пьянящим  любовным  напитком.  Он  был
взбудоражен до предела.
   Он начал смеяться. Их глаза воспламенили его собственный  взгляд.  Их
дыхание наполнило его легкие. В юношах бурлили, искали выхода  жизненные
соки. Девушки исходили чудесной влагой. И Жан Кальме упивался,  питался,
вдохновлялся животворной силой этого буйного племени. Он вспоминал  себя
в классе, после урока, когда ученики тесной  гурьбой  собирались  вокруг
кафедры, одолевая его вопросами, а потом сопровождали в кафе  "Епархия",
где вся компания проводила перемены за кофе и рогаликами, среди  шума  и
гвалта; затем ребята вместе с  Жаном  Кальме  возвращались  в  гимназию,
провожая его до самой учительской, куда он заходил как можно реже,  лишь
по необходимости, стараясь избегать общества коллег, которых не уважал и
рассматривал  как  надсмотрщиков,  состоявших,  в  свою   очередь,   под
отцовским попечением главного надсмотрщика - директора; он боялся встреч
с этим человеком. При виде его  Жан  Кальме  неизменно  чувствовал  себя
виноватым, уличенным преступником... Зато мальчишки и  девчонки  из  его
класса, беззаботные, жизнерадостные, исцеляли  его  от  тайных  страхов,
делились своей юной победной силой.
   Семь часов.
   Долго еще Жан Кальме стоял на этом тротуаре,  восторгаясь  и  мечтая.
Поток молодежи мало-помалу редел, оживление сменялось  солидной  тишиной
богатой буржуазной улицы, где вновь царили  модные  лавки  и  сверкающие
ювелирные витрины. Наконец Жан Кальме очнулся и пошел в "Сити", где съел
пиццу, выпил кьянти и спокойно посидел за газетами.  В  одиночестве?  О,
нет! Шествие красивых  детей  все  еще  грело  его  душу.  А  урна  была
официально, муниципально, законопослушно и  надежно  укрыта  за  крепкой
решеткой колумбария.
   Так что, в конечном счете, порядок восторжествовал,  и  теперь  можно
привыкать к новой, счастливой  и  спокойной  жизни.  Зима  обещала  быть
мягкой и долгой. Жану Кальме  представилась  лиса  или  ласка  -  дикий,
непокорный зверек в глубине своей  теплой  норы,  под  толстым  покровом
снега, что падает и падает на дома и деревья. В долинах задымили  печные
трубы.
   Небо над  холмами  стало  черным,  по  заледенелой  улице  промчалась
машина... Зима, далекая от людских терзаний, шла  своим  ходом.  Однако,
позвольте, какая зима? Сейчас всего лишь октябрь, осенний день,  который
навсегда избавил Жана Кальме от мучительного  плена.  Он  вслушивался  в
голоса этой медной осени с ее мокрыми рытвинами, с ее гниющей листвой  и
готовностью исчезнуть в великом белом покое. Скоро зима оголит и разорит
здешний край, где полчища озябших птиц, филины и совы,  а  также  олени,
кабаны, барсуки, словом, все выжившие звери стародавних времен,  до  сих
пор обитающие в лесных чащобах,  говорили  с  ним  на  своем  хитроумном
языке. На языке райских кущ! Жан Кальме явственно слышал, как  они  роют
землю, кто лапами, кто копытами, кто рылом, готовя себе укрытие на зиму.
   Он видел, как птичьи коготки ухватывают веточки для  гнезд,  а  клювы
выдирают шерстинки из  спин  напуганных  мулов.  Легкие  султаны  дымков
колыхались над печными трубами, над кронами вековых деревьев.

