эту фигуру.  Это -  каталонец.  Он
вернулся с  Филиппинских островов,  где  был пиратом.  Кто скажет,  глядя на
него,  что  это  сорви-голова?  А  между тем  он  совершал чудеса храбрости.
Сегодня утром  он  собирается подать  королю  прошение о  назначении его  на
важный пост в награду за его заслуги;  но сомневаюсь в успехе,  потому что с
этой просьбой он не обратился сначала к первому министру.
   - Направо от  пирата я  вижу толстого высокого человека,  который очень
важничает, - заметил Леандро-Перес. - Если судить по высокомерию, с каким он
держится, то это, должно быть, очень богатый дворянин.
   - Ничего подобного,  -  отвечал Асмодей,  -  это  один из  самых бедных
идальго;  чтобы добыть средства к существованию, он содержит игорный дом под
покровительством одного из грандов.
   Но я вижу лиценциата,  заслуживающего того,  чтобы я его вам показал, -
продолжал бес.  -  Смотрите,  вон  тот,  что разговаривает у  первого окна с
кабальеро,  одетым в светло-серый бархат.  Они толкуют о деле, рассмотренном
вчера королем. Я вам расскажу подробности.
   Два месяца тому назад этот лиценциат, член Толедской академии, выпустил
книгу о нравственности, которая возмутила всех старых кастильских писателей;
они  нашли,  что  там чересчур много рискованных выражений и  новых слов,  и
составили  прошение  на  имя  короля:   они  просили  запретить  эту  книгу,
искажающую чистоту и ясность испанского языка.
   Прошение показалось его  величеству достойным внимания,  и  он  поручил
комиссии из  трех человек рассмотреть это  сочинение.  Те  нашли,  что стиль
книги и  в самом деле заслуживает порицания и что он особенно опасен потому,
что  отличается  яркостью.  По  их  докладу  король  распорядился  так:  все
академики,   которые  пишут  в  духе  этого  лиценциата,  должны  прекратить
литературную  деятельность,   и   более   того:   чтобы   сохранить  чистоту
кастильского  наречия,  места  таких  академиков,  по  их  смерти,  надлежит
предоставлять только особам из высшего общества.
   - Изумительное  решение!  -  воскликнул,  смеясь,  Самбульо.  -  Теперь
приверженцам обыкновенной речи уже нечего опасаться!
   - Простите, - отвечал бес, - но ведь не все противники этой благородной
простоты  языка,   чарующей  здравомыслящего  читателя,  -  члены  Толедской
академии.
   Дону Клеофасу очень хотелось узнать,  кто тот кабальеро в  светло-сером
бархате, что разговаривает с лиценциатом.
   - Это каталонец, младший сын в семье, офицер испанской гвардии, отвечал
Хромой. - Уверяю вас, это очень остроумный юноша. Чтобы вы сами могли сулить
об его остроумии,  я приведу вам ответ,  который он дал вчера одной светской
даме.  Вы поймете остроту,  если я скажу,  что у него есть старший брат,  по
имени дон  Андре де  Прада,  который был несколько лет тому назад офицером в
одном с ним полку.
   Некий  богатый  арендатор королевских поместий подошел  однажды к  дону
Андре и сказал:
   - Сеньор де  Прада,  я  ношу то  же  имя,  что  и  вы,  но  мы  разного
происхождения. Я знаю, что вы принадлежите к одной из лучших фамилий Испании
и что в то же время вы небогаты.  А я богат,  но не знатного рода. Нельзя ли
нам как-нибудь поделиться тем,  что имеется хорошего у каждого из нас? У вас
есть дворянские грамоты?
   Дон Андре отвечал, что есть.
   - В таком случае одолжите мне их,  -  продолжал богач,  -  я передам их
искусному  генеалогу,   который   поработает  над   ними   и   сделает   нас
родственниками, не считаясь с нашими предками. А я, со своей стороны, в знак
признательности подарю вам тридцать тысяч пистолей. По рукам?
   Дон Андре был прямо-таки ослеплен этой суммой;  он  принял предложение,
передал богачу документы,  а  на  полученные деньги купил большое поместье в
Каталонии, где и живет с тех пор.
   И  вот  его  младший брат,  который от  этой сделки ничего не  выиграл,
оказался вчера на званом обеде,  где случайно зашла речь о сеньоре де Прада,
арендаторе королевских поместий.
   Тут  одна  из  присутствующих  дам  обратилась  к  молодому  офицеру  с
вопросом, не родственник ли он этому арендатору?
