аемое зрелище".
  Помню, с утра было солнце, но, когда мы приехали в Бородино, оно ушло под
низкий навес облаков. "Незабываемого зрелища" я не увидел, не увидел
самого Бородинского поля. Открытыми остались отдельные части, остальное
заросло перелесками и посадками вдоль новых дорог.
  Еще со времени чтения "Войны и мира" в моей голове осталась величественная
панорама, увиденная Пьером, когда он поднялся на курган. Там был простор и
обрамление леса где-то вдалеке, а по всему полю блеск оружия, грохот и
дымы канонады.
  Теперь я стоял на том самом кургане у памятника Багратиону и тщетно
пытался вызвать в себе отзвук былого. Дул сильный ветер, погода все больше
портилась. Влево и вправо расходились перелески, только впереди открывался
какой-то простор и белела колокольня церкви.
  Подъезжали автобусы, торговали ларьки и фургоны. Толпы людей бродили между
музеем и курганом Раевского в ожидании начала праздника. Наконец
построился военный оркестр, загремели марши, и солдаты в форме
двенадцатого года вынесли старые русские знамена.
  Потом были речи. Я плохо слышал, потому что стоял далеко от деревянной
сцены и порывистый ветер путал и относил звуки в сторону.
  Во время этой поездки мы поссорились. До этого я плохо спал ночью, и
настроение было неважное. В Бородино я думал только о том, как побыстрее
уехать. Наташа, напротив, была оживленна, с интересом осматривалась и
слушала экскурсоводов. На кургане Раевского ей что-то долго рассказывал
седой человек. Она все время оглядывалась, как бы зовя подойти, но я
остался на месте.
  Меня раздражало, что она слушает скучных экскурсоводов, с кем-то
разговаривает. Я не понимал ее оживления. Мы и до этого ссорились, но так,
как в Бородино, никогда. В беспорядочном разговоре сказали друг другу
много обидного. Конечно, разговор такой давно назревал. Слишком многое в
наших отношениях оставалось нерешенным, и теперь я думаю, по моей вине.
  Из Бородино я уехал один, не дождавшись конца празднества. Наташа осталась
со знакомым, который в своих заботах не заметил нашей ссоры, а только
уговаривал посмотреть представление по своему сценарию, а уж потом ехать
на его машине.
  В электричке ко мне подсел тот самый седой человек, который разговаривал с
Наташей на кургане. Он назвался Артю-шиным, полковником в отставке, и стал
рассказывать о своей домашней коллекции оружия и документов 1812 года.
  Потом он спросил:
  - А где же ваша прелестная дама?
  Я не нашел ничего умнее, как ответить, что потерял свою даму на поле битвы.
  - В прежние времена все было иначе, - сказал Артюшин. - Дамы теряли своих
кавалеров на поле битвы. Тому есть впечатляющие примеры.
  Он принялся рассказывать длинную и, как мне тогда показалось,
сентиментальную историю о Маргарите Тучковой, искавшей своего мужа на
Бородинском поле. Я слушал вполуха, но всем сердцем предчувствовал
непростую размолвку с Наташей.
  Прощаясь, Артюшин приглашал меня в гости смотреть свою коллекцию, которой,
видно, очень гордился.
  На следующий день я позвонил Наташе, но там не ответили. Звонил еще
несколько раз и стал думать, что трубку не берут намеренно. Тогда я не
знал, что, вернувшись из Бородино, Наташа уехала по телеграмме домой.
  Потом и я уехал на целый месяц, а когда вернулся, меня ждала новость.
Хозяйка квартиры, в которой Наташа снимала комнату, сказала, что Наташа
взяла академический отпуск и уехала к больной матери. Когда вернется в
Москву, неизвестно.
  Сначала я ждал письма. Может быть, стоило написать самому, но я не знал
адреса, скорее, не хотел узнавать, потому что все-таки ждал, что она
напишет первой.
  И вот подошло новое лето. Оно навалилось на город жаркое и неуклюжее, как
медвежья доха. Обливаясь потом, медленно брели люди. Горели леса и торф в
Подмосковье, и вечером горьковатая дымка пожара наглухо запирала город.
Старухи во дворе судачили о причинах необычной жары. Температура упорно
держалась за тридцать. Знакомый из панорамы сообщил, что такой разгон лето
брало только в 1812 году.
