Все они были смертельно бледны,  и
эта бледность странным образом контрастировала с красно-коричневой кожей
их убийцы. Одному из мальчиков удалось выбраться из мешка и сползти вниз
по ноге Людоеда, где он и повис, вцепившись в его штаны, но все это -  и
судорожные усилия ребенка, и скорченные тельца остальных, и их мольбы  и
слезы - делало жестокого великана лишь еще страшнее и ничуть не  умаляло
его чудовищный аппетит. Другой мальчик висел  на  поясе  злодея  справа,
рядом с огромным ножом. Этот малыш тоже отбивался, упершись ножонками  в
колено Людоеда, но его сопротивление только радовало  этого  последнего:
великан ликовал, заранее предвкушая, как вонзит зубы  в  эту  еще  живую
свежую плоть. Веселость  Людоеда!..  Жан  Кальме  вдруг  сделал  ужасное
открытие: Людоед походил на его отца. Может быть, душа отца,  вырвавшись
из крематория, переселилась в этого отвратительного гиганта, чтобы опять
мучить и преследовать его?  Да,  это  был  сам  доктор,  с  его  мощными
плечами, широкой спиной, могучим торсом, излучающим  жестокую  и  жадную
силу. Это была его уверенная -  даже  в  самом  худшем  -  повадка,  его
бесстыжий аппетит, его стальные голубые глаза, дерзко презирающие все  и
вся, его утробный хохот,  обнажавший  крепкие  зубы.  Жан  Кальме  снова
вспомнил давний вечерний ритуал с точением ножей:
   - Ух, какой ты хорошенький, так бы и съел тебя! Ну-ка, сейчас мы  его
слопаем, прямо сырым!
   Жан Кальме вдруг опомнился; он совсем забыл про своих учеников. А они
тем временем брызгались водой из фонтана;  другие  покупали  в  соседнем
киоске открытки с изображением Людоеда и с трудом  выговаривали  длинное
немецкое слово Kindlifresserbrunnen - фонтан Пожирателя маленьких детей.
Фонтан Каннибала! Жан Кальме подумал о Хроносе, живьем проглотившем свое
потомство, о  фантастическом  Сатурне,  пожиравшем  своих  отпрысков,  о
Молохе, жадном до крови непорочных юношей и девушек,  об  ужасной  дани,
которую Крит  должен  был  платить  божественному  Минотавру,  обитателю
лабиринта, - вот кому, вероятно, хватало гемоглобина! Его, Жана  Кальме,
тоже пожрал родной отец. Слопал  с  потрохами.  Изничтожил.  Мстительная
ярость сотрясала тело Жана Кальме, ярость против Людоеда-доктора, против
всех  людоедов  в  мире,  пожирающих   собственных   сыновей,   отдающих
собственную плоть и кровь на заклание ради еды, ради удовольствий,  ради
победы над врагом!  Жиль  де  Рэ!  Эржбет  Баторий,  кровожадный  зверь,
наслаждавшийся воплями своих жертв!  И  лютые  охотники  из  Лейпцига  и
Маянса, что, затаившись в своих логовах,  пристально  глядели  в  ночной
мрак красными глазами; и убийцы девушек, и  завсегдатаи  операционных  и
моргов, и маньяки-похитители, которые хватали детей и  уносили  прочь  в
зловещий час сумерек! И вампиры, высасывающие из людей мозг и  кровь,  и
мясники, разделывающие пухлых младенцев; и потрошители  невинных  девиц!
Жан Кальме, неотрывно созерцавший  статую  Убийцы,  мысленно  видел  эту
кровавую  вереницу  извергов  рода  человеческого.  И  его  отец   стоял
последним в этом жутком ряду! И надо было так  случиться,  что  он,  Жан
Кальме, был отдан на милость этому Людоеду связанным по рукам  и  ногам,
слабым, покорным, бессильным.
   Бессильным!
   Вот в чем все дело. Запугивая, пожирая, попирая ногами  своего  сына,
как жалкую марионетку, доктор хотел стерилизовать  его,  дабы  сохранить
свое отцовское господство, свой авторитет хозяина, коим  он  должен  был
оставаться, чего бы это ни  стоило.  Его  братья  ускользнули  от  этого
гнета. Сестры тоже. И только он, Жан Кальме, остался  во  власти  своего
Господина и погиб.
   Молодежи уже не терпелось  вернуться  домой  -  наступал  вечер.  Они
отправились на вокзал. Обернувшись, Жан Кальме бросил  последний  взгляд
на Людоеда, по-прежнему невозмутимо наслаждавшегося жуткой трапезой.
   Его сердце разрывалось от горечи  и  гнева,  Какая  несправедливость!
Тереза и Марк шли впереди, обнявшись. Жан Кальме глядел  на  их  длинные
ноги в одинаковых джинсах - стройные, тонкие, сильные ноги. На мгновение
ему представилась картина: двое молодых людей отданы жрецам  Молоха  или
Ваала; он вообразил полуобнаженную Терезу в  мешке  Людоеда,  молящую  о
пощаде, крики Марка, которого гигантская  рука  Сатурна  хватает,  чтобы
отправить в пасть, широкую, как пещера. Ноги юноши  нелепо  болтаются  в
воздухе, потоки его драгоценной крови  стекают  по  камзолу  ненасытного
палача. А если даже он не погибнет этой мучи