ике?
   Жан Кальме в ужасе подскочил. Клиника, психиатры, его бедное  сердце,
вывернутое наизнанку, палата-одиночка, режим... Собрав  последние  силы,
он объявил, что абсолютно здоров.
   - Много ли вы пьете, господин  Кальме?  Вас  часто  видят  в  кафе  в
компании учеников, за пивом, за абсентом...
   Нет-нет, он, Жан Кальме,  не  пьет.  Конечно,  он  любит  общаться  с
молодежью. Нет-нет,  господин  директор,  никакой  особой  склонности  к
алкоголю. Нет, его не тянет к вину. И никогда не тянуло.
   - Вам нужно бы жениться, господин Кальме. Нехорошо  жить  холостяком,
Тем более что вы родились в  многодетной  семье  и  наверняка  страдаете
сейчас от одиночества. Я хорошо знал вашего дорогого батюшку  -  вот  уж
кто жил исключительно для семьи, для детей,  для  пациентов!  Ах,  какой
замечательный был человек! Нынче таких почти не осталось. А наша  страна
серьезно нуждается в них. Какие масштабы, господин Кальме! Какая хватка!
Какая сила! Какая преданность! Короче, - отрезал он, - я рассчитываю  на
вас и надеюсь,  что  это  мелкое  происшествие  в  "Епархии"  больше  не
повторится. Подумайте о родных, подумайте обо  всех  нас.  Встряхнитесь.
Найдите себе подругу жизни,  народите  ребятишек,  господин  Кальме.  Et
libri, et liberi , как выражались  дорогие  вашему
сердцу римляне. Вы вполне способны и копаться  в  книгах  и  воспитывать
своих отпрысков. Итак, дерзайте, господин Кальме! Рад был побеседовать с
вами. Помните, что я всецело доверяю вам.
   Он встал, и его мощная фигура в желтом пиджаке  заслонила  все  окно,
грубая волосатая лапища протянулась к руке  Жана  Кальме,  стиснула  ее,
потрясла в  воздухе  между  брюхом  каннибала  и  временно  помилованной
жертвой. Спасенный и уничтоженный, Жан Кальме выбрался  в  коридор,  где
бронзовый Рамю устремил на него свои отвратительно пустые гляделки.
   Сам не зная как, Жан Кальме  оказался  на  площади  Палюд.  Он  шагал
машинально, ни о чем  не  думая;  близился  вечер,  воздух  был  теплый,
чуточку приторный. Он знал, куда идет, но  ему  не  было  стыдно.  Любой
ценой стереть воспоминание об этой сцене с помощью другой, пусть даже из
ряда вон выходящей. Любой ценой спастись от  гнета  директора,  губителя
жизни, затмевающего свет.
   Жан Кальме спокойно пересек площадь Палюд,  спустился  к  улице  Лув,
толкнул дверь, поднялся по лестнице. Четвертый этаж.  Деревянная  черная
дверь с пришпиленной карточкой:
   Пернетта Коломб. Пышные груди в низком декольте. Глаза, разрисованные
жирным гримом.
   Кроваво-красные губы. Пятьдесят пять лет. Выражение  циничной  иронии
на круглом лице.
   - О, да это мой миленький учитель!
   С радостным кудахтаньем она чмокает Жана Кальме в щеку,  приседает  в
реверансе и торжественно-комическим жестом приглашает его войти  в  свою
двухкомнатную квартирку.
   - Ну, как поживает мой миленький учитель? Давненько, давненько он  не
навещал  свою  Пернетту.  Видать,  дела  одолели  или,  может,  подружка
завелась, а?
   Жану Кальме не противно ее слушать: под этим зубоскальством  он  чует
что-то вроде  искренней  нежности,  которая  потихоньку  развеивает  его
тоску. Пернетта присаживается на диванчик поближе к нему.