  Торф, леса, деревянные постройки... Но что-то горело и у меня, выгорало
внутри. Не ладились статьи, не ладились отношения с кем-то из знакомых. Я
ничего не знал о Наташе, но часто думал о ней. Все больше я понимал, что
без нее мне трудно. Я был готов поехать и разыскать ее, но что-то
удерживало.
  Внезапно я решил написать о Бородинском сражении. Память все время
возвращала рассказ Артюшина. Еще раньше попалось стихотворение, в котором
упоминался печальный взгляд генерала Тучкова.
  В библиотеке я разыскал портреты героев двенадцатого года, а среди них
генерал-майора Тучкова. Это правда, выражение его лица полно печали и как
бы предчувствия близкой гибели. Но еще больше в этом красивом и тонком
лице глубокой, я бы сказал, затаенной любви. Генерал Александр Тучков пал
в молодые годы на Бородинском поле, и тело его осталось ненайденным среди
тысяч других.
  Уже после бегства французов его искала жена. Целый день, а потом и ночь с
факелом бродила она в черной накидке среди костров, на которых сжигали
останки павших, но так и не нашла тела мужа. На месте гибели она велела
поставить часовню, а сама ушла в монастырь.
  Что-то теперь отзывалось во мне на эту, казавшуюся раньше сентиментальной
историю. Быть может, тому способствовало необычное лето, так сходное с
жарким летом двенадцатого года. Быть может, чувства мои обострились
разлукой, и я понимал, что такое потеря. Быть может, в сознании упорно
мелькал бородинский пейзаж, где в последний раз видел Наташу.
  Во всяком случае, чаще и чаще я открывал книги о двенадцатом годе. Я
втягивался в его тревожный возвышенный мир, проникался его настроением. И
наконец, строки Пушкина, которые встретил, перечитывая "Повести Белкина",
стали последней и ясной ступенью его понимания:
  "Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское
сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания!"
Я почувствовал нерв тех великих дней. Мне показалось, что он затаен и во
мне, в каждом из нас, и время любви, славы и восторга еще вызовет его к
жизни.


  2

  Я стал бывать у Артюшина. Его большая квартира походила на музей, да и
была музеем. Сотни предметов- оружие, одежда, рисунки и документы, - все
из истории двенадцатого года, были развешаны и разложены по стеллажам до
потолка.
  Он прекрасно знал чуть ли не каждый день войны. Казалось, и знать больше
нечего, но вот он приобретал пожелтевшую страничку рукописи, старый орден
и радовался, как ребенок.
  Одна комната была занята муляжем Бородинского поля и глиняными шеренгами
солдат всех полков. Фигурки аккуратно раскрашены. Войска- пехота,
кавалерия, пушки расставлены по фронту в том же порядке, как в Бородинском
бою.
  - Я только число убавил, - говорил Артюшин. - Одна фигурка заменяет роту.
Но форму и цвета войск отразил по возможности точно. Вот лейб-гусары, у
них красные ментики. Синие с малиновым- это уланы. А вот.пехота, у нее
красные воротники...
  - С французами у меня хуже, - говорил Артюшин. - Я в синее их обрядил,
хотя там пропасть разных мундиров.
  Он в деталях показывал мне главные эпизоды Бородинского боя. Атаки на
Багратионовы флеши, схватку за батарею Раевского. Понемногу и я заразился
подробным интересом к Бородино. Взялся в библиотеке за многотомные
описания.
  Трудно придумать что-нибудь более сумбурное и путаное, разноцветное и
разнокалиберное, чем армия тех времен. По нескольку раз в год выходили
указы о перемене цветов и покроев одежды, замене калибра и введении нового
оружия.
  Гусары, драгуны, уланы, егеря, гренадеры и мушкетеры, кирасиры и
кавалергарды, казаки и артиллеристы- все перемешалось у меня в цветистый
калейдоскоп.
  Целую папку я заполнил набросками, потому что рисунки к повести хотел
сделать сам, а кроме того, одежда под карандашом словно оживала и
требовала хорошенько ее рассмотреть.
  Один гренадерский кивер с султаном из конского волоса, с золоченой
кокардой в форме ядра с тремя язычками пламени, с подвязным ремнем из
золотистой чешуйчатой тесьмы, с этишкетом- трехцветной плетеной нитью,
наброшенной на тулью полукругом, с серебряными кистями по бокам, - один
такой кивер казался мне царем головных уборов.
