Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
письмо от герцога, и она собиралась отвечать.
Увидев меня, она не могла скрыть своего замешательства; я заметил на столе
бумагу и чернила и содрогнулся; я понял, что она меня обманывает. Я
потребовал показать мне, что она пишет, но она отказалась, так что мне
пришлось употребить силу, чтобы удовлетворить свое ревнивое любопытство.
Несмотря на ее сопротивление, я вырвал спрятанное у нее на груди письмо. Оно
было следующего содержания.
"Долго ли мне томиться в ожидании второго свидания? Как вы жестоки,
что, подав сладостную надежду, все медлите с ее осуществлением! Дон Хуан
каждый день ездит на охоту или в Толедо: неужели мы не воспользуемся этим
обстоятельством? Пощадите пылкую страсть, сжигающую меня. Пожалейте меня,
сударыня! Подумайте о том, что если получить желаемое - великая радость, то
ожидать его исполнения - нестерпимая мука".
Еще не дочитав эту записку, я пришел в страшную ярость. Первым моим
движением было схватить кинжал, чтобы покончить с неверной женой, которая
меня бесчестит, но, сообразив, что это была бы только половина мщения и что
негодование мое требует еще другой жертвы, я сдержал свое бешенство. Я
притворился и сказал жене как можно спокойнее:
"Сударыня, вы напрасно слушаете герцога: блеск его положения не должен
вас ослеплять. Но молодым женщинам нравится пышность, и я хочу верить, что
только в этом и состоит ваше преступление и что вы не оскорбили меня
окончательно. Поэтому я прощаю вашу нескромность с условием, что впредь вы
будете помнить о своих обязанностях в отношении меня и, отвечая только на
мои чувства, постараетесь быть достойной их".
Сказав это, я вышел из комнаты с тем, чтобы дать жене оправиться от
замешательства, а также чтобы в уединении самому успокоиться от гнева,
который во мне клокотал. Хотя волнение мое и не улеглось, я два дня делал
вид, что вполне спокоен. На третий день я выдумал, будто у меня крайне
важное дело в Толедо, сказал жене, что должен на некоторое время отлучиться
и что прошу ее в мое отсутствие не уронить своего доброго имени.
Я уехал. Но вместо того чтобы отправиться в Толедо, я с наступлением
ночи тайком вернулся домой и спрятался в комнате преданного слуги, откуда
мог видеть всякого входящего в мой дом. Я не сомневался, что герцог будет
уведомлен о моем отъезде, и думал, что он не преминет воспользоваться этим
обстоятельством; я надеялся застать их вдвоем и рассчитывал на полное
возмездие.
Однако я обманулся в своих ожиданиях. В доме не делалось никаких
приготовлений для приема ухаживателя; напротив, запирались наглухо все
двери, и целых три дня не приходил не только сам герцог, но и никто из его
слуг; тогда я убедился, что жена моя раскаялась в своем поступке и прервала
все отношения с любовником.
Придя к такому выводу, я потерял охоту мстить и под влиянием любви,
временно заглушенной гневом, бросился в покои жены, с восторгом обнял ее и
сказал:
"Сударыня, возвращаю вам мое уважение и любовь. Признаюсь, я не ездил в
Толедо; я выдумал это путешествие, чтобы испытать вас. Простите ревнивому
мужу расставленную вам ловушку; ревность моя была не без основания: я
боялся, что вы не образумитесь и не бросите горделивых бредней, но,
благодарение небу, вы осознали свою ошибку, и я надеюсь, что впредь ничто не
нарушит нашего согласия".
Слова эти, казалось, тронули мою жену; она сказала со слезами на
глазах:
"Как я сожалею, что подала вам повод сомневаться в моей верности! Но
напрасно я сокрушаюсь о том, что вызвало ваше естественное раздражение
против меня; напрасно два дня я не осушаю глаз, напрасно все мое горе, все
укоры совести, вы никогда уже не будете мне доверять!"
"Я уже вам верю! - прервал я ее, растроганный ее показным горем. - И не
хочу больше вспоминать прошедшее, раз вы в нем раскаиваетесь".