***

   Каждое утро Жан Кальме колебался в выборе между двумя своими бритвами
-  электрической  и  "жиллет".  Если  он  чувствовал  себя  неважно  или
нервничал, он пользовался электрической, избавлявшей от водных процедур,
что было дополнительным преимуществом.
   Зато, чувствуя прилив энергии, он брал  "жиллет".  Со  дня  установки
урны в  колумбарии  он  решил  покончить  с  этими  метаниями  и  всегда
естественно пользоваться опасным лезвием.
   Слишком долго  он  боялся  этой  остро  заточенной  бритвы.  "Жиллет"
наводила на него робость, и он прятал ее  подальше  с  глаз,  в  голубой
футляр. Однако теперь, приняв решение и стойко держась его,  нужно  было
действовать крайне осторожно: бритва по-прежнему обладала явно  опасными
свойствами  и  сохранила,  как  ни  прискорбно,   способность   оживлять
воспоминания. При виде этого  предмета,  при  малейшем  контакте  с  ним
тотчас возникали призраки былого, и  главный  из  них  сотрясал  ванную,
квартиру и, что самое печальное,  рассудок  Жана  Кальме  своим  ужасным
разъяренным  голосом.  В  детстве  Жан  Кальме  сотни  раз  наблюдал  за
брившимся отцом. Он садился на скамеечку, в двух-трех шагах от  доктора,
и ему никогда  не  надоедало  следить,  как  тот  намыливает  себе  лицо
уверенными круговыми движениями, превращая его  в  пышную  белую  маску.
Часто доктор оборачивался и в шутку клал мазок пены на нос Жана  Кальме,
который старался елико возможно дольше сохранить на  коже  эту  душистую
белую нашлепку.  Затем  следовала  процедура  правки  бритвы  с  помощью
маленького точильного станка, закрепленного в плоской железной  коробке;
после этого начиналась собственно церемония бритья. И тотчас  же  доктор
устраивал из нее целую драму. Он гримасничал, изображая боль,  оттягивал
рот в сторону двумя  пальцами  левой  руки,  постанывал,  подступаясь  к
подбородку, а если ему случалось обрезаться, что бывало  довольно  часто
по причине спешки и  возбуждения,  он  предъявлял  окровавленный  ватный
тампон Жану Кальме и, наклонясь к нему, давал  потрогать  ранку,  откуда
еще сочилась  тоненькая  алая  струйка,  растекавшаяся  по  смуглой  шее
причудливыми  ручейками.  В  таких  случаях   доктор   плакал,   кричал,
задыхался, изображал жгучее страдание, и, хотя эта сцена давно уже стала
неотъемлемой частью отношений сына и  отца,  мальчик  всякий  раз  остро
переживал   случившееся   и   весь   день   ходил    под    впечатлением
трагикомического  отчаяния  доктора.  Достигнув  возраста   бритья,   он
попросил родителей купить ему "жиллет", в точности похожий на отцовский.
С такой же серебряной ручкой! В таком же голубом футляре!  И  вот  нынче
утром он мрачно созерцал эту голубую коробку,  где  притаился  священный
предмет. Открыл ее:  бритва  поблескивала  на  синем  шелке.  Серебряная
рукоятка слегка потемнела. Взяв ее в  левую  руку,  он  повернул  правой
круглый винтик  на  конце  рукоятки;  выдвинулось  обоюдоострое  лезвие,
синевато-стальное, со сверкающим краем, который заблестит еще ярче через
несколько минут, когда он отточит его на специальной кожаной  пластинке.
Жан Кальме приподнял  лезвие;  оно  мерцало  в  его  пальцах,  холодное,
зловеще-синее, как ночной кошмар. Он поднес его к  окну:  казалось,  эта
тонкая стальная полоска живет  своей  собственной,  особой  и  затаенной
жизнью.
