шеткой.  И
он тоскливо спросил:
   - А нельзя  ли  поместить  урну  в  колумбарий?  Там  наверняка  есть
свободные ячейки. Таким образом, наши знакомые могли  бы  отдавать  долг
памяти отца, не тревожа этот дом...
   - О, нет ничего легче! - ответил служащий к  великому  утешению  Жана
Кальме.  -  Стоит  только  позвонить,  и  мы  уладим  эту   проблему   с
крематорием. Мы сами займемся всем этим и  пришлем  вам  квитанцию;  эта
система у нас давно разработана и действует безотказно. Вы можете  стать
владельцем ячейки на  двадцать  пять  лет.  В  этом  случае  за  год  до
окончания срока вы получите официальное уведомление от Центрального бюро
кремаций и захоронений вашей коммуны, и у вас будет достаточно  времени,
чтобы  принять  нужное  решение.  Впрочем,  газеты  также   периодически
публикуют подобные напоминания. - И он добавил, как бы про себя:
   - Да, колумбарий - это прекрасный вариант; там есть служащий, который
содержит ячейки в чистоте, он каждое утро обмахивает пыль с урн,  и  они
блестят, как новенькие!
   Жан  Кальме  представил  себе,  как  служитель  в  голубой   спецовке
заботливо  обмахивает  метелкой  каждую  мраморную  или  латунную  урну,
вычищая пыль из каждой бороздки, с каждого завитка ручки или крышки,  из
каждого уголка ячейки с маниакальным старанием человека, работающего под
взглядами сборища призраков. Но особенно его взволновало слово  "ячейка"
- оно тотчас вызвало совсем иные ассоциации: шорох шелковистых  крыльев,
нежное воркование, встопорщенные серые и розовые птичьи грудки, любовные
слияния голубей; все это смутно забрезжило в  мозгу  Жана  Кальме,  едва
представитель похоронного бюро вымолвил, без всякого злого умысла, слово
"колумбарий" . Значит, это место в ограде кипарисов  теперь  будет.проникнуто
для него легкой, теплой прелестью голубятни, где солнце, ложась  ровными
полосами между черными стволами деревьев, играет радужными отблесками на
крыльях и клювах, заставляет вспыхивать коралловым светом глаза и лапки,
озаряет бесконечные нежные птичьи ласки в глубине прохладных ячеек.
   После ухода служащего члены семьи долго  изучали  каталог,  передавая
его из рук в руки.
   Жан Кальме изумленно взирал на своих братьев и сестер. Никогда еще он
не чувствовал себя таким чужим среди них. Они  наконец  разговорились  -
оживленно и тем более громко, что в  присутствии  работника  похоронного
бюро вынуждены были молчать. Он холодно, испытующе обводил их  взглядом.
Вот старший брат Этьен, инженер-агроном, рослый, краснолицый, как  отец,
но не такой коренастый и могучий; он очень рано женился и ушел из  дома,
лишь бы избежать  отцовского  гнета.  А  вот  средний.  Симон,  учитель,
рыжеватый изысканный Симон, у которого были неприятности из-за того, что
он однажды на все лето уединился с несколькими мальчиками в горном шале.
Симон, любимчик матери. Симон, все свое детство отиравшийся  подле  нее,
чтобы  выслушивать  боязливые,  сделанные  шепотком  слезные  признания.
Симонорнитолог. Симон, любитель рыскать по лесу, не отрывая  бинокля  от
глаз. Симон, к которому Жан Кальме питал жгучую  зависть,  ибо  при  нем
вечно состоял какой-нибудь юнец - лежал рядом с ним в кустах, приманивая
птиц,  или  стоял  рядом  на  коленях,  помогая  кольцевать  сойку,  или
поглаживал кончиком пальца головку синицы, пойманной в сеть, натянутую в
саду, меж двух яблонь. Жан Кальме не любил своих братьев, но их он  хотя
бы более или менее понимал. А вот  сестры,  наоборот,  представляли  для
него непроницаемую тайну; между  ним  и  этими  двумя  женщинами  лежала
глубокая пропасть, они всегда порождали в нем лишь  тоскливую  боязнь  и
стыд. Белокурая Элен работала сестрой в больнице, где с утра  до  вечера
обсуждала с врачами  операции,  шоковую  терапию  и  прочие  медицинские
премудрости. И Анна, двумя годами старше  его,  всегда  веселая,  всегда
торопящаяся Анна, которая ничем не  занималась,  только  путешествовала,
присылая открытки из Швеции, из Америки, из других мест;  она  исчезала,
возвращалась обрученной, изменяла своему возлюбленному,  опять  уезжала,
заводила нового жениха, изучала  новый  язык,  осваивала  новую  страну,
после чего опять объявлялась на родине, дабы распутать сложные перипетии
своей бурной жизни.