Действительно, с этого времени я был к ней так же внимателен, как и
прежде, и опять наслаждался счастьем, так жестоко нарушенным. Ощущения мои
стали даже более острыми, потому что жена, словно желая изгладить из моей
памяти нанесенную мне обиду, прилагала все усилия, чтобы мне нравиться; ее
ласки стали более пылкими, и я почти рад был огорчениям, которые она мне
причинила.
Вскоре я захворал. Хотя болезнь не угрожала жизни, трудно представить
себе, до чего встревожилась моя жена; она проводила возле меня целые дни, а
ночью, - я спал в отдельной комнате, - заходила ко мне по два-три раза,
чтобы самолично узнать, как я себя чувствую; наконец, она вызвалась сама
прислуживать мне во всем и казалось, что ее жизнь зависит от моей. Я со
своей стороны так был тронут проявлениями ее любви, что беспрестанно ей об
этом говорил. А между тем любовь ее, сеньор Мендоса, не была искренна, как я
воображал.
Однажды ночью, когда я уже начал поправляться, меня разбудил слуга.
"Сеньор, - сказал он в волнении, - мне очень жаль вас тревожить, но я
слишком вам предан, чтобы скрыть происходящее сейчас в вашем доме: герцог де
Наксера находится у вашей супруги".
Я так был ошеломлен этим известием, что некоторое время смотрел на
слугу, не находя слов. Чем больше я вникал в принесенное им известие, тем
труднее было мне ему поверить.
"Нет, Фабио, - воскликнул я, - невозможно, чтобы жена моя была способна
на такое страшное вероломство! Ты сам не уверен в том, что говоришь!"
"Дай Бог, чтобы я еще мог сомневаться в этом, сеньор, - отвечал Фабио,
- но меня не обманешь притворством. С тех пор, как вы больны, я подозревал,
что герцога каждую ночь впускают в комнату нашей госпожи. Я спрятался, чтобы
увериться в своих подозрениях, и теперь вполне убедился, что они
справедливы".
При этих словах я вскочил вне себя от гнева, накинул халат, взял шпагу
и отправился в спальню жены; меня сопровождал Фабио со свечой в руках. При
шуме, произведенном нашим приходом, сидевший на постели моей жены вскочил,
выхватил из-за пояса пистолет, ринулся мне навстречу и выстрелил; но от
волнения и поспешности он промахнулся. Тогда я бросился на него и всадил ему
шпагу в сердце. Потом я повернулся к жене, которая была ни жива, ни мертва,
и сказал ей:
"И ты, негодная, получи награду за свое вероломство".
С этими словами я пронзил ей грудь клинком, еще дымившимся кровью ее
любовника.
- Я сам порицаю свою горячность, сеньор дон Фадрике, и сознаю, что мог
бы наказать достойным образом неверную жену, не лишая ее жизни. Но легко ли
сохранить хладнокровие в таких условиях? Вообразите себе эту изменницу,
такую внимательную во время моей болезни, представьте себе все выражения ее
привязанности, все обстоятельства, всю чудовищность ее измены и скажите,
можно ли не простить ее убийство мужу, обезумевшему от справедливого -
негодования?
Чтобы закончить в двух словах эту трагическую повесть, я прибавлю, что,
вполне утолив жажду мести, я наскоро оделся; я понимал, что нельзя терять
времени. Родственники герцога, конечно, будут разыскивать меня по всей
Испании, и связи моих родных ничто в сравнении с влиянием его семьи. Я знал,
что буду в безопасности только в чужих краях. Поэтому я выбрал двух лучших
своих скакунов, и, захватив с собой все деньги и драгоценности, выехал на
рассвете из дома в сопровождении слуги, который так хорошо доказал мне свою
верность. Я поехал по дороге в Валенсию с намерением сесть на первый же
корабль, который отправится в Италию. Проезжая сегодня по опушке леса, где
вы были, я встретил донью Теодору, а она попросила меня последовать за ней и
помочь ей разнять вас.