  Я потихоньку подыскивал героев. Соблазнов открывалось немало. Множество
ярких характеров населяло то время. Пламенные, романтические, по-русски
разудалые. Бесшабашные гуляки-дуэлисты и утонченные, образованные на
демократический лад офицеры. Оригиналы из Английского клуба и задиристые
поэты. Смекалистые крестьяне и бродяги-философы. Студенты Московского
университета и сироты из Воспитательного дома. Живые и наивные создания из
патриархальных семей вроде толстовской Наташи и крепостные актрисы, как
прекрасная и таинственная Параша Жемчугова.
  Меня заинтересовал один человек. Может быть, потому, что вокруг его имени
складывалось несколько совпадений, но в то же время толком не было ничего
известно, наоборот, намечалась путаница.
  В те годы писалось множество стихов. Они ходили по рукам, читались на
биваках, распевались. Вся армия знала наизусть гусарские куплеты Дениса
Давыдова вроде таких:

  Станем, братцы, вечно жить
Вкруг огней под шалашами,
Днем- рубиться молодцами,
Вечерком- горелку пить!

  Понятие "гусарство" в смысле лихого и бесшабашного времяпрепровождения
пошло именно с тех времен.
  Одна из папок в доме Артюшина хранила листки и тетради с безымянными
стихами и посланиями вроде давыдовских. В посвящении одной гусарской
компании я встретил такое четверостишие:

  Там Берестов, задумчивый гусар,
На биваках приятельствовал с нами,
И на лице мешался думы жар,
И жар костра, и пунша яркий пламень.

  Я почему-то все ясно представил. Трепет желтого огня, шум и песни около
костра, а чуть поодаль, опершись на локоть, полулежит молчаливый гусар. На
лице, освещенном снизу, мечутся блики костра, в пристальном взгляде
раздумье и тайна.
  "Задумчивый гусар"- это мне приглянулось. Гусаров называли рубаками,
удальцами, забияками, кем угодно, но "задумчивых" я не встречал.
  Еще трижды попадалась мне фамилия Берестова.
  В наградных документах Бородинского боя поручик Берестов упоминается два
раза. Сначала в списке отличившихся офицеров третьего пехотного корпуса.
Сообщалось, что "поручик Берестов, выполняя особое поручение командующего,
проявил великолепную храбрость. Участвовал в атаке Ревельского и
Муромского полков, получил контузию, но остался в строю, за что
представляется к награде Владимиром 4-го класса". Справа от записи стоял
вопрос.
  Вопросы появились и у меня. Что за особое поручение командующего? Ведь,
кроме Кутузова, которого во всех случаях именовали главнокомандующим,
командующими можно было назвать кого угодно, от Багратиона и Барклая де
Толли до командиров полков и дивизий.
  Почему также не сказано, в каком полку служил поручик Берестов? Это всегда
отмечалось в наградных документах.
  Второй раз, и снова как "выполняющий особое поручение командующего",
поручик Берестов встречается в списках отличившихся офицеров 24-й пехотной
дивизии. Здесь он "немало способствовал славной атаке 3-го баталиона
Томского полка, увлекая солдат до самого получения раны", за что был
представлен к награде "золотой шпагой за храбрость и очередным чином". И в
этой записи стоял вопрос, а кроме того, она была перечеркнута пожелтевшими
штрихами пера.
  Кто ставил вопросы, кто зачеркивал фамилию Берестова и почему? В чем
заключалось "особое поручение"? Не может ли оказаться, что "задумчивый
гусар" и его однофамилец таинственный поручик Берестов одно и то же лицо?
Тогда почему гусар в списках пехоты?
  В третий раз поспешно написанную фамилию Берестова я видел под карандашным
рисунком какого-то боя. "Ал. Берестов"- так было подписано. Карандаш почти
уже стерся, бумага померкла. Наверное, это был старый рисунок. Артюшин
уверял, что он сделан на Бородинском поле прямо во время боя.
  - Смотрите, какая поспешность в линиях, а кроме того, точная топография.
Ведь это атака на батарею Раевского! Рисунок даже не закончен...