   - Нет,  я не имею чести быть с ним в родстве, сударыня, - отвечал он, -
родственник ему - мой брат.
   Самбульо расхохотался:  ответ  офицера  показался ему  очень  забавным.
Потом, заметив человека, шедшего вслед за придворным, он воскликнул:
   - Боже мой,  сколько этот карапуз,  сопровождающий вельможу, отвешивает
ему поклонов! Он, вероятно, просит у него какой-нибудь милости?
   - Стоит того,  чтобы я вам объяснил,  в чем тут дело и что означают эти
поклоны,  -  ответил бес.  -  Этот человечек -  почтенный мещанин,  владелец
большого и хорошего дома под Мадридом,  в местности, где находятся известные
минеральные источники.  Он  бесплатно предоставил свой  дом  на  три  месяца
нашему вельможе,  который лечился водами.  В данную минуту он усердно просит
вельможу оказать ему  услугу,  в  которой он  нуждается,  а  вельможа весьма
вежливо ему в этом отказывает.
   Обратите внимание и на того мужчину из простого звания, что пробирается
сквозь толпу и корчит из себя сановника.  Постигнув каббалистику чисел, он в
короткое время страшно разбогател.  В  его доме слуг больше,  чем во  дворце
иного гранда, а стол его по обилию и тонкости блюд превзойдет стол министра.
У  него три  экипажа:  один для  него самого,  другой для жены и  третий для
детей. В его конюшне стоят прекрасные лошади и самые лучшие мулы. На днях он
купил,  и притом за наличный расчет,  упряжь,  которую хотел было приобрести
принц, родственник короля, да нашел слишком дорогой.
   - Какая дерзость!  -  воскликнул Леандро.  - Если бы какой-нибудь турок
увидел,  в  каком цветущем состоянии дела  этого плута,  он  не  преминул бы
предсказать мошеннику, что тот накануне несчастья.
   - Будущее мне неизвестно,  но в данном случае и я думаю, как турок... -
ответил Асмодей. - Ба! Что я вижу? - продолжал бес с удивлением. - Глазам не
верится!  Я узнаю поэта,  которому отнюдь не место в этом зале. Как он смеет
показываться здесь, после того как написал оскорбительные стихи на испанских
вельмож?  Он,  должно  быть,  уж  очень  рассчитывает  на  их  презрительное
молчание.
   Поглядите  внимательно  на   почтенного  господина,   который   входит,
поддерживаемый  своим   секретарем.   Заметьте,   с   каким   уважением  все
расступаются перед ним.  Это сеньор дон Хосе де Рейнасте-и-Айяла,  начальник
полиции. Он пришел доложить королю о происшествиях, имевших место этой ночью
в Мадриде. Полюбуйтесь этим добрым старцем.
   - В  самом деле  у  него  вид  вполне порядочного человека,  -  заметил
Самбульо.
   - Было бы  желательно,  чтобы все  коррехидоры брали с  него пример,  -
сказал Хромой.  -  Он не принадлежит к тем горячим людям,  которые действуют
под влиянием досады или запальчивости: он не прикажет арестовать человека по
простому донесению полицейского,  секретаря или какого-нибудь чиновника.  Он
знает,  что почти у  всех подобных людей душа продажная и  что они не  прочь
поторговать властью.  Вот почему,  когда обвиняемому грозит тюрьма, дон Хосе
досконально исследует все  дело,  пока не  доберется до  истины.  Поэтому он
никогда  не  сажает  в  тюрьму  невиновных:  туда  попадают  у  него  только
преступники,  да и  тех он ограждает от свирепости,  царящей в  тюрьмах.  Он
лично  посещает  этих  несчастных  и  не  позволяет  усугублять справедливую
суровость законов произвольной жестокостью.
   - Вот  прекрасный характер!  -  воскликнул Леандро.  -  Какой достойный
человек! Я очень хотел бы послушать, как он будет говорить с королем.
   - Мне весьма прискорбно, но я вынужден отказать вам, - отвечал бес, - я
не могу исполнить ваше желание,  не подвергаясь опасности.  Мне не дозволено
приближаться к  монархам:  это  право  принадлежит Левиафану,  Бельфегору  и
Астароту.  Я  уже  сказал вам,  что  только эти духи имеют право вселяться в
королей.  Другим бесам запрещено появляться при дворах,  и я сам не знаю,  о
чем  я  думал,  когда осмелился привести вас  сюда.  Признаюсь,  это с  моей
стороны безрассудный поступок.  Если  бы  эти  три  беса  меня увидели,  они
яростно набросились бы на меня,  и, между нами говоря, не я вышел бы из этой
схватки победителем.
