можно,  -  махнул  рукой  офицер.  -   Того
монаха-бенедиктинца звали Леже Мари Деган. В своем письменном  труде  он
осмелился утверждать, что понятие Бог создано людьми, а гнусное  неверие
в Господа считал достоянием узкого круга людей, которых цинично именовал
просветителями. По нему мир есть сверхчувственная сущность,  и  познание
его доступно лишь разуму, но не чувствам. Разум...
   - Разум - великая сила, - зевнув, прервал его священник.  -  Поручик,
вы довольно неплохо образованы для  офицера.  Ваш  ум  занят  вопросами,
которые не часто посещают умы людей военных.
   - Но ведь и ваш ум, батюшка, занят мыслями, особам  духовного  звания
не совсем  долженствующими,  -  с  каким-то  вызовом,  по-моему,  совсем
неуместным, произнес гусар.
   - Ох, сын мой, вы просто  не  представляете,  чем  только  не  бывает
занята голова лица духовного, какие только вопросы не мучат нас.  Иногда
- на какие деньги отремонтировать купол храма или как устроить церковное
хозяйство? А иногда,  гораздо  реже,  это  вопросы  вселенские,  важные.
Например, что такое черное и белое? Свет и Тьма! Луна и солнце!
   - Луна и солнце... - задумчиво протянул офицер. -  Вы,  святые  отцы,
горазды все усложнять, А ответ прост, он лежит на поверхности.
   - Так дайте мне его.
   - Дам. Не сейчас. Может, позднее. Я  устал  и  должен  оставить  вас.
Спокойной ночи.
   Разговор, особенно его окончание, весьма озадачил меня. Он был  полон
намеков и недоговоренностей, в которых я ничего не  понял.  Насколько  я
уяснил, эти двое познакомились только здесь.  Неужели  какие-то  сложные
отношения, даже некоторая скрываемая неприязнь, возникла за один  вечер?
Как-то все это загадочно.
   - Странный человек, - покачал я головой, пытаясь  вызвать  священника
на разговор. Меня  разбирало  любопытство.  -  Он  будто  хотел  сказать
что-то... - Разве? По-моему, что хотел -  он  сказал.  Эти  люди  вообще
любят поговорить. Они опутывают словами как паутиной.
   - Свет и Тьма. Луна и солнце. В этом есть что-то поэтическое. Кстати,
на руке гусара я увидел необычный браслет.  На  нем  изображены  луна  и
змея.
   Священник улыбнулся.
   - Не луна, а солнце... Наверное, мой взгляд упал на  его  руку,  и  я
невольно  подобрал  противопоставление  в  пылу  спора.  Вы  правы,  оно
довольно поэтично и красиво. По-моему, подошло к теме.
   - В этом видится  нечто  забавное,  -  сказал  я,  пытаясь  продлить,
разжечь затухающий разговор, но мне это не удалось.
   -  Даже  чересчур  забавное,  -  произнес  батюшка,  прикрывая  зевок
ладонью...
   Ворочаясь в постели, я никак не мог заснуть. Справедливости ради надо
отметить, что священник казался мне личностью  не  менее  странной,  чем
гусар.  Неожиданно  меня  осенило,   я   понял,   что   мне   напоминает
состоявшийся, безобидный  на  первый  взгляд  разговор.  Он  походил  на
сложную карточную партию,  а  повисшее  напряжение  говорило  об  одном:
ставки высоки!
   Ближе к полуночи, когда я уже стал подремывать, мне послышался шум  в
соседней комнате. Вскоре  неясный  силуэт  промелькнул  в  проеме  окна.
Приподнявшись на локте, я стал пристально вглядываться в ночную  темень.
Тучи, несшиеся по небу, время от  времени  приоткрывали  луну,  так  что
можно было что-то увидеть. Постепенно, не сразу, я сумел рассмотреть еще
один силуэт.
   Глаза  мои  слипались,  поэтому  я  не   склонен   был   к   каким-то
размышлениям. Лишь  подумал:  может,  моим  соседям  не  спится,  решили
погулять  по  свежему  воздуху.  Ну  что  ж,  вполне  естественно  после
неумеренных возлияний, которым они с увлечением предавались весь  вечер.
Ну и Бог с ними, со всеми! Я повернулся на другой бок и закрыл глаза.
   Утро выдалось таким же ненастным, как и вчера. Серое, дождливое небо,
мерный перестук  капель  отнюдь  не  пробуждали  стремления  вскочить  с
постели и окунуться в заботы нового дня. Разлепив  глаза,  я  провалялся
еще с полчаса. Нежился бы в постели и дальше, не принуди меня  подняться
неучтивый стук кулаком в дверь.