   Жан Кальме был самым младшим - "младшеньким, Бенжаменчиком", как  его
называли в детстве; Жана буквально тошнило  от  этого,  он  багровел  от
стыда  и  ярости,  слыша  это  слово  в  воскресной  школе,  на   уроках
катехизиса, когда  пастор  рассказывал  историю  младшего  сына  Иакова:
"Рахиль умерла в родах; она желала назвать своего  сына  Бенони  -  дитя
страдания, но отец нарек его Вениамином, что означает "сын  правой  руки
моей"... ". Жан Кальме также носил второе имя -  Бенжамен,  вписанное  в
его документы, в результате чего всегда  с  омерзением  предъявлял  свой
паспорт, удостоверение личности, военный билет и  прочие  бумаги  -  они
вечно напоминали ему это ненавистное имя. Наедине  с  собой  он  нередко
повторял его вслух с чисто мазохистским наслаждением,  стараясь  сделать
себе побольнее, маниакально отчеканивая согласные: Жан Бенжамен  Кальме.
Жан Бенжамен Кальме, Жан Бенжамен Кальме, вилла "Тополя", Лютри,  кантон
Во. Жан Бенжамен Кальме, студент филологического факультета. Расстрелять
Жана Бенжамена Кальме, 7-я  рота,  4-й  взвод,  Кампанья.  Жан  Бенжамен
Кальме, преподаватель кантональной гимназии в Ситэ, улица  Ровереа,  78,
Лозанна.
   Дети доктора Поля Кальме  и  его  супруги  Жанны,  урожденной  Росье.
Семья. Потомство.
   Придите, сыновья мои,  спешите  ко  мне,  дочери  мои,  согрейте  мои
озябшие члены, да усладит  ваша  сила  дни  старости  моей,  а  когда  я
скончаюсь, займитесь моим прахом! Ибо так вы  поймете,  что  не  весь  я
умер, что кровь моя будет течь в жилах ваших до последнего колена.
   Этьен, Симон,  Элен,  Анна  и  Жан.  До  последнего  колена,  скажите
пожалуйста!.. Жан Кальме с трудом сдержал ироническую усмешку: дети были
у одного только Этьена, и он отнюдь не стремился  сближаться  со  своими
племянниками, которые казались ему взъерошенными орущими дикарями  в  те
редкие дни, когда он видел их в "Тополях".
   Жан Кальме задумчиво разглядывал лица своих братьев и сестер в  свете
лампы. Стало быть, смерть отца ровно ничего не изменила в них? Иначе как
объяснить эти по-прежнему натянутые позы,  раздражающе  чопорные,  почти
боязливые движения, когда они листали и передавали друг  другу  каталог?
Его братья всегда старались принимать себя всерьез.  Вот  и  теперь  они
играли роль осиротевших детей с серьезностью, от которой его тошнило.  А
Элен и Анна по-прежнему оставались для него чужими, и притягательными  и
отталкивающими незнакомками, чьи  тела  сочились  мерзостной  влагой  из
потаенных щелей. Нет, все  было  по-прежнему:  громкое  тиканье  тяжелых
часов, оранжевый свет лампы над столом, яркие блики на медной  посуде  и
темном полированном  дереве  скамьи;  и  все  так  же  в  открытом  окне
виднелось озеро, и ночь синела над черным зеркалом воды,  и  вдалеке,  у
подножия гор, блестели крошечные огоньки Эвиана. Все, как  прежде.  Все,
как всегда. Тоска  заполоняла  душу  Жана  Кальме,  дурманила  его,  как
смертельная усталость. Пытаясь стряхнуть ее с себя, он также взял в руки
каталог и внезапно ожил, возликовал. Отец умер,  умер  и  его  сожгли  в
крематории! Доктор мертв. От  него  осталась  лишь  кучка  пепла!  И  он
принялся читать вслух, попутно комментируя, описание самых дорогих  урн,
особенно рекомендованных служащим, уточняя некоторые пункты, возвращаясь
к другим; он говорил, не  останавливаясь,  громко  и  отчетливо,  словно
разбирал текст в классе, перед учениками.
   Наконец члены семьи сошлись на урне из брекчиевидного мрамора, модели
Б-1. Все находили красивой эту породу с вкрапленными  в  нее  ракушками,
красновато-коричневый  камень   слегка   золотился,   название   звучало
изысканно  и  загадочно.  Это  изделие  выглядело   в   высшей   степени
естественным именно из-за ракушек, оживлявших мрамор: оно,  как  подумал
втайне каждый, соответствовало  примитивным  вкусам  отца.  Они  выбрали
"одноместную" модель.