   - А не подумать ли нам сперва о подарочке, миленький, чтоб  уж  после
ни о чем не беспокоиться? Как всегда, правда, пупсик?
   Не глядя на женщину, Жан Кальме сует в ее руку,  лежащую  у  него  на
колене, пятидесятифранковую бумажку, загодя  приготовленную  в  кармане.
Подхватив деньги, Пернетта бросает их в  ящик  комода,  который  тут  же
запирается двойным поворотом ключа. Хлопая в  ладоши,  она  подбегает  к
Жану Кальме и опрокидывает его на диван, задрав голые лоснящиеся ноги.
   Стискивает в объятиях, впивается в губы поцелуем с запахом гренадина.
   - Ну, пошли, малыш!
   Она тащит его в другую комнату, ставит  перед  раковиной.  В  комнате
почти жарко. Расстегнув Жану Кальме брюки,  она  сует  руку  в  ширинку,
высвобождает  член,  кладет  его  на  холодный  край  раковины.  Кусочек
розового мыла. Две ловкие руки обмывают теплой водой  приподнятый  член.
Брюки едва держатся на бедрах. Затем он идет за толстухой к тахте.
   Комбинация. Розовый эластичный пояс. Ноги без чулок. Пунцовый  рот  с
запахом гренадина, приникнув к вздымающемуся животу Жана  Кальме,  жадно
вбирает, сосет, лижет, покусывает; рука с поразительной быстротой  ходит
взад-вперед под его узкой спиной.
   Черные трусики съезжают вниз по жирным ляжкам.  Почти  голый  розовый
лобок. Рука преподавателя латинского  языка  и  литературы  кантональной
гимназии в  Ситэ  роется  в  этом  публичном  гнезде,  раздвигает  губы,
смазанные глицерином.
   - Давай! Давай!
   Вздохи.  Мерные  толчки  бедер.  Жан  Кальме,  опираясь  на   колени,
зарывается в пухлые округлости и складки ног Пернетты  Коломб.  Когда-то
она объяснила ему происхождение своего имени. "На самом деле меня  зовут
Дениза. Мой отец любил меня до безумия. Он пил, мой папаша.  Он  работал
кровельщиком. Это было во Фрибурге, еще до войны. Он сажал меня на  свой
велосипед, и мы ездили по округе, останавливались в кафе, он дул  перно,
абсент - в те времена абсента было хоть залейся. Вот он и  прозвал  меня
своей пернеттой, своей  божьей  коровкой,  своим  утешением;  он  всегда
смеялся и говорил приятелям, что я его единственная любовь.  Однажды  он
нахлестался пуще обычного, упал с крыши и разбил голову об асфальт.
   С тех пор я зову себя не иначе,  как  Пернеттой.  Это  все,  что  мне
осталось от него. Моя рабочая кличка, вот так-то, учитель!"  Жан  Кальме
вонзается в лоно толстой божьей коровки, которое умело имитирует  трепет
и экстаз. "Милый! Милый! - кричит она. - Ну, еще, еще!"
   Это слово - милый - больно ранит. Но тут  же  мягкая  влажная  пульпа
жадно засасывает его, и он,  внедрившись  в  глубину  блаженной  горячей
пещеры, извергается в нее, остановив свой бег на месте.
   В момент ухода Жан Кальме уже не тоскует; гул, доносящийся с площади,
сулит ему новые радости. Дениза  осыпает  его  нежными  словечками;  как
давнего  клиента,  она  угощает  его  рюмочкой  коньяка,  чтобы  он   не
чувствовал себя слишком одиноким в городе.
   На прощанье  Жан  Кальме  получает  еще  один  поцелуй,  благоухающий
гренадином. Он нерешительно медлит на  пороге.  Потом  выходит.  "Да-да,
конечно, л приду еще!" И  только  в  коридоре  на  него  вновь  нападает
печаль. Он спускается по лестнице. Выходит на площадь.