   - Если  так,  то  удалимся поскорее из  королевского дворца,  -  сказал
студент.  -  Мне было бы страшно тяжело видеть, как ваши собратья задают вам
трепку,  а  помочь вам я не в состоянии.  Если я и вмешаюсь в драку,  вам от
этого не станет легче.
   - Разумеется,  -  отвечал Асмодей. - Они и не почувствуют ваших ударов,
зато вы погибнете.  Но,  - прибавил бес, - чтобы утешить вас в том, что я не
ввел вас в кабинет короля, я доставлю вам другое, не меньшее удовольствие.
   С  этими словами бес  взял  дона Клеофаса за  руку и,  рассекая воздух,
направился с ним к монастырю Милосердия.


ГЛАВА XIX

   О пленных

   Они остановились на доме,  по соседству с монастырем,  у ворот которого
собралась толпа.
   - Сколько народа!  -  заметил Леандро-Перес.  -  Тут будет какая-нибудь
церемония?
   - Вам представится зрелище,  какого вы  никогда еще не  видали,  хотя в
Мадриде его время от времени и  можно наблюдать,  -  отвечал бес.  -  Сейчас
прибудут  триста  невольников,   все  -  подданные  испанского  короля.  Они
возвращаются из  Алжира,  где их выкупили миссионеры ордена Искупления.  Все
улицы, по которым они должны пройти, запружены народом.
   - Право, я не так-то интересуюсь подобным зрелищем, и если ваша милость
думает меня им порадовать,  то,  скажу откровенно, меня это не бог весть как
прельщает, - заметил Самбульо.
   - Я  слишком хорошо вас  знаю и  не  сомневаюсь,  что  вам не  очень-то
приятно наблюдать несчастных, - отвечал бес, - но знайте, что, показывая их,
я намерен сообщить вам о замечательных обстоятельствах,  при которых иные из
них попали в  плен,  и  о неприятностях,  ожидающих других по возвращении на
родину; поэтому вы не пожалеете, что я доставил вам такое развлечение.
   - Ну,  это другое дело,  и  я буду искренно рад,  если вы сдержите свое
обещание, - сказал студент.
   Покуда они так разговаривали, послышались громкие крики: толпа завидела
пленников.  Они шли пешком,  попарно,  в одежде невольников,  и у каждого на
плече  висела  цепь.  Множество монахов ордена  Милосердия,  встречавших их,
ехало  впереди  на  мулах,   покрытых  черными  попонами,  словно  это  была
похоронная  процессия,  а  один  из  благочестивых отцов  нес  знамя  ордена
Искупления.  Молодые пленники шли  во  главе,  старые -  позади,  а  замыкал
шествие монах,  похожий на  пророка,  верхом на  небольшой лошадке.  Это был
глава миссии.  Он  привлекал все взоры своей степенностью,  а  также длинной
седой бородой,  придававшей ему весьма почтенный вид.  Лицо этого испанского
Моисея  светилось неизъяснимой радостью:  скольких христиан возвратил он  на
родину!
   - Но  не все эти пленники одинаково рады свободе,  -  сказал Хромой.  -
Если некоторые и радуются предстоящему свиданию с родственниками,  то другие
опасаются,  не случилось ли с  их семьями за время их отсутствия чего-нибудь
еще более ужасного, чем рабство. К числу последних принадлежат, например, те
двое,  что идут впереди.  Один из них, родом из арагонского городка Велильи,
десять лет провел в  плену у  турок и  не  получал никаких известий о  своей
жене.  Теперь он  узнает,  что она вторично замужем и  стала матерью пятерых
детей,  которые не ему обязаны своим появлением на свет божий.  Другой - сын
торговца шерстью в  Сеговии -  был схвачен корсаром лет двадцать тому назад;
он опасается,  и не без основания,  что в его семье произошло много перемен:
родители его умерли, а братья поделили наследство и пустили его по ветру.
   - Я  присматриваюсь к  одному невольнику и  по  его  виду сужу,  как он
счастлив, что его не будут больше наказывать палками, - сказал студент.