   - Какого черта? - недовольно буркнул я.
   -  Подымайтесь,  барин!  -  прокричал  хозяин  постоялого  двора.   -
Господина гусара зарезали...
   Труп поручика Никитина лежал в конюшне на земляном полу. Вокруг  тела
растеклись и впитались в землю бурые пятна крови.
   - А что это у него  на  груди,  барин?  -  боязливо  спросил  хозяин,
отворачивая ворот рубахи. - Здесь какой-то круг, полоса. Батюшки, да это
ж ножом вырезано!
   "Убили беднягу, - подумал я. - Кто же это сделал? Неужто...  Вот  так
святой отец..."
   Из-за всех этих скорбных дел я вовремя не прибыл на службу,  так  как
оказался  временно  задействованным  здешним   полицмейстером   в   роли
свидетеля. Убийцу найти не удалось, он как сквозь землю провалился.  Ищи
теперь ветра в поле. Зато я, по возращении на  службу,  получил  строгий
выговор от начальства - мол, платят мне деньги не за выведение на чистую
воду окаянных лиходеев, а за изыскания в  области  пиротехники.  На  том
вроде бы и кончилось..."

***

   Он молчал.  Из  него  ничего  нельзя  было  выдавить.  Наши  слова  и
увещевания отскакивали от него, как комки жеваной  бумаги  от  слоновьей
шкуры. Мы не в силах были пробить броню отчуждения.
   Тусклая  лампочка  в  комнате  для  допросов   изолятора   временного
содержания слабо светила на него, и он, будто спасаясь от  луча  мощного
прожектора, щурил глаза с подрагивающими,  в  красных  прожилках  веками
Казалось, на его плечи давит неподъемная  тяжесть,  которая  сомнет-таки
его, как сминает атмосферный столб тело глубоководной рыбы,  выброшенной
на  берег.  Он  как  будто  вел  неимоверно  тяжелую  борьбу  с   земным
притяжением.
   - Как тебя зовут?.. За что ты убил человека?.. Как  тебя  зовут?..  -
вновь и вновь долдонил Володька Савельев, старший следователь  по  особо
важным  делам  городской  прокуратуры,  барабаня  холеными  пальцами  по
белоснежному манжету своей рубашки. Сколько я его  знал,  даже  в  самое
неподходящее время и в самом неподходящем месте, он появлялся  в  темном
отутюженном костюме и в белоснежной рубашке, а ботинки всегда  сверкали.
На его худом  красивом  (а  ля  Ален  Делон)  лице  трудно  было  что-то
прочесть, но я видел, что он теряет терпение.
   А убийца молчал...
   Два часа назад, в ноль-тридцать, дежурный по городу получил сигнал от
работяг, выехавших ночью на ремонт линии  газопровода,  что  со  стороны
"бульни-ка" слышны крики. Машина АП-7  прибыла  на  место  через  восемь
минут.   Патрульные   немного   покрутились    на    "уазике",    ничего
подозрительного не увидели, выехали на пригорок, а когда  уже  собрались
двинуть обратно, свет упал на "бульник" (так называли  его  горожане)  -
огромный древний валун с выбитыми в граните  доисторическими  символами.
Убийца в синей робе лежал, уткнувшись лицом в траву.  Одна  его  рука  с
обломанными ногтями, скребла сухую землю,  в  другой  был  зажат  нож  с
острым длинным лезвием. На самом "бульнике" лежал истерзанный труп.
   Его кромсали  с  какой-то  запредельной  яростью.  На  убиенном  была
монашеская ряса.
   - Будешь ты говорить или  нет?  -  взорвался-таки  Володька,  хлопнув
ладонью по столу.
   - По-моему, у него крыша поехала, - предположил я.
   - Возможно, и так... Желтый дом по нему горькими слезами плачет - это
уж точно. Такое устроить...
   Неожиданно,  будто   преодолевая   огромное   сопротивление,   убийца
разогнулся и уставился на меня. Этот человек, по виду типичный бродяга с
явно нарушенной психикой, имени которого мы не знали, сейчас смотрел  на
меня совершенно ясным взором. В глазах его не было  и  тени  безумия,  а
были глубина, проницательность, да еще что-то такое, чему  и  слов  нет.
Сдавленно, едва шевеля губами, он произнес:
   - Я узнал тебя, воин... Торопись, у тебя мало  времени...  Уже  снята
вторая печать... Через пять дней ты умрешь, Виктор... В  моем  жилище...