   Испытывает леденящий стыд, который заставляет  его  избегать  людских
взглядов. О, Жан Кальме,  тебе  слишком  хорошо  ведомо,  что  Дениза  -
женский  вариант  имени  Дионис!  Сестра,  дочь,  вдохновенная   подруга
божества. Какая насмешка! Какая жалкая пародия! Но близится  вечер.  Жан
Кальме стоит, понурив голову, и именно в этот  миг  понимает,  что  стал
добычей мрака,  что  должен  отвернуться  от  горных  высей,  населенных
богами.

III

РЕВНОСТЬ

   Кости его наполнены грехами юности его...
   Книга Иова, 20, 11

   Как раз в это время в гимназии вспыхнули  волнения,  прогремевшие  на
всю страну и принесшие печальную известность господину Граппу. По многим
причинам событие это изменило жизнь и самого Жана Кальме.
   Все началось  в  соборе,  на  церемонии  Выпуска,  знаменующей  собой
переход сотен юношей и девушек из коллежа  второй  ступени  в  гимназию.
Один из учеников, который должен  был  декламировать  с  кафедры  стихи,
решил воспользоваться столь торжественной трибуной, чтобы раскритиковать
в пух и  прах  систему  образования  с  ее  программами,  осмеять  своих
преподавателей и призвать товарищей "не смиряться с гнетом".
   Произошел оглушительный скандал.
   Подумать только: на Выпускной церемонии, со святой церковной  кафедры
выступает  мятежник,  левак,  оскорбляющий  власти!  Газеты   раструбили
новость по всей стране, всюду кипели страсти: жители сельских местностей
обрадовались случаю предать анафеме  школу,  которая  воспитывает  одних
бунтовщиков, горожане  колебались  между  внешне  суровыми  "правыми"  и
зубоскалами-социалистами, родители засыпали редакции яростными  письмами
и сражались с сыновьями, требуя, чтобы те обрезали длинные волосы.
   Господин   Грапп   и   Департамент   образования    приняли    весьма
знаменательное решение: временно исключить дерзкого оратора из  гимназии
и допустить  его  к  занятиям  вместо  апреля  только  в  сентябре.  Это
послужило предлогом к многочисленным вспышкам недовольства, которое  без
конца подогревали левые организации, и начались шествия  с  лозунгами  и
плакатами,  стихийные  митинги  на  тесных  площадях  Ситэ,   ежедневные
листовки групп "Крот", "Спартак", "Марксистская лига" или "Разрыв", речи
исключенного перед членами Департамента народного образования, и  прочее
в том же духе. "Верните в гимназию Пьера Зуалена!"
   - скандировала  на  площади  Барр  пестрая  жизнерадостная  толпа,  в
которую замешалось  немало  бродяг,  карманников  и  бывших  легионеров,
словом, подонков квартала с его парой убогих кафе. Все это  произошло  в
прелестный майский день, низкие деревца площади Барр уже оделись зеленым
кружевом листвы,  а  гигантский  каштан  вдруг  помолодел  на  сто  лет.
Гимназисты буйной толпой ворвались на площадь с  Университетской  улицы,
смеясь, толкаясь, танцуя и распевая во все горло; девушки украсили  себя
цветами - одни вплели в косы  незабудки  или  розы,  другие  размахивали
пучками тюльпанов, сорванных в парках Уши и Монбенона, - а что такого, у
нас все принадлежит всем! И цветы - наши, и праздники - наши!  Чего  тут
только не было - и веселые плакаты типа "Занимайтесь  любовью!",  "Долой
преподавателей!", "Родители -  уроды!",  и  другие  призывы  к  любви  и
свободе - ни дать ни взять поэма Элюара.  Длинные  платья,  босые  ноги,
затерханные джинсы, старозаветные  мундиры,  брошенные  на  берегу  реки
южанами в роковой день 6 апреля 1865 года , и замечательные песни -
"Партизан", "Интернационал", "Бандера росса", "Время цветения вишен",  и
испуганные  люди   на   тротуарах,   и   местные   пьянчужки,   заросшие
угольно-черной  многодневной  щетиной,  и  сердитый   лавочник,   сперва
решивший вызвать полицию, а потом  затянувший  вместе  со  всеми  "Время
цветения вишен", и карлик, пулей вылетевший из кафе, - он никак  не  мог
остановиться и врезался в группу "девушек в цвету", а врезавшись,  давай
дурачиться: ту обнимет, эту дернет за подол  оранжевой  юбки,  а  третью
обхватит своими  длинными  ручищами  и  закружит  в  вальсе  -  высокую,
стройную красавицу девчонку, о каких он и мечтать-то не смел.