   Страшной, безжалостной  жизнью.  Жан  Кальме  глядел  на  лезвие  еще
несколько секунд, затем тщательно наточил его и благоговейно вставил  на
место, в бритву.
   Суббота,  21  октября:  последние  утренние  занятия  перед  осенними
каникулами.  Конец  октября  обещал  быть  погожим.  Значит,  его   ждут
прогулки, пейзажи, мечтательное забытье  на  затерянных  тропинках.  Жан
Кальме решил часто подниматься в Жора, в его леса и на альпийские  луга.
Там он будет читать и делать выписки из  книг,  готовясь  к  предстоящим
занятиям. Он спокойно побрился, вытер лезвие, уложил  бритву  в  голубую
коробочку; память встрепенулась и выдала ему явственный образ отца.
   Солнце сияло вовсю, воздух был чист  и  прохладен,  деревья  в  парке
пылали на голубом заднике неба. Жан  Кальме  любил  эти  утренние  часы.
Город был тщательно прибран. Полчища воробьев шумно атаковали  тротуары;
неумолчный птичий щебет ворвался  в  его  машину  с  опущенным  стеклом,
стоявшую  у  светофора,  как  веселое  детское  обещание.   За   собором
золотились кроны  дубов  в  роще  Совабелена,  дымки  местных  заводиков
вертикально тянулись к шелковистому небосводу, совсем  как  на  гравюрах
прошлого века с пейзажами Лозанны в затейливых рамочках, какие продаются
в антикварных лавках Ситэ. Группа  развеселых  жандармов  вывалилась  из
казармы и с гоготом расселась по двум грузовикам. Однажды,  рано  утром,
рабочие археологической службы  разложили  у  подножия  соборной  башни,
рядом со вскрытыми  могилами,  скелеты  монахов-бургундов;  фотографы  с
озабоченными  минами  принялись  расставлять   треножники   и   измерять
расстояние до "объекта" под любопытными взглядами прохожих.  Жан  Кальме
долго рассматривал оскал черепов,  их  пустые  глазницы,  зубы,  которые
студентка-практикантка очищала от песка осторожными движениями тоненькой
кисточки.  Ему   объяснили,   что   захоронения   относятся   к   началу
средневековья: одно кладбище располагалось на вершине холма,  и  церковь
построена прямо на могилах, второе - монастырское - на  северо-восточном
склоне; именно его сейчас раскапывали и фотографировали.  Жан  Кальме  с
каким-то  тайным  страхом  нагнулся  над  скелетами:  гляди-ка,   совсем
целенькие, и еще этот жуткий насмешливый оскал!..  Одна  из  его  учениц
сунула цветок герани в зияющий рот мертвеца. На мгновение белокурые косы
маленькой бургундки коснулись останков святого, вернувшегося из небытия.
   Жан Кальме поставил машину во дворе  гимназии.  На  каменных  скамьях
стайками сидели мальчишки и девчонки. Раздался звонок. Жан Кальме шел по
лестнице вместе со своим  коллегой,  преподавателем  французского  языка
Франсуа Клерком. Он любил Франсуа Клерка за его независимый нрав, за то,
что  тот  пишет  и  публикует  стихи.  На  последней  ступеньке  Франсуа
остановился и сказал:
   - Хочешь, прогуляемся на будущей  неделе?  Можно  съездить  на  твоей
машине в Бруа, посидеть где-нибудь в кафе. Что ты об этом думаешь?
   Спокойная, веселая улыбка Франсуа Клерка,  прямой  взгляд  его  серых
глаз говорили: "Признайся, последнее время ты не в своей тарелке,  такая
прогулка  будет  тебе  полезна,  да  и  мне  тоже".   Они   договорились
созвониться, прошли бок о бок еще часть  коридора,  по  которому  теперь
мчались опоздавшие ученики, и, обменявшись рукопожатием, расстались. Жан
Кальме вошел в свой класс.