Когда толедец окончил свой рассказ, дон Фадрике сказал:
- Сеньор дон Хуан, вы поступили справедливо, отомстив герцогу де
Наксера. Не беспокойтесь, что вас будут преследовать его родные;
оставайтесь, если вам угодно, у меня, пока не представится случая уехать в
Италию; вы будете здесь в большей безопасности, чем где бы то ни было,
потому что губернатор Валенсии - мой дядя, а жить вы будете с человеком,
желающим быть всю жизнь вашим искренним другом.
Сарате от всей души поблагодарил Мендосу и принял предложенное ему
убежище.
- Обратите внимание, сеньор дон Клеофас, как сильно бывает взаимное
влечение, - сказал бес. - Эти два молодых человека почувствовали такое
расположение друг к другу, что через несколько дней стали неразлучными
друзьями, как Орест и Пилад. При равных достоинствах и вкусы у них были
одинаковы: что нравилось дону Фадрике, то непременно нравилось и дону Хуану;
характеры у них были одни и те же, - словом, они были созданы, чтобы любить
друг друга. Особенно дон Фадрике восхищался своим товарищем; он не мог
удержаться и при всяком удобном случае расхваливал его даже донье Теодоре.
Друзья часто бывали вместе у этой дамы, а она по-прежнему равнодушно
относилась к любви и ухаживанию Мендосы. Это его очень удручало, и он порою
жаловался своему другу, а тот, чтобы его утешить, говорил, что даже самые
нечувствительные женщины под конец сдаются; что у поклонников не хватает
только терпения дождаться этого благоприятного мгновения; что не следует
унывать; что рано или поздно донья Теодора вознаградит его за любовь. Эти
слова, хотя и основанные на опыте, не успокаивали робкого Мендосу; он
опасался, что никогда не увлечет вдову де Сифуэнтеса. Это постоянное
опасение повергало его в такое уныние, что дону Хуану жалко было на него
смотреть; но скоро сам дон Хуан стал еще более достоин жалости.
Какое бы основание ни имел толедец негодовать на женщин после
чудовищной измены жены, он не мог устоять и влюбился в донью Теодору. Однако
он не давал воли этой страсти, оскорбительной для его друга, а, наоборот,
старался ее подавить; убедившись же, что он сможет совладать с нею лишь в
том случае, если скроется с глаз, которые эту страсть внушили, он решил не
встречаться более с вдовой де Сифуэнтеса. Поэтому, когда Мендоса предлагал
ему вместе навестить ее, толедец всегда находил предлог, чтобы уклониться от
поездки.
С другой стороны, всякий раз как дон Фадрике являлся один, донья
Теодора его спрашивала, почему дон Хуан перестал у нее бывать. Однажды,
когда она предложила дону Мендосе этот вопрос, он с улыбкой ответил, что у
его друга имеются на то особые причины.
- Какие же у него могут быть причины избегать меня? - спросила донья
Теодора.
- Сегодня я хотел привести его к вам, сударыня, и выразил удивление,
что он отказывается сопровождать меня; тогда он мне открыл свою тайну,
которую я вам сообщу, чтобы оправдать его, - ответил Мендоса. - Он мне
сказал, что завел любовницу, а так как он недолго пробудет в городе, то
дорожит каждой минутой.
- Эта отговорка меня не удовлетворяет, - возразила, краснея, вдова
Сифуэнтеса, - влюбленные не имеют права пренебрегать друзьями.
Дон Фадрике заметил смущение доньи Теодоры, но объяснил его тщеславием,
предполагая, что она покраснела просто от досады, что ею пренебрегают. Он
ошибался: замешательство доньи Теодоры было вызвано чем-то более сильным,
чем задетое самолюбие. Боясь, как бы он не догадался об ее истинных
чувствах, она переменила разговор и в течение всей дальнейшей беседы
притворялась такой веселой, что могла бы сбить с толку Мендосу, не дайся он
уже с самого начала в обман.
Оставшись одна, вдова Сифуэнтеса погрузилась в глубокую задумчивость:
она вдруг осознала всю силу любви, которую питала к дону Хуану, и, думая,
что он ей менее отвечает взаимностью, чем это было в действительности,
проговорила, вздохнув:
- Какая несправедливая и жестокая сила тешится тем, что воспламеняет
сердца, лишая их взаимности? Я не люблю дона Фадрике, который меня
боготворит, и горю страстью к дону Хуану, мысли которого поглощены другой!