  Вглядываясь в слабые штрихи, я думал о том, что Томский пехотный полк, в
атаке которого участвовал поручик Берестов, стоял как раз позади кургана
Раевского.
  И все-таки я мало верил Артюшину. Неужто в таком жарком месте, как батарея
Раевского, где каждая струнка пространства была перебита ядром или
картечью, кто-то рисовал с натуры да еще не забыл подписаться?
  Но троеликий Берестов- гусар, художник и офицер с таинственным поручением-
все больше занимал мое воображение. Конечно, это могли быть однофамильцы
или родственники. В то время служили в армии целыми семьями. Давыдовых,
например, кроме Дениса, воевало по меньшей мере еще трое.
  Но что-то заставляло меня искать образ одного Берестова. Я стал
придумывать его жизнь, я пытался уложить в нее неясные и противоречивые
сведения. И это меня увлекло, потому что фигура выходила необычная.
  Теперь и путаница в наградных документах, и недомолвки, и отсутствие
других упоминаний- а я посмотрел много материалов, вплоть до
биографических справочников по армии- все было на руку. Неопределенности
оставалось ровно настолько, чтобы мое воображение смогло принять участие в
этой загадочной для меня судьбе.


  3

  Для повести я выбрал пять дней. 22 августа русские нашли позицию у
Бородино, а 26-го состоялось сражение. За несколько бородинских дней я
хотел развернуть сюжет, а кроме того, показать схватку за Шевардинский
редут, она случилась накануне главного боя.
  Самой битве я отводил главное место. Она представлялась мне огромной
грохочущей панорамой, где решались и судьбы двух армий, и тысячи
человеческих судеб.
  Прочел я в библиотеке достаточно много. Пора было приниматься за первую
главу. Осталось само Бородинское поле.
  Я с нетерпением ждал сентября, чтобы в те дни, какие отвел для книги,
приехать в Бородино и остаться наедине с полем. Пройти его вдоль и
поперек, узнать его запахи, краски. Спать на его траве, как спали солдаты,
смотреть в его небо. Слушать шелест его ветерка, посвист его птиц.
Зрительно, осязательно, чувственно хотел я постичь сокровенную тайну
Бородинского поля и надеялся, что оно откроет мне такое, о чем не пишут
книги.
  Третьего сентября, 21 августа по-старому, я уложил рюкзак и поехал в
Бородино. В полдень я был на месте. Теплый и ясный день стоял в
Бородинском поле. Пока ничто не означало осени, но иногда в попавшей на
просвет листве вспыхивала та самая печальная ясность, которая предвещает и
увядание и холод.
  Я шел и думал: где ты, мой Берестов? В каком бою сложил голову? Где искала
твою могилу любимая? А может, прах твой до сих пор таится под бородинскими
холмами? И был ты таким, как придумал я, или вовсе иным?
  Почему я взялся за эту книгу? Что я хотел рассказать, какие чувства
выразить? Я и сам не знал толком. Это было как дальний зов, смутный, но
властный, и звук его нарастал.
  Я шел через поле, и теперь мне не мешали перелески и новые дороги.
Внутренним зрением я видел его целиком. Вместе с ужасным ударом пушек в
голове вспыхивала ослепительная панорама боя.
  Сначала я решил пройти поле наискось до памятника Кутузову в Горках, а
оттуда вернуться по всему фронту к Семеновской и выбрать место для
ночлега. Шагать было легко, кроме спального мешка и бутербродов, в рюкзаке
ничего не было.
  В Бородино много памятников. Черного, серого, красного гранита. Круглые
колонны, треугольные стелы, просто гранитные глыбы. Я подходил к каждому и
читал надписи.
  На кургане Раевского я посидел у могилы Багратиона и только теперь обратил
внимание, что здесь нет памятника защитникам батареи.
  Я вытащил записную книжку и нашел, что на кургане сражались дивизии
Паскевича и Лихачева. Правда, памятник полкам Лихачева я видел где-то
позади кургана, хотя дивизия и ее генерал легли именно здесь. Но почему
нет памятника 26-й дивизии? Ведь это она начала оборону кургана.
  Я нарвал жесткой полевой травы и стал выкладывать из нее начальные буквы
полков, о которых почему-то никто не вспомнил. Их было пять: пехотные
Полтавский, Орловский, Ладожский, Нижегородский и один Егерский. Совсем
неожиданно у меня получилось ПОЛЕ. Правда, оставалось еще "Н" от
Нижегородского пехотного, я выложил его чуть в стороне.