Твоя надежда... Возьми гри...
   Он поднял руку, то ли пытаясь указать на что-то,  то  ли  намериваясь
вцепиться в меня костлявыми пальцами, но силы оставили его, и  он  сполз
на пол. Не упал, а именно сполз, будто из него вытащили скелет,  и  тело
теперь расползалось бесформенной массой по кафельному полу.
   - Отрубился, мать его! -  Володька  вскочил,  нагнулся  над  убийцей,
провел рукой над ртом, пощупал пульс на шее. - Живехонек... Во артист!
   - Артист.
   Мне  доводилось  видеть  и  не  таких   клоунов.   Единственно,   что
озадачивало, - откуда он мог знать мое  имя?  Вроде  при  нем  никто  не
называл меня по имени...
   - Не знаю, что и сказать, - пожал  плечами  врач,  когда  бродягу  на
носилках затаскивали в "скорую",
   Приткнувшуюся во дворе УВД. -  На  припадок,  каталепсию,  реактивное
состояние не похоже.  Пульс,  мышечные  реакции  в  норме.  Но  мозг  не
работает. Будто от электросети отрубили... Кто он хоть?
   - Неясно, - ответил Володька. - Но скоро  он  будет  самым  известным
человеком в городе.
   Он прав.  Шум  завтра  поднимется  на  всю  Россию.  Только  что  мои
оперативники установили личность погибшего. В монастыре,  что  в  десяти
километрах  от  города,  пропал  монах  Иоанн.  Можно  представить,  как
вцепятся в такую новость  стаи  стервятников,  именуемых  газетчиками  и
телевизионщиками. Ох, беда.,
   - Глаз чтоб не спускали, - проинструктировал я старшину и сержанта. -
Вы бы видели, что он с монахом  сделал.  Ножом  раздробил  кости.  Медик
сказал, что для этого нужна чудовищная сила... если врачи его откачают -
пристегнуть наручниками к кровати.  Пусть  потом  что  угодно  кричат  о
нарушении прав человека. Мой приказ. Ясно?
   -  Так  точно,  -  поморщился  сержант,   которого   не   вдохновляла
перспектива провести ночь рядом с маньяком.

***

   Вернулся я домой поздно. Наскоро перекусил и сразу взялся  за  старую
рукопись - не терпелось опять перенестись на два века назад.
   "Несмотря на то что еще в самом начале русско-турецкой кампании  1787
года я проявил настойчивое желание оказаться в действующей армии,  меня,
откровенно сказать, просто поставили на место, пояснив, что  в  армии  и
без меня обойдутся, а вот без пороха и прочих боевых  припасов  никакого
врага не одолеть, А поскольку я инженер, да еще специалист по  пионерным
вооружениям, то и надлежит мне заниматься своими делами.
   И вот один за другим минули годы летних кампаний,  благоприятных  для
нашей армии. Гремела слава Суворова и Румянцева, взята была неприступная
крепость Очаков и срыта до основания на веки вечные. А вместе с ней  пал
черноморский оплот Османской империи Гаджибейский замок, сданы были  без
боя Аккерман и Бендеры. Наши войска стояли уже около самой  неприступной
из турецких крепостей - Измаила.
   Измаил... В ту пору это слово  было  на  устах  у  всех.  Именно  там
окончательно решалась судьба войны. Именно там России предстояло еще раз
удивить мир мощью и отвагой и ратным искусством своих сынов. Именно  там
в те дни решалась и моя судьба.  Под  стенами  крепости  мне  предстояло
перешагнуть  некий  барьер  и   узреть   новые,   воистину   невероятные
пространства. Или погибнуть бесславно, не оставив после себя  ни  доброй
памяти, ни достойных дел. Однако тогда подобные мысли на  свой  счет  не
могли прийти мне в голову, поскольку я еще  не  знал,  в  какие  события
вовлечен и игрушкой каких сил стал. Я был легкомыслен,  как  мотылек,  и
несказанно рад тому, что начальство, наконец, соизволило направить  меня
под  стены  турецкой  цитадели.  Целью  поездки  было  испытание   моего
изобретения  -  адской   машины,   своеобразной   контрмины,   способной
уничтожить любые заминированные подкопы  противника  методом  детонации.
Однако по всему выходило, что прибыл я поздновато и развернуться мне уже
не будет времени.