   Жан Кальме смотрел на все это с величайшим  удовольствием.  Присев  у
подножия  замка  на  каменный  бортик,   огораживающий   стоянку   машин
жандармерии,  он  восхищался  синевой  небосвода,   этой   пронзительной
синевой, такой же веселой, как  суматоха  на  площади,  посмеивался  над
лозунгами, несущимися из мегафона, над гулом толпы,  выслушал  пламенную
речь Зуалена и втайне одобрил ее. Но вдруг он обмер, и тоска сдавила ему
горло:  в  самом  центре  возбужденной  толпы  он   заприметил   круглую
корзиночку, так живо  напомнившую  ему  сокровище  Красной  Шапочки.  Он
вгляделся: корзиночка опять мелькнула  между  чьими-то  двумя  фигурами;
лица были скрыты  транспарантами,  но  Жану  Кальме  удалось  разглядеть
золотистые косы под желто-белой шапочкой; сомнений не было - это Тереза.
А что за юноша держит ее за руку? Да ведь это Марк, с его длинной черной
гривой! Марк, возлюбленный маленькой  покойницы  из  Креси,  Марк-Орфей,
которого сфотографировали лежащим на холодной могильной  плите  рядом  с
прозрачной Эвридикой, готовой уйти в Аид. А сейчас Марк держит  за  руку
Терезу. Пестрый вихрь платьев и  лент.  Крики,  взрывы  смеха.  Мегафоны
призывают толпу перейти на Туннельную  площадь.  Через  несколько  минут
молодежь с песнями удаляется, площадь Барр  пустеет,  и  теперь  на  ней
хозяйничает лишь весна.
   Жан Кальме вновь увиделся с Терезой уже в "Епархии";  она  рассказала
ему о демонстрации, не словом не обмолвившись  о  Марке.  Тереза  решила
вернуться  в  Школу  изобразительных  искусств,   чтобы   выучиться   на
декоратора, - такой диплом получить легче, чем преподавательский. Нет, в
этот раз она не ездила в Монтре. Она  проведет  там  следующий  уик-энд.
Монтре... Жану Кальме вспомнились ряды пальм на берегу сиреневого озера,
зубчатые кровли готических особняков, расплавленное золото заката.
   - Ты приедешь за мной в воскресенье вечером?
   - Где тебя найти?
   - Наверное, в  "Аполлоне".  Загляни  туда  на  всякий  случай.  Я  не
собираюсь целый день сидеть у матери. Да,  зайди  в  "Аполлон"  часам  к
шести. Выпьем там и вернемся в Ситэ. Идет?
   - Идет, - ответил Жан Кальме.  Она  всегда  говорила  "идет?"  вместо
"договорились?", и он перенял у нее это  словцо.  -  А  чем  ты  сегодня
занималась?
   Вместо ответа последовал уклончивый жест и  улыбка,  тут  же  стертая
пробежавшим по губам язычком; о, кошечка, кошечка в  прозрачной  блузке,
кошечка в медных и деревянных бусах, в  арабских  и  афганских  кольцах,
кошечка с бронзовой шерсткой,  возбуждающей  сладкое  безумие  и  острое
ненасытное желание во влажной ночной тьме!