   Этьену поручили сделать заказ в похоронном бюро.

***

   На обратном пути Жан Кальме встретил ежа и  долго  смотрел  на  него.
Машину свою он оставил дома, в гараже, и теперь  неторопливо  поднимался
по дороге Ровереа, как вдруг ему послышалась тихая возня у  изгороди,  а
затем  пыхтение,  что-то   вроде   тоненьких   всхлипов   вперемежку   с
похрюкиванием. Странная встреча -  ежик  был  до  того  поглощен  своими
делами, что даже не заметил Жана Кальме, - но она  неожиданно  успокоила
его, ублаготворила  на  много  дней  вперед,  словно  крошечный  зверек,
копошившийся в синей траве мокрого от  росы  сада  под  неверным  лунным
светом, дал человеку урок тихого животного счастья.
   Сначала Жан Кальме увидел  глазки  ежа  -  черные  зрачки  в  золотой
каемке, очень красивые, ярко блестевшие в темноте, под  низкими  ветвями
лавра, окруженные длинными, шелковистыми, также золотящимися  волосками.
На темном  гладкошерстном  рыльце  непрерывно  шевелился,  что-то  жадно
вынюхивал черный носишко, похожий на мокрую вишенку. Жан  Кальме  стоял,
не двигаясь, не дыша, боясь, что зверек  заметит  его  и  исчезнет.  Ему
почему-то ужасно хотелось, чтобы ежик остался тут  подольше,  словно  он
ждал от него какого-то совета.
   Все чувства Жана Кальме устремились к этой маленькой изящной головке,
четко видной в лунном свете на фоне темной листвы.  Потом  в  этой  тени
что-то зашуршало, и  появилось  туловище  ежа,  длинное,  гибкое,  но  с
круглым брюшком, выглядевшим до странности чувственно.
   Коротенькие ножки пробежали несколько сантиметров,  нос  опустился  к
земле, вынюхивая добычу, круглое тугое брюшко всколыхнулось  под  бронею
щетинистых  иголок  с  белыми  кончиками,  которые  мерцали  в   темноте
серебристым  ореолом,  придавая  этому  вполне   земному   явлению   вид
загадочного призрака.
   Жан Кальме, застывший на месте, чувствовал,  как  в  нем  поднимается
какое-то странное, мощное нетерпение. Внезапно он ощутил  запахи  ночных
дорог, мокрой травы, влажного перегноя, увидел  следы  улиток  и  жуков,
услышал шуршание хитрых, боязливых полевок,  словно  из  потаенных  недр
земли на него  вдруг  брызнули  ее  скрытые,  живящие  соки,  оскверняя,
будоража, наполняя все его существо новой, свежей, хмельной силой. Каким
необыкновенным казалось ему появление  дикого  зверька  среди  ухоженных
садов и роскошных вилл!  Возникнув  из  нетронутой  могучей  земли,  это
крошечное создание, простодушное, невинное, в колючем серебристом  венце
своих иголок, стало тем знаком природы, которого Жан Кальме  неосознанно
жаждал всю свою жизнь, символом веселой, дикой  свободы,  свидетельством
того, что никому не дано победить великие силы земли, которые  таятся  в
ее недрах, временами вырываясь на волю прямо среди жалких  творений  рук
человеческих...
   В последующие месяцы Жану Кальме еще предстояло  встретить  несколько
других зверейпредвестников. А в ту ночь он спал глубоко  и  спокойно.  И
наутро, открыв глаза, понял, что не видел никаких дурных снов - ни быка,
ни отца, что бросались бы на него с вершины и давили насмерть! Он  узрел
в этом благой знак и с радостью отправился в гимназию.

***

   Жан Кальме прикрывает за собой дверь  учительской  и  шагает  по  уже
опустевшему коридору, где бюст Рамю ,  черный,  мрачный,  уперся  пустым  взглядом  в   маленький
умывальник возле секретариата. Жан Кальме идет медленно, так,  словно  в
нем  испортился  какой-то  внутренний  механизм.  А  ведь  утро   прошло
замечательно,  он  провел  сегодняшние  занятия  с  бодростью  человека,
вернувшегося из отпуска... На площади он застывает в оцепенении.