Ах, Мендоса, перестаньте упрекать меня в равнодушии, ваш друг достаточно
мстит за вас!
При этих словах, удрученная горем и ревностью, она заплакала; но под
влиянием надежды, которая всегда умеряет горести влюбленных, воображение
начало рисовать перед ней разные заманчивые картины. Она представляла себе,
что ее соперница не очень-то опасна: может быть, дона Хуана не столько
чарует ее красота, сколько тешит ее благосклонность, а такую легкую связь
нетрудно порвать. Чтобы выяснить все это, она решила поговорить с толедцем
наедине. Она дала ему знать, чтобы он пришел к ней. Дон Хуан явился, и,
когда они остались вдвоем, донья Теодора начала так:
- Я никак не думала, что под влиянием любви благовоспитанный человек
может забыть свои обязанности по отношению к дамам; однако с тех пор как вы
влюблены, дон Хуан, вы перестали меня посещать. Мне кажется, я имею право
быть вами недовольной. Во всяком случае, я хотела бы верить, что вы не по
собственному побуждению избегаете меня. Ваша дама, наверное, запретила вам у
меня бывать. Признайтесь в этом, дон Хуан, и я вас прощу. Я знаю, что
любовники не свободны в своих поступках и не смеют ослушаться возлюбленных.
- Сударыня, - отвечал толедец, - я понимаю, что мое поведение должно
вас удивлять, но ради Бога не требуйте, чтобы я оправдывался, -
удовольствуйтесь тем, что у меня есть основание избегать вас.
- Какова бы ни была причина, - возразила донья Теодора, сильно
волнуясь, - я хочу, чтобы вы мне ее открыли.
- Если так, сударыня, - отвечал дон Хуан, - я должен вам повиноваться.
Но не пеняйте, если вам придется услышать больше, нежели вы желаете знать.
Дон Фадрике, - продолжал он, - рассказал вам о приключении, из-за которого я
был вынужден покинуть Кастилию. Уезжая из Толедо с сердцем, исполненным
злобы против женщин, я мог побиться об заклад, что никогда не поддамся их
чарам. С этой гордой уверенностью я подъезжал к Валенсии, когда встретил
вас, и, чего еще ни с кем, может быть, не случалось, выдержал, не смутясь,
ваш взгляд. И позже некоторое время я с вами виделся безнаказанно. Но увы,
какой дорогой ценой я заплатил за эти несколько дней горделивой
самонадеянности! Вы сломили мою стойкость; ваша красота, ваш ум, все ваши
прелести пленили непокорного. Словом, я вас люблю такой любовью, какую
можете зажечь только вы. Вот, сударыня, что гонит меня от вас. Особа, про
которую вам говорили, будто я за ней ухаживаю, - сплошной вымысел. Я
поделился с Мендосой вымышленною тайной, чтобы он не заподозрил истинной
причины, почему я постоянно отказываюсь вместе с ним посещать вас.
Это объяснение, которого донья Теодора никак не ожидала, столь ее
обрадовало, что она не могла не выдать себя собеседнику. Правда, она и не
старалась скрыть свою радость и, вместо того чтобы взглянуть на толедца с
напускной суровостью, сказала ему нежно:
- Вы поведали мне вашу тайну, дон Хуан; теперь я поведаю вам свою.
Слушайте, что я скажу вам. Равнодушная ко вздохам дона Альваро Понсе и к
привязанности Мендосы, я вела спокойную и счастливую жизнь, пока случай не
свел нас на опушке леса, где вы проезжали. Несмотря на мое тогдашнее
смятение, я не могла не заметить, как любезно вы предложили мне свои услуги,
а ловкость и мужество, с которыми вы разняли ожесточенных соперников,
показали мне вас с еще более выгодной стороны. Мне только не понравилось,
как вы придумали помирить их; мне было очень трудно выбрать того или
другого, но, - если уж говорить совсем откровенно, - мне кажется, что
отчасти именно из-за вас мне и не хотелось выбирать между ними, ибо в то
мгновенье, как я произносила имя дона Фадрике, я почувствовала, что сердце
мое склоняется к незнакомцу. С сегодняшнего дня, который я буду считать
счастливейшим, после сделанного вами признания, ваши достоинства еще усилили
мое уважение к вам.