   Затем они расстались. Жан Кальме пошел домой  проверять  тетради;  он
рано лег и тотчас заснул. Утром, проснувшись, он первым делом вспомнил о
свидании, назначенном в воскресенье в Монтре.
   Было восемь часов, когда он приехал в гимназию.  Поставив  машину  на
площади Мерсери и выйдя со стоянки, он сразу заметил, что дело  неладно.
Какой-то  незнакомец  при  виде  его  торопливо  шмыгнул  за  угол.   На
бульварных скамейках были грудами свалены транспаранты.
   Несколько подростков - скорее  всего,  ученики  коллежа  или  первого
класса гимназии - курили сигареты у входа в "Епархию".
   В этот ранний, свежезеленый час,  когда  голуби  на  карнизах  собора
дарят первые поцелуи своим нежным  ронсаровским  подругам,  Жан  Кальме,
милый молодой преподаватель Жан Кальме, даже представить  себе  не  мог,
что уготовило ему нынешнее утро, какое роковое воздействие окажет оно на
его собственную жизнь, и  без  того  подверженную  угрозам  и  нападкам,
способным кого угодно обречь на муки ада.
   Как всегда по утрам, Жан  Кальме  читал  "Трибюн".  Потягивая  теплый
кофе, он листал газету, дивясь множеству гадостей,  восхваляемых  на  ее
серых страницах.
   И вдруг разразился праздник.
   Около сотни молодых людей ворвались на площадь Мерсери и расселись  в
нижнем дворе гимназии, хохоча и выкрикивая лозунги. Настоящий sit  in  -
сидячее бдение, как в кампусах: юноши и девушки сидят прямо на земле,  и
преподаватели вынуждены перешагивать через них, чтобы  войти  в  здание.
Несколько десятков парней, размахивая руками, заполонили  верхний  двор.
Мегафон  призывает  гимназистов  опротестовать   решение   директора   и
Департамента образования. Волнение,  крики,  суматоха.  Группы  молодежи
собираются  проникнуть  в  здание.  Внезапно  воцаряется   тишина,   все
замирают: в дверях гимназии стоит господин Грапп; массивный, огромный, с
блестящим черепом и черными очками на  носу,  он  пристально,  неотрывно
глядит на бунтовщиков. Но собравшихся пугает не  столько  грозная  сила,
исходящая от директора, сколько другое: рука  господина  Граппа  сжимает
необычный предмет  -  жуткий  атрибут  властителя,  словно  вышедший  из
мрачного средневековья;  это  хлыст,  длинный  кожаный  плетеный  хлыст,
свернувшийся кольцом, как змея, готовая ужалить, с блестящей  и  толстой
рукояткой-палицей. Мгновение общего ужаса, крик кого-то из парней; затем
мегафон повторяет команду, и толпа  манифестантов  движется  к  порталу.
Грапп шагает им навстречу.
   Он воздымает свой бич, и тот со свистом рвется к нападающим. Парни  в
изумлении отступают. Как они скажут  позже,  это  не  было  страхом  или
почтением, они просто  были  ошеломлены,  потрясены,  подавлены,  многих
одолел нервный смех.  Ален  и  Марк  щелкают  фотоаппаратами.  Но  хлыст
непрерывно свистит в воздухе, а Грапп  надвигается  на  толпу;  внезапно
группа подростков  бросается  вперед  и  врассыпную  достигает  главного
входа. Грапп уже не владеет собой, он  неистово  мечется  среди  парней,
хлещет то одного, то другого, преследует убегающих до деревянных бараков
у западных  ворот,  бегом  возвращается  к  главному  порталу,  догоняет
подростков на улице Верхнего Ситэ, бежит назад и с размаху захлопывает и
запирает решетчатые двери главного  входа.  Двор  пуст.  Господин  Грапп
одержал   победу.   Жан   Кальме   видел   всю   эту   сцену   из   окна
преподавательской.  Он  тоже  ошеломлен.  В  последующие   дни   ученики
расскажут ему подробности, не замеченные им сверху:  господин  Грапп,  с
пеной у рта, орал,  как  безумный;  одному  из  учеников  хлыст  поранил
глаз...Можно  понять  их  панику:  кто  бы  не  испугался   разъяренного
великана, вооружившегося страшным плетеным бичом! На следующий  же  день
карикатуры, снимки  и  протесты  посыпались  градом.  Выходку  директора
описали в газете "Монд"; его портрет,  с  хлыстом  в  руке,  появился  в
"Канар  аншене",  и  эта  слава  -  горестная,   или   доблестная,   или
смехотворная, но в любом случае громкая - снова всколыхнула и  расколола
на два враждующих лагеря всю страну.