   Колокола собора отзванивают полдень. Колокол, гудящий шмелиным  басом
с вершины холма, тяжкая песнь бронзы, слышная  далеко  окрест,  небесный
хор монахов и епископов, коих сменили суровые кальвинисты  в  квадратных
шапках. Пугливая сорока облетает  стороной  призрачные  дрожащие  ореолы
голых осин. Жан Кальме чувствует, что у него подгибаются  ноги,  но  при
этом взгляд четко фиксирует веселый пейзаж, низкие деревца, могучую тушу
собора, ярко-желтого под солнцем, и туманный провал на месте  города,  у
подножия холма. В воздухе, дрожащем после колокольного звона, еще витает
нечто живое, почти насмешливое, как  школьная  дразнилка...  Жан  Кальме
идет дальше, мрачно думая: "Наверное, я - единственный,  кто  грустит  в
такой сияющий день". Нынче он провел замечательный урок  по  Петронию  и
Апулею. Его ученики любят  разбирать  вместе  с  ним  латинские  тексты.
Писатели эпохи  декаданса  кажутся  им  понятными,  близкими.  Зато  они
терпеть не могут Цицерона  и  Вергилия,  которых  считают  прислужниками
власти и ассоциируют  со  школьной  скукой,  сочинениями,  переводами  и
составлением планов. А вот магия текстов из  смутных  периодов  истории,
родство с восточной литературой, иррациональная  страстность,  напротив,
привлекают их,  буквально  зачаровывают,  и  каждый  урок  на  эту  тему
оживляется рассказами о колдуньях,  оборотнях  и  волшебных  плутнях  из
романа Апулея. Но откуда тогда это изнеможение, эта дрожь во всем  теле?
Жан Кальме направляется к кафе "Епархия". Его обгоняет стайка девочек  в
джинсах; они громко болтают и хохочут,  их  длинные  волосы  прыгают  по
плечам, с которых еще не сошел загар летних каникул. Жан Кальме входит в
"Епархию" и садится у окна, к единственному свободному столику.  Заказав
"рикар", он мрачно созерцает пейзаж за  окном.  Хорошенькие  девчонки  в
джинсах как раз в эту минуту переходят по мосту Бессьер на правый берег,
толкаясь,  дурачась,  оглядываясь  по  сторонам;  их   резкие   движения
смотрятся вызывающе на серо-голубом фоне неба. Жан  Кальме  даже  издали
чувствует их веселую юную силу, и сердце его пронизывает давно  знакомая
острая тоска.
   Он отпивает "рикар" из рюмки.
   Это вино - плохая подмога невротикам. Оно  наводит  скверный  дурман.
Уши закладывает, словно в них напихали вату, желудок мучится сладковатой
отрыжкой - предвестием рвоты: вот когда позавидуешь шумным,  несокрушимо
здоровым  гимназисткам.  Жан  Кальме  погружается  в  это   тошнотворное
состояние, как  в  вязкий  сон.  Зачем  он  стал  преподавателем?  Чтобы
избежать общества взрослых?  Ему  слишком  хорошо  известно,  что  самым
ужасным из них был его  отец  -  был  и  остается  после  своей  смерти.
Школьные классы, в которые он входил прежде и  куда  будет  входить  всю
свою жизнь, служат ему убежищем от страшной отцовской  власти,  грозящей
обрушиться на целый мир. Убежищем, впрочем, весьма хрупким и  тем  более
ненадежным, что духу мертвеца проникнуть туда много  легче,  нежели  его
грузному телу! И почему  именно  в  этот  миг  Жан  Кальме  с  тоскливой
нежностью вспомнил горное шале, где он проводил в детстве  конец  летних
каникул? Быть может, именно оттого, что сейчас его мучили одиночество  и
усталость? Ему явственно привиделся тамошний пейзаж: вечер,  из  глубины
долины поднимается ветерок, он срывает листья  с  платанов,  но  они  не
взмывают в воздух, как листва других деревьев, а летят горизонтально, по
направлению к волшебной горе, уже окутанной сумерками и гудящей голосами
колоколов. Внизу простиралась иссохшая долина.
   Там вовсю гулял холодный фен, взметая сухие листья  в  густую  синеву
неба... Жан Кальме вновь видит отца и мать, сидящих под красной лампой в
комнате с бревенчатыми  стенами;  он  находится  тут  же,  рядом,  читая
"Остров сокровищ". Затем он встает, подходит  к  окну,  и  взлохмаченные
ветром волосы падают ему на глаза. Эта сцена запечатлелась в его  памяти
с поразительной четкостью: трава вокруг шале, дрожащая от порывов ветра,
фиолетово-синий вечер, красная лампа, белая рубашка доктора, распахнутая
на груди, поросшей седеющими волосами, мать - чуть дальше  от  света,  с
журналом на коленях, долгие паузы в разговоре  и  жалобный  вой  фена  в
ветвях платанов. "Ах, все было возможно  тогда!"  -  думал  Жан  Кальме,
терзаясь невозвратимостью счастливого видения. Да,  все  было  возможно:
вырезать лодочки из коры, читать истории про пиратов,  рисовать  зубьями
вилки  узоры  на  масле,  пугать  друг  друга  призраками   с   чердака,
состязаться с  доктором  в  стрельбе  из  пращи,  неотрывно  следить  за
галками, летавшими над белым гребнем холма, -  их  стремительные  виражи
напоминали прихотливые узоры на вышивке, а  хриплые  воинственные  крики
вызывали только улыбку.