  Я ушел с батареи Раевского, думая о своем маленьком памятнике солдатам, о
невзначай получившемся слове.
  Вдруг меня остановила внезапная мысль: "Н", буква "Н", которая осталась
одна! Я вернулся на батарею и положил рядом с "Н" бледно-желтый полевой
цветок. "Н"- Наташа! Еще один памятник, вышедший ненароком. Памятник нашей
последней встрече. Мне даже вспоминалось теперь, что мы расстались как раз
на том месте, где я складывал буквы из жесткой бородинской травы.
  На Багратионовых флешах, позади Спасо-Бородинского монастыря, я нашел
место для ночлега.
  В другое время достаточно было бы одной спокойной красоты этих русских
пригорков, просторных полян, полукружий невысокого леса и разбросанных там
и тут беседок из двух или трех деревьев. Но гранитные монументы, такие
спокойные и задумчивые, как сама природа, артиллерийские брустверы,
ставшие ложбинками зеленого поля, лишали пейзаж сиюминутности, уводили
вглубь, и оттого деревья, даже простая трава, казались полными глубокого
значения.
  Позади левой флеши вплотную к небольшому лесу стояла высокая продолговатая
копна сена. Там я и решил разложить спальный мешок и устроиться на ночь.
  А пока присел на розовую гранитную тумбу у памятника сумским и
мариупольским гусарам и стал разглядывать стройный контур
Спасо-Бородинского собора.
  В музее я видел набросок плана Бородинского боя. На плане рукой генерала
Ермолова сделана карандашная помета: так он показал Маргарите Тучковой
место гибели ее мужа. Сначала вдова поставила здесь часовню, а в 1839 году
вместе с другими основала женский монастырь, в котором стала первой
настоятельницей.
  Раскачивая портфелем, мимо шла крошечная школьница с большим белым бантом.
Около меня она остановилась и посмотрела с любопытством.
  - А здесь сидеть нельзя, - сказала она. - Нам в школе говорили.
  - Почему же?
  - Потому что камень священный!
  - Согласен, - сказал я и переселился с тумбы на траву.
  - А что вы здесь делаете?
  - Смотрю Бородинское поле.
  - Только, пожалуйста, не бросайте окурки и консервные банки, - важно
сказала девочка.
  - А как ты думаешь, - спросил я, - что такое священный камень?
  - Священный?.. - Она задумалась. - Ну, это который всегда освещен...
солнцем...
  - А как же ночью?
  - А ночью луной и звездами, - нашлась она.
  Я улыбнулся. Девочка перешагнула чугунную цепь, вытащила из портфеля
косынку и несколько раз обмахнула ею розовый гранит монумента.
  - Только, пожалуйста, - еще раз и очень важно напомнила она, - не пачкайте
памятников. Им еще долго стоять.
  Потом она ушла, напевая, подпрыгивая, и несколько раз оглянулась на меня с
грациозным, по-детски кокетливым наклоном головы.
  До вечера я бродил по флешам и вдоль Семеновского оврага.
  Сбоку от монастыря стоял крепкий каменный дом. Он пустовал, кое-где были
выбиты стекла. В этом доме, бывшей гостинице монастыря, Толстой работал
над "Войной и миром" во время поездки на Бородинское поле.
  Уже порядком стемнело, когда я вернулся к стогу сена, где хотел ночевать.
Я вытащил спальный мешок, устроил нишу в основании стога и скоро уютно
лежал среди крепкого пахучего настоя, острых покалываний палочек сена и
мыслей о будущей книге, о Берестове, о Наташе.
  Немного стало знобить. Я забрался в спальный мешок, отодвинул нависший
пласт сена и стал смотреть на звезды. Они светили уже в полную силу, одни
четким холодным сиянием, другие желтоватым неярким подрагиванием.
  Я думал о том, что многие из бородинцев, оставивших воспоминания, писали о
звездах. Вот так лежали они в ночь перед битвой с глазами, устремленными
на небесную россыпь. Каждый искал свою звезду и разговаривал с ней.
Спрашивал, так ли он прожил жизнь и что ждет его завтра.
  Смотрел на звезды и