   Я был бы неискренен, если бы утверждал, что  только  радость  владела
мною тогда. Посещали меня и некоторые опасения, даже страх перед войной,
опасностью, перед смертью, которая могла ожидать  меня  на  поле  брани.
Немало неприятных картин подсовывало мне воображение, немало  тревожных,
а  порой  и  жутких  сновидений  пришлось  мне  перевидать.  Наконец,  я
настолько запутался в  своих  представлениях  о  войне,  что  мне  стало
казаться невероятным увидеть картины войны  наяву.  Но  время  неумолимо
шло, и вот я, завершив приготовления и  выслушав  последние  наставления
родных, отправился в путь.
   Не буду  утомлять  вас  описаниями  путешествия,  всех  трудностей  и
приключений, которые выпали на мою  долю  в  дороге.  Уместнее  было  бы
начать с того момента в конце 1790 года, когда я прибыл в  лагерь  наших
войск  под  Измаилом,   доложился   командованию   и,   решив   обозреть
окрестности, очутился  на  пригорке,  откуда  открывался  обширный  вид.
Светило солнце, воздух был прохладен, однако не по-зимнему, как положено
на севере. Тут все-таки юг, край благодатный,  теплый,  так  что  погода
годилась бы для осени, но не для середины зимы.  Взору  моему  открылись
четкие  прямоугольники  палаточных   городков.   Отсюда   они   казались
игрушечными, какими-то бутафорскими,  словно  их  изобразил  театральный
художник на заднике сцены, чтобы подчеркнуть драматизм действия, которое
вот-вот должно развернуться на подмостках. Интересно, какова  будет  моя
роль в этом кровавом спектакле?
   Вид на военный лагерь недолго занимал мое  внимание,  переключившееся
вскоре на  другую  картину,  куда  более  грозную  и  значительную,  чем
палатки-чайки, парящие в рваных клубах утреннего тумана.  Величественное
сооружение самонадеянно вознеслось  в  небесную  высь,  будто  собираясь
застить  весь  горизонт.  Похоже,  здесь   фортификаторы   вознамерились
соревноваться в искусстве строительства с великими  зодчими,  воспевшими
силу  духа  человеческого  и  славившими  произведениями  своими  самого
Творца. Их дворцы стоят долгие  и  долгие  века.  Но  нет  ничего  более
преходящего, подверженного разрушениям, чем военные цитадели, какими  бы
совершенными  они  ни  казались.  Возведенные  лишь  для  одной  цели  -
увековечить чье-то могущество и  силу,  чье-то  имперское  самомнение  и
самолюбие, они неотвратимо влекут к себе тех, кто хотел бы утвердиться в
величии своем, сравняв некогда неприступные стены с землей и  тем  самым
оставить еще  один  разрушительный  след  в  великой  исторической  цепи
событий.
   Нет, мои размышления не казались мне  бесспорными,  и  наверняка  мой
старший друг Осиповский  поправил  бы  меня,  наверное,  он  сказал  бы:
"Крепости разрушают справедливо  хотя  бы  потому,  что  нередко  за  их
стенами  скрывается  Тьма  и  Зло.  Так,  некогда  в   замках-монастырях
укрывались  тевтонские  рыцари,  которые,  прикрываясь  именем  Господа,
творили дела  воистину  черные.  И  мир  становится  лишь  лучше,  когда
подобные цитадели зла оказываются поверженными. Но есть,  к  счастью,  и
иные бастионы, такие, как  Сергиево-Печерская  лавра,  где  православные
защитники с Божьей помощью в трудные времена отстаивали нашу землю".
   Вражья цитадель, вызвавшая у меня бурю чувств и мыслей, располагалась
на склоне высот, полого спускавшихся к величавому Дунаю. Широкая лощина,
разделявшая  Измаил  на  две  части,  из  которых   большая,   западная,
называлась Старой, а восточная -  Новой  крепостью,  особо  подчеркивала
высоту мощных стен. На глаз длина стен  цитадели  была  никак  не  менее
шести верст.
   Как инженер, конечно,  я  вскоре  увлекся  подсчетами.  Главный  вал,
прикидывал я, достигает не  менее  четырех  сажен  вышины.  Он,  в  свою
очередь, обнесен рвом глубиной не менее пяти и шириной до  шести  сажен.
Местами ров заполнен водой. В ограде четыре воротных проема...
   Я знал, что крепость Измаил превращена в грозную твердыню. Турки  под
руководством французского  инженера  де  Лафит  Клове  и  немца  Рихтера
постарались  на  совесть  укрепить  ее.   Удастся   ли   нам   разрушить
фортификационные ухищрения, пробить в них брешь? Под силу ли будет нашим
войскам взять крепость? Задача не из легких...