   Жан Кальме одним глотком допивает свой "рикар",  и  его  мысли  вновь
обращаются к прошлому, счастливому,  беззаботному  прошлому,  когда  вся
жизнь была впереди, полная обещаний и возможностей, и ничто  не  грозило
разрушить душевный покой и любовь...
   Его  сотрясает  дрожь.  Вокруг  него  заканчивают  обед   рабочие   в
спецовках, торговцы в белых халатах; они платят по счету и расходятся по
своим  гаражам  и  лавкам.  Их  сменяют   первые   группы   гимназистов,
прибегающих  сюда  в  перерыв  между  уроками;   рассевшись   маленькими
компаниями, они  смеются,  курят  сигареты,  заказывают  кофе,  мальчики
обнимают за плечи своих подружек. Жан Кальме никак не решается встать  и
выйти. Его сковало оцепенение.
   Куда  подевалась  утренняя  энергия?  Но  ему  нравится  думать,  что
гимназия - это сборище чистых душ -  берет  реванш  над  миром  взрослых
унылых  людей,  что   "Епархию"   каждодневно   заполоняют   эти   юнцы,
устанавливающие здесь свой порядок. Или беспорядок, какая разница!
   Главное, теперь, когда доктор мертв, никто  не  может  читать  в  его
душе, и эта мысль  необыкновенно  утешает  его.  Он  с  тайной  радостью
поглаживает траурную ленточку, вот уже шесть дней украшающую отворот его
пиджака. Некоторые из учеников вежливо здороваются ,с ним.
   Он заказывает ростбиф и принуждает себя съесть все до  крошки.  Скоро
четверть  третьего,  конец   перерыва;   подростки   встают   и,   шумно
перекликаясь,  вываливаются  на  улицу  пестрой   ватагой   -   длинные,
развевающиеся волосы, бусы с  колокольцами,  сари,  застиранные  джинсы,
противоатомные значки, солдатские американские куртки, курчавые бородки,
блестящие  зубы.  Затем  площадь  пустеет.  Соборный  колокол   отбивает
четверть часа. Кафе  обезлюдело,  официантки  вытряхивают  пепельницы  в
большой алюминиевый короб, который с грохотом тащат от  стола  к  столу.
Жан Кальме  встает,  выходит  и  медленно,  задумчиво  шагает  по  улице
Мерсери.
   Он распахнул дверь маленькой парикмахерской и с удовольствием вдохнул
царившие там ароматы дешевой  косметики.  Эти  сладковатые  запахи  были
неотъемлемой  частью  приятного  получасового  забытья,  проводимого   в
кресле. Вдобавок  Жан  Кальме  был  крайне  доволен  тем,  что  оказался
единственным посетителем салона: значит, месье  Лехти  сможет  посвятить
ему все свое время, побалует, ублажит  его  как  следует,  и  он  сможет
отдаться  удовольствию  процедуры  бритья  во  всей  полноте  -  и   без
свидетелей. Это было второе необходимое условие -  никаких  нетерпеливых
взглядов  за  спиной,  нервного  шуршания  газетой,   многозначительного
покашливания... Сидя в ивовом кресле  посреди  своего  салончика,  месье
Лехти читал итальянский рекламный журнал. При виде клиента он  расплылся
в улыбке, вскочил, и Жан  Кальме  в  который  уже  раз  испытал  чувство
доверия и спокойствия, глядя  на  старого  парикмахера  с  его  длинными
редкими  зубами,  впалыми  щеками  и  высоким  лбом  с  залысинами.   Из
нагрудного кармана его голубого халата  высовывалась  светлая  расческа.
Широким театральным жестом он пригласил Жана Кальме сесть в одно из двух
потертых кожаных кресел. Жан сел, слегка откинулся назад, и его  затылок
коснулся приятно прохладного подголовника.  И  тотчас  же  его  охватило
предвкушение  близкого  и  еще  более  полного  счастья.   Но   т