   Что такое хлыст? Жан Кальме размышлял над загадкой и свойствами этого
орудия устрашения. Хлыст палача, хлыст  любовника,  хлыст  наказующий  и
услаждающий. Хлестать до крови, возбуждать кровь. Удар хлыста. Этот кофе
обжигает, как удар хлыста. Отхлестать  непослушного  мальчишку.  Я  тебя
отхлещу, своих не узнаешь! Вот сейчас придет бука с хлыстом! Именно  так
весь город моментально прозвал Граппа. Однако на фотографиях и  газетных
снимках черные очки, голый шишковатый череп и зловещая ухмылка директора
противоречили  образу  сказочного,  не  такого  уж  страшного  буки.  Он
выглядел  просто-напросто  безжалостным  садистом,  и  его  атлетическая
фигура с мощными плечами, бычьей шеей и  волосатыми  ручищами  усиливала
это жутковатое впечатление.  Глядя  на  скверные,  размазанные  газетные
снимки, делавшие злодейским любое лицо, читатели, даже вовсе не знакомые
с  господином  Граппом,  тотчас  угадывали  его  всесокрушающую  силу  и
яростный холерический темперамент, от которого становилось не по себе. В
этом человеке было что-то почти непристойное.
   Однажды ночью Жан Кальме увидел во сне  хлыст,  закричал,  проснулся,
устыдился своего страха и решил держать себя в руках. Увы, все напрасно:
после скандала директор Грапп словно бы еще увеличился в размерах, и вся
нелепость,  все  безумие  той  сцены   таинственным   образом   укрепили
непостижимую  грубую  власть,  которой  так  боялся  Жан  Кальме.  Почти
ежедневно он беседовал на эту тему в "Епархии"  со  своими  учениками  и
заметил, что они реагировали на случившееся точно так же, расценив удары
хлыста как отеческое предупреждение, знак свыше. Как бы они ни отнеслись
к этому - с гневом, обидой или просто иронией, -  им  пришлось  оставить
поле боя, бежать под угрозой страшного свистящего  бича.  Но  испугались
они не столько этой  конкретной  плетки,  сколько  ее  знаковой  власти,
защищавшей установленный Отцами порядок, и  факт  смирения  -  не  перед
хлыстом, но перед этой властью!
   - внешне раздражая их, втайне  утешал.  Власть  проявила,  прославила
себя  этим  своим  атрибутом;  что  ж,  это  нормально.  Значит,   можно
оставаться детьми, поскольку ими правит Отец.
   Поскольку он бдителен. Поскольку он  доказал,  как  страшен  в  своем
гневе и могуществе.
   Зевс!  Юпитер-громовержец!  Из  глубины  веков  возникало   множество
аналогий этой отцовской власти. Наместник  Бога  на  земле,  Бог-Король,
Отец государства, князь-отец своих подданных, и  сколько  еще  ипостасей
pater familias, доброго, но строгого, строгого, но справедливого!
   В один из этих дней в классе решили отставить "Золотого осла",  чтобы
еще раз обсудить недавние событ