Я не хочу, - продолжала она, - скрывать от вас свои чувства, я вам их
высказываю с той же откровенностью, с какой говорила Мендосе, что не люблю
его. Женщина, имеющая несчастье любить человека, который не может ей
принадлежать, поневоле должна быть сдержанной, чтобы наказать себя за свою
слабость вечным молчанием. Но я думаю, что можно, не совестясь, признаться в
невинной любви к человеку, у которого законные намерения. Да, я в восторге,
что вы меня любите, и благодарю за это небо, которое, без сомнения,
предназначило нас друг для Друга.
Тут она замолчала, чтобы дать дону Хуану высказаться и выразить во всей
полноте радость и признательность, какие, по ее мнению, он должен был
чувствовать; но, вместо того чтобы казаться счастливым после всего
услышанного, дон Хуан сидел печальный и задумчивый.
- Что это, дон Хуан? - удивилась она. - Я вам делаю предложение,
которому всякий другой порадовался бы; забывая женскую гордость, я раскрываю
перед вами свою очарованную душу, а вы не испытываете никакой радости от
этого любовного признания? Вы храните ледяное молчание? В ваших глазах даже
видна печаль. Ах, дон Хуан, что за странное действие производит на вас моя
благосклонность.
- Но какое же другое действие, сударыня, может она произвести на такое
сердце, как мое? - проговорил он печально. - Чем больше вы мне выказываете
любви, тем я несчастнее. Вам ведь известно, чем я обязан Мендосе, вы знаете,
какая нежная дружба соединяет нас. Могу ли я построить свое счастье на
обломках самых сладостных его надежд?
- Вы чересчур щепетильны, - сказала донья Теодора. - Я ничего не
обещала Мендосе; я могу вам предложить свою любовь, не заслуживая его
упреков, а вы можете ее принять, ничего не отнимая у него. Мне понятно, что
мысль о несчастье друга должна вас огорчать; но, дон Хуан, разве печаль
может омрачить то счастье, которое вас ожидает?
- Может, сударыня, - отвечал он твердо. - Такой друг, как Мендоса,
имеет надо мной больше власти, чем вы думаете. Если бы вы поняли всю
нежность, всю силу нашей дружбы, как бы вы меня пожалели! У дона Фадрике нет
от меня никаких тайн, мои помыслы стали его помыслами; ни одна мелочь,
касающаяся меня, не ускользает от его внимания, или, чтобы выразить все
одним словом, - его душа разделена пополам между вами и мною.
Ах, если вы хотели, чтобы я воспользовался вашей благосклонностью, надо
было мне выказать ее прежде, чем я заключил такую крепкую дружбу! Счастливый
тем, что я снискал ваше благоволение, я бы относился к дону Фадрике только
как к сопернику; мое сердце было бы настороже и не ответило бы на дружбу,
которою он почтил меня, и я не был бы ему сейчас обязан всем, что он для
меня сделал. Но, сударыня, теперь уже поздно. Я принял от него все услуги,
которые ему угодно было предложить мне; я дал волю чувству, которое он мне
внушал; благодарность и дружба связывают меня; словом, жестокая
необходимость принуждает меня отказаться от сладостной участи, которую вы
мне сулите.
При этих словах толедца на глаза доньи Теодоры навернулись слезы, и она
взяла платок, чтобы их осушить. Это смутило молодого человека; он
чувствовал, что его решимость колеблется, что вскоре он не в силах будет
отвечать ни за что.
- Прощайте, сударыня, - продолжал он голосом, прерывающимся от
волнений, - прощайте, я должен бежать от вас, чтобы спасти свою честь. Я не
могу переносить ваших слез; они делают вас слишком опасной. Я удаляюсь от
вас навсегда и буду всю жизнь оплакивать потерю блаженства, которое
неумолимая дружба требует принести ей в жертву.
И он удалился, с трудом сохраняя твердость.
После его ухода тысячи нежных чувств охватили вдов