***

   Они ехали в Бруа окольными дорогами, и Жана Кальме в который уже  раз
потрясла красота местной  природы.  Черные  свечи  елей  высились  среди
рыжего великолепия дубов и осин.  Луга  розовели  под  бледным  утренним
солнцем.  Стада  кротких  грузных  коров   неспешно   передвигались   по
пастбищам, тихонько позвякивая боталами, как  в  детских  стихах.  Между
холмами  неожиданно  возникали  деревушки  -  острые  шпили   колоколен,
приземистые шале под красными черепичными  крышами,  фермы,  похожие  на
укрепленные замки; на дороге то и дело встречались тракторы с прицепами,
везущие свеклу и картофель; туго набитые  мешки  стояли  рядками,  точно
монахи на  помосте.  Водитель  приветливо  поднимал  руку,  ребятишки  в
передничках махали,  кто  косынкой,  кто  фуражкой.  Тьерран,  Молонден,
Комбремон...Местность становилась все более  холмистой  и  таинственной:
дорога теперь шла через пустынные зеленые ущелья, густо заросшие темными
елями, над которыми  метались  стаи  дроздов.  Жан  Кальме  любил  такие
безлюдные, овеянные легендой  места,  где  ночами  под  оранжевой  луной
бегают заколдованные лисы. Он вел машину не торопясь; Франсуа и сам  он,
точно сговорившись, хранили молчание. Их зачаровал этот осенний пейзаж -
трава,  усеянная  цветочками  бессмертника  и  жемчужной  росой,  легкое
марево, суетливые птицы, огненно-красная стена кустов, дорога, петляющая
по колючему лесу, дымные костры на пригорках, где дорожные рабочие  стоя
пили пиво и по очереди со смехом потягивали одну сигарету.
   Теперь машина спускалась к Бруа; река уже поблескивала  за  плакучими
ивами, посреди широкой зеленой равнины. Горизонт скрывался за  мерцающей
дымкой тумана. Вода ходила серебристой рябью между камышами и  поникшими
косами ив; окружающий  пейзаж  лучился  несмелой  прохладной  прелестью,
которая опьяняла, возвышала душу Жана Кальме. Он наслаждался созерцанием
дороги, реки и леса, укрытых флером тумана. Поставив машину под тополем,
друзья подошли к берегу и  сели.  Полдень.  Колокола  ближайшей  деревни
зазвонили на все голоса. Жану Кальме представилась пляска медных  языков
на башнях, тесные булыжные площади перед  каждой  церковью,  стрельчатые
своды, едва различимые в полумраке, паперть,  где  умывается  или  мирно
спит полосатая кошка.
   Франсуа растянулся  на  низкой  траве  и  закрыл  глаза.  Жан  Кальме
разглядывал его тонкое лицо с  темной  бородкой,  обрамлявшей  рот;  оно
постепенно принимало умиротворенное выражение покоя. В свою  очередь  он
улегся на пригорке и сразу почувствовал спиной  холод  от  земли;  сухая
жесткая трава царапала ему шею. Франсуа  закурил.  Он  напевал  какую-то
мелодию. Жан Кальме тоже принялся насвистывать песенку; солнце растопило
туман, и в голубом небе встали ослепительные склоны Фрибурга. Прикрыв на
минуту глаза, Жан Кальме вслушивался в журчание вод Бруа. Этот  веселый,
звонкий голос реки то и дело прерывался, как будто вода  замедляла  свой
бег  и,  отдохнув,  снова  торопилась  вдаль,  ласково  омывая  по  пути
травянистый  берег,  тихо  бормоча  что-то  свое  в  ямах,  промоинах  и
неровностях мокрой земли. Жан Кальме любил эту  воду,  как  сестру:  она
текла в нем самом, она пересекала его, словно этот луг, уносила вдаль, к
лесистым холмам, к пастбищам, к немецким городкам,  к  Рейну...  Франсуа
Клерк встрепенулся, сел, и друзья побеседовали еще с  четверть  часа  на
солнышке. Потом они проехали вдоль Бруа к Люсану и там зашли пообедать в
кафе "Железнодорожное" - длинный, странно изогнутый зал, где посетителей
обслуживала молодая, соблазнительного вида хозяйка, а вина разносила  ее
помощница,  горластая  француженка.  За  столиками  сидели  в   основном
клиенты-одиночки - коммивояжеры, вокзальные служащие в синих  спецовках;
рядом с баром расположилась шумная компания игроков в карты. Француженка
величественно фланировала между  столами,  огрызаясь  на  посетителей  и
громко хохоча. Жан Кальме ел спокойно и со вкусом;  вино  было  хорошее,
жаркое благоухало тимьяном  и  лавровым  листом,  а  веселая  застольная
беседа  друзей  придавала  трапезе  дополнительное  очарование.  Франсуа
рассказывал глупую историю, приключившуюся недавно с одним из их коллег,
который начал писать письма двум своим ученицам,  неразлучным  подружкам
весьма игривого нрава; сначала его послания были вполне невинны, затем в
них появились нескромные намеки и стишки,  от  раза  к  разу  все  более
бесстыдные. Далее последовало несколько  интимных  свиданий  за  ужином,
куда девчонки являлись весьма легко одетыми; в конце  концов  они  стали
хвастаться своими подвигами. Одноклассники, не любившие  этого  учителя,
возмутились. Франсуа рассказал о расследовании, проведенном  директором,
и реакции учителя, получившего жестокий  разнос.  Один  из  его  стишков
ходил по рукам в гимназии; Франсуа с хохотом продекламировал его:

   Не будьте жестокой, блондинка,
   Не будьте коварной, брюнетка!..