   - Пленник,  на  которого вы  смотрите,  имеет все  основания радоваться
освобождению,  -  объяснил бес.  -  Он знает, что у него умерла тетка, он ее
единственный наследник и  его  ждет большое состояние.  Это  его  радует,  и
оттого-то у него веселый вид,  как вы заметили.  Совсем иначе обстоит дело с
несчастным дворянином,  который  идет  рядом  с  ним;  жестокое беспокойство
гнетет его,  и  вот по какой причине.  Когда во время переправы из Испании в
Италию его  захватил в  плен алжирский пират,  он  был влюблен в  одну даму,
отвечавшую ему взаимностью;  теперь он  боится,  что за время его неволи она
ему изменила.
   - И долго он пробыл в плену? - спросил Самбульо.
   - Полтора года, - отвечал Асмодей.
   - Ну, я думаю, что он напрасно беспокоится! - возразил Леандро-Перес. -
Верность его  дамы не  так  уже долго подвергалась испытанию,  чтобы за  нее
опасаться.
   - А  вот и  ошибаетесь,  -  сказал Хромой,  -  как только его принцесса
узнала,  что он в плену в Берберийских владениях,  она поспешила обзавестись
другим поклонником.
   Можете ли вы представить себе, что человек, бредущий позади тех двух, о
которых мы сейчас говорили,  был когда-то красив? - продолжал бес. - Он весь
зарос густой рыжей бородой,  придающей ему безобразный вид.  А  между тем он
был  красавец.  Под  нынешней  отвратительной  внешностью  вы  видите  героя
довольно странной истории, которую я вам сейчас расскажу.
   Этого высокого человека зовут Фабрисио. Ему едва исполнилось пятнадцать
лет,  когда умер его отец, богатый крестьянин из Синкельо - большого селения
в  королевстве Леонском.  Вскоре после  этого  умерла и  мать.  Фабрисио был
единственный сын и поэтому получил в наследство крупное состояние, опека над
которым была  вверена его  дяде,  человеку вполне честному.  Фабрисио кончил
курс  ученья в  Саламанке,  затем выучился владеть оружием и  ездить верхом.
Словом,  он  сделал все,  чтобы  заслужить место  в  ряду  поклонников доньи
Ипполиты,  сестры  мелкого  дворянчика,  которая живет  в  своем  домике  на
расстоянии двух ружейных выстрелов от Синкельо.
   Эта девушка была очень хороша собой и почти одних лет с Фабрисио;  зная
ее  с  детства,  он,  так  сказать,  с  молоком матери впитал любовь к  ней.
Ипполита тоже давно заметила,  что  юноша недурен,  но,  зная,  что  он  сын
крестьянина, не удостоивала его вниманием. Она была невыносимо горда, так же
как и ее брат дон Томас де Ксараль,  - пожалуй, самый бедный и самый чванный
человек во  всей  Испании.  Этот надменный деревенский дворянин называл свой
домик замком, хотя, по правде говоря, то была просто лачуга, готовая вот-вот
развалиться.  Не имея средств починить свое жилище и едва перебиваясь, чтобы
не умереть с голоду, он все же держал слугу, а к его сестре была приставлена
мавританка.
   Было  очень  забавно,  когда  по  воскресеньям и  праздникам дон  Томас
появлялся в  селении  в  красном  бархатном,  страшно  потертом костюме и  в
маленькой  шляпе   со   старым  желтым  плюмажем,   которые  он   берег  как
драгоценность  все  остальные  дни  недели.   Нарядившись  в  эти  лохмотья,
казавшиеся ему атрибутами его благородного происхождения,  он корчил из себя
вельможу и  считал,  что  может  отвечать одним  лишь  взглядом на  глубокие
поклоны,   которые  ему  отвешивают.  Его  сестра  не  менее  его  гордилась
древностью своего рода,  но к  этой глупости она присоединяла еще и  другую:
она  мнила себя писаной красавицей и  жила в  блаженной надежде,  что явится
некий гранд и попросит ее руки.
   Таковы были дон Томас и его сестра.  Фабрисио это было хорошо известно.
Чтобы проникнуть к  этим  надменным особам,  он  решил льстить их  тщеславию
притворным благоговением.  Он  действовал так  ловко,  что  брат  и  сестра,
наконец,   разрешили  ему  приходить  иной  раз  свидетельствовать  им  свое
почтение. Их нищета была ему не менее известна, чем их спесь, и Фабрисио все
хотелось предложить дону Томасу и  Ипполите денег,  но  боязнь их  оскорбить
удерживала  его.   Однако  он   нашел   остроумное  средство  проявить  свое
великодушие и помочь им, не задевая их самолюбия.