   Мои размышления неожиданно были прерваны.
   - Ба, никак сам господин Курнаков прибыл? Значит,  туркам  крышка,  -
прозвучал за моей спиной чей-то очень знакомый голос.
   Я обернулся.  Это  был  капитан  Терехин,  с  которым  я  имел  честь
познакомиться еще на Тульском пороховом заводе. Мы радостно пожали  друг
другу руки.
   - А я как раз вас высматриваю, - сказал он. - Мне приказано  всячески
содействовать вам и помогать в вашем обустройстве.
   Капитан Терехин - среднего роста, голубоглазый блондин - был знатоком
пионерного дела. Еще в 1787 году до меня  дошел  слух,  что  именно  он,
благодаря своей сноровке и знаниям,  сумел  обезвредить  минные  поля  у
Очакова, за что заслужил звание Георгиевского кавалера. Я рад  был,  что
нас вновь свела судьба.
   - Хорошо, что именно вам поручили меня опекать, - сказал я и, тут  же
переводя разговор в интересующее меня русло, спросил:
   - Что ведомо вам о противнике?
   - Разведка  доносит,  что  основное  вооружение  крепости  составляют
двести шестьдесят орудий, из коих восемьдесят пять пушечек и  пятнадцать
мортирок смотрят дулами на реку. Сам гарнизон состоит из  тридцати  пяти
тысяч человек, командует ими Айдос Мегмет, - по-военному четко разъяснил
капитан.
   - Что это за человек?
   - О, это решительный и храбрый воин. С ним нелегко будет справиться.
   - А что наши войска?
   - Еще в ноябре армия Гудовича осадила крепость, однако на штурм так и
не отважилась...
   - Что так?
   - Военный совет сначала  принял  решение  отвести  войска  на  зимние
квартиры, но тут прибыл Суворов с приказом светлейшего  князя  Потемкина
действовать на свое усмотрение.  А  Суворов  есть  Суворов.  Его  девиз:
"Побеждать не числом, а умением". Так  что  войска  были  возвращены  на
исходные  позиции,  и  сейчас  вовсю  идет  подготовка  к  штурму.  Вот,
взгляните-ка.
   Я посмотрел в сторону, указанную моим провожатым. Неподалеку от  реки
возвышалось странное сооружение, чем-то напоминавшее виденную только что
мной крепость. Смерив сооружение взглядом, я пришел к  выводу,  что  его
стены по  габаритам  не  особенно  уступают  настоящим  крепостным.  Мое
удивление возросло, когда я приметил черные фигурки  солдат,  идущих  на
приступ этой самой лжекрепости.
   - Что это? - спросил я.
   - Это задумка его  превосходительства  графа  Суворова,  -  улыбнулся
Терехин. - Он следует правилу  по  елику  возможно  избегать  напрасного
кровопролития и поэтому обучает солдат тому, как надо брать крепости, на
отстроенной нами фальшивой цитадели.
   - Ну и ну, - только и оставалось мне покачать головой.
   В отличие от моих глупых гражданских представлений, люди в палаточном
лагере жили  обычной,  отнюдь  не  наполненной  патетикой  и  героизмом,
походной жизнью. Солдаты готовили пищу, ухаживали за  лошадьми,  чистили
оружие, занимались хозяйственными работами и боевой подготовкой, а на их
лицах совершенно  не  читалось  решимости,  не  щадя  живота,  послужить
Родине. Смех, шутки-прибаутки, обычные, чаще  весьма  далекие  от  войны
разговоры. Единственно, что было необычным,  -  ощущение  ожидания.  Оно
словно было разлито в воздухе, присутствовало в речах, жестах, взорах  -
во всем. Оно преследовало людей днем и ночью,  и  никто  ни  на  миг  не
забывал, что все собрались здесь для того главного мига, когда  затрубит
призывно труба, и пойдет сила на силу, и все, что  у  человека  есть  за
душой - хорошее или плохое, трусость или отвага, честь  или  низость,  -
проявится во всей полноте и ляжет на его имя славой или позором.
   Терехин по натуре своей всегда считался любителем хорошего общества и
веселого, в дружеском кругу, времяпрепровождения. Мне показалось, что он
знает чуть ли не всех офицеров и считает своим долгом перезнакомить меня
с каждым из них. Для меня же знакомство с новыми  людьми  -  обязанность
тягостная и непростая. Я имею столь же хорошую  память