   Обе ученицы тоже смеялись над незадачливым ухажером. Однако директора
эта история отнюдь не развеселила. Он затеял целое следствие, набросился
на учителя с угрозами.
   - Парень просто спятил со страху, - рассказывал Франсуа Клерк.  -  Он
начал оправдываться, совсем заврался и вертелся, как уж  на  сковородке.
Этот скандал случился на прошлой неделе. Вот увидишь, после каникул  вся
гимназия будет в курсе. Жалко мне этого дурака Верре. Фашист несчастный!
С такой-то рожей бегать за девчонками!..
   Верре и впрямь выглядел необычно: массивная, словно вросшая  в  плечи
голова придавала ему вид огромной сплющенной жабы; серо-зеленые рубашки,
в которых он щеголял, усиливали это сходство. Правда, его топорное  лицо
украшали  большие  печальные  глаза,  трогавшие  сердце   Жана   Кальме.
Говорили, будто Верре когда-то выгнали из интерната за педерастию.
   Неужто это правда? О нем  было  известно  только,  что  он  женат  на
какой-то то ли австриячке, то ли немке, много его моложе. В своем  шкафу
в учительской  он  повесил  вырезанную  из  "Штерна"  фотографию  Гудрун
Эсслин, безжалостной террористки и любовницы Баадера.
   Жесткое чувственное лицо под каской белокурых волос.  Она  занималась
поджогами,  "мочила"  противников,  "брала"  банки.   Разумеется,   дочь
пастора. Верре целую зиму был ее учителем в одном из  лицеев  Штутгарта.
Ей было тогда семнадцать лет. Засим  последовали  дебоши,  преступления,
банда Баадера, взрывы гранат, шумная кампания в газетах...
   Она ушла из его жизни. А Верре  стал  жить  дальше  с  этой  странной
смесью гордыни и униженности, со своей жабьей  физиономией  и  кургузыми
брюками, своими патетическими вздохами и скорбными глазами; единственной
его утехой были короткие набеги в "Епархию",  где  он  сидел  за  рюмкой
кирша, пытаясь развеять тоску и мечтая... о чем? Или о ком? О мокрушнице
из группы  Баадера?  О  юной  пасторской  дочке  из  Штутгарта,  которую
заставлял декламировать Ламартина? О мальчиках из ЛФВ ,  с  которыми  уже  не  надеялся  встретиться  на  равнинах
Померании? О коротких штанишках и пижамках в дортуаре интерната? О  двух
смазливых кошечках, которые завлекли  его,  а  потом,  после  истории  с
ужинами, бросили на произвол судьбы? Наверняка  обо  всем  этом  вместе,
медленно проворачивая в голове мысли, как смакуют горечь ностальгии;  не
эта ли горечь  заставляла  его  ронять  широколобую  голову  на  красную
скатерть? Он боготворил все немецкое. Жан Кальме часто беседовал с ним о
поэзии, и Верре со странным  воодушевлением  цитировал  то  Шиллера,  то
Гейне, то Клейста, то  Юнгера.  Однажды,  встретившись  довольно  поздно
вечером, они зашли в прокуренное кафе выпить  пива,  и  Верре  при  виде
совсем молоденькой девчонки и кавалера, который тащил ее за руку  сквозь
толпу, с сияющими глазами продекламировал Гете:

   Du liebes Kind, komm, geh ink mir;

   Дитя, оглянися, младенец, ко мне;
   Веселого много в моей стороне...
   (Пер. с нем. В. А. Жуковского)

   Но тотчас же его лицо  погасло,  омрачилось  тяжкой  печалью,  и  Жан
Кальме сочувственно, без обычного стеснения,  коснулся  квадратной  руки
своего коллеги.
   ... - Ты думаешь, он выдержит  все  это?  -  спросил  Франсуа  Клерк,
отвлекая Жана от размышлений. - Он же совсем чокнутый.
   - Мне кажется, он сам  от  этого  страдает,  -  отвечал  Жан  Кальме,
вспоминая скорбный взгляд Верре. - Этот тип обладает утонченной душой  и
очень одинок. Ему просто не повезло.
   Никто не хочет протянуть ему руку помощи. Все  его  только  пинают  и
бранят. На самом деле нам с  тобой  следовало  бы  ободрить  его,  когда
начнутся занятия, встречаться с ним время от времени, защищать.
   И он твердо  решил,  что,  независимо  от  поведения  Франсуа,  будет
регулярно видеться с Верре начиная с будущей недели. Но  воспоминание  о
злополучном коллеге по-прежнему возбуждало в нем угрызения  совести.  Он
слегка захмелел. Встав и извинившись, он отправился в туалет.
   Он неторопливо прошел по сырому коридору, довольный тем, что хоть  на
минуту остался один. На стенах с отбитым кафелем проступала  плесень.  И
именно у двери туалета он внезапно остановился как вкопанный,  с  ужасом
вытаращив глаза: в мертвенном свете коридора его подстерегало кошмарное,
разрывающее душу видение - заржавленная стойка для зонтиков,  где  стоял
один-единственный предмет, нелепый, бесполезный,  нацелившийся  на  Жана
Кальме своим крючковатым носом. Ну конечно, нелепый и бесполезный,  кому
он нужен?!
   Просто жалкая, ни на что не годная деревяшка -  выбросить  бы  ее  на
помойку, или сжечь, или задвинуть куда подальше  вместе  с  этой  ржавой
стойкой, о которую, верно, все проходящие спотыкались и  били  ноги.  Но
нет, эта мерзость стояла здесь, наверное, уже долгие годы, и Жан  Кальме
не мог отвести взгляд от ее змеиных изгибов. То была трость из узловатой
неровной ветви орешника,  длиной  примерно  метр  двадцать;  она  словно
грозила ему своей массивной ручкой с утолщением на конце, похожим то  ли
на разбухшую почку, то ли  на  головку  мужского  члена,  и  Жан  Кальме
см