   - Сеньор, я хотел бы отдать кому-нибудь на хранение две тысячи дукатов,
- сказал он однажды дворянину,  оставшись с ним наедине. - Не сделаете ли вы
мне одолжение сохранить их у себя?
   Нечего и спрашивать,  согласился ли на это Ксараль. Помимо того, что он
нуждался в деньгах,  ему было лестно считаться хранителем большой суммы.  Он
охотно взял  деньги и  немедленно же  без  стеснения употребил часть  их  на
починку своей лачуги, а затем доставил себе кое-какие невинные удовольствия:
заказал в  Саламанке новый  кафтан из  прекрасного голубого бархата и  купил
зеленое  перо,   которое  заменило  желтый  плюмаж,  с  незапамятных  времен
украшавший его благородную голову. Прекрасной Ипполите тоже перепало кое-что
в виде разных уборов. Так дон Томас тратил вверенные ему дукаты, не помышляя
о  том,  что  они  чужие и  что он  не  в  состоянии возвратить их.  Его это
нисколько не смущало, и он даже находил вполне естественным, что простолюдин
платит за честь быть знакомым с дворянином.
   Фабрисио,  конечно,  это предвидел;  но  в  то  же время он льстил себя
надеждой,   что   дон   Томас  в   благодарность  будет  с   ним  обращаться
по-приятельски,  а  Ипполита понемногу привыкнет к  его ухаживанию и в конце
концов простит ему, что он осмелился мечтать о ней. И в самом деле, доступ к
дону Томасу и Ипполите был для Фабрисио облегчен, и они стали с ним любезнее
прежнего. Великие мира сего всегда ласкают богатого человека, если он служит
им  дойной коровой.  Ксараль и  его сестра,  до сих пор знавшие о  богатстве
только понаслышке,  теперь,  поняв все его значение,  решили, что услужливым
Фабрисио надо дорожить; они были с ним так ласковы и любезны, что совсем его
очаровали.  Фабрисио думал,  что понравился им и что, вероятно, они пришли к
заключению,   что  дворянам,   ради  поддержания  знатного  рода,   поневоле
приходится заключать браки с  простолюдинами и что такие случаи не редкость.
В  этой уверенности,  подкреплявшей его любовь,  он решился сделать Ипполите
предложение.
   При  первом  благоприятном случае  Фабрисио  сказал  дону  Томасу,  что
страстно желает сделаться его зятем и что ради этой чести он не только готов
подарить ему доверенные деньги,  но  прибавит еще тысячу пистолей.  При этом
предложении надменный Ксараль покраснел, гордость в нем проснулась, и первым
его  порывом было  выразить глубокое презрение сыну хлебопашца.  Но  как  ни
возмутила дворянина дерзость Фабрисио,  он  сдержался и,  не  высказывая ему
презрения,   ответил,   что   дать   окончательный  ответ   не   может,   не
посоветовавшись с Ипполитой и даже с родственниками.
   С этим он отпустил влюбленного и действительно собрал на совет кое-кого
из соседних идальго,  находившихся с  ним в родстве и тоже одержимых,  как и
он,  "манией идальгии".  Дон Томас созвал их не для того,  чтобы спросить их
мнения,  отдать  ли  Фабрисио руку  сестры,  но  чтобы  посоветоваться,  как
наказать  наглеца,   который,   несмотря  на   свое   низкое  происхождение,
осмеливается мечтать о такой знатной девушке, как Ипполита.
   Дон Томас рассказал об этой дерзости собравшимся дворянам,  и надо было
видеть,  какой  яростью зажглись глаза всех  присутствующих при  одном имени
Фабрисио,  сына землепашца.  Они метали против дерзкого громы и молнии.  Они
считали,  что  надо до  смерти избить его  палками,  чтобы этим смыть обиду,
нанесенную  их  роду  предложением столь  постыдного  брака.  Однако,  зрело
обсудив вопрос,  все  же  решили даровать преступнику жизнь,  но,  чтобы  он
впредь не забывался,  задумали сыграть с  ним такую шутку,  которую он долго
будет помнить.
   Предлагали  разные  каверзы  и,  наконец,  остановились  на  следующей.
Решили,  что  Ипполита притворится,  будто  любовь  Фабрисио трогает  ее,  и
как-нибудь  ночью  назначит  ему  свидание  в  замке,  якобы  желая  утешить
несчастного,  которому дон  Томас  отказал  в  ее  руке