нт. Дрожки катили, покачиваясь.


  2

  До самой Москвы Фальковский молчал. Я тоже не разговаривал, а только
смотрел по сторонам. Впервые я обратил внимание на солдата, который сидел
на козлах. Он как-то особенно сутулился. Надвинутая на самые брови каска и
большие черные усы придавали ему торжественно-мрачный вид.
  - Поедешь на Пречистенку к дому Долгорукова, - сказал Фальковский.
  Солдат не ответил.
  - Ты слышал меня, Федор? - спросил Фальковский.
  - Так точно, - глухо ответил тот, не повернув головы. Мы снова проехали
Каменный мост. Теперь я увидел Кремль на фоне густо-желтого закатного
неба. Его стены и башни казались легкими, чуть ли не прозрачными с
неожиданным то голубым, то розовым оттенком, а зелень холмов и
подступившей к стене насыпи темно-изумрудной, как на раскрашенном лубке.
  Иван Великий, вытянув лебединую шею, врезался в темнеющий небосвод
одиноким перстом. Яркими золотыми точками горели орлы на башнях.
  Справа проплыл дом Пашкова. За черной витой оградой неровным пульсом
вздрагивал фонтан, и одинокий павлин с длинным волочащимся хвостом
неподвижно стоял на взгорье пашковского сада, не то задумавшись, не то
разглядывая панораму Кремля и Замоскворечья.
  Волхонка была пуста. Мелькнул собор, косым рядом пошли деревянные дома. Мы
проехали грязный ручей и круто взяли вверх по Пречистенке.
  Внезапно я сказал:
  - Остановите.
  - Что? - спросил Фальковский. Солдат натянул вожжи.
  - Мне нужно повидать знакомого. Ведь я под условным арестом, не так ли? И
могу еще пользоваться кое-какой свободой?
  Мы стояли перед домом Листова. Крыша его виднелась за углом переулка.
  - Хорошо, - сказал Фальковский.
  Мы въехали во двор. Ворота распахнуты, никто не вышел навстречу. Я
выпрыгнул из дрожек и пошел к дому.
  Уж если Ростопчин знает про Листова, то скрывать нечего. Терять Листова из
виду я не хотел. А кто знает, как развернутся события дальше, куда завезут
меня дрожки Фальковского.
  Я вошел на крыльцо. Вдруг кто-то вскрикнул за моей спиной. Всхрапнули
кони, взвизгнули колеса. Я обернулся и успел увидеть выезжающие, точнее,
выпрыгивающие из ворот дрожки и лежащего на их спинке навзничь, лицом ко
мне, с раскинутыми руками Фальковского.
  Черная треуголка осталась лежать на земле.
  Я постоял, ожидая продолжения внезапного происшествия. Потом вышел за
ворота, оглядел переулок. Никого. Странно. Что произошло? Я поднял
треуголку и обошел дом. И здесь никого.
  - Никодимыч! - крикнул я во дворе. - Никодимыч!
  Где-то залаяла собака, другая ответила, и собачья перекличка огласила
пречистенские дворы.
  Что случилось с Фальковским? Почему так стремительно умчался экипаж? Уж не
хватил ли его какой-нибудь удар? А этот солдат, Федор? Я даже не заметил,
был ли он на козлах.
  Я достал записку Лепихина и в сумеречном свете догорающего заката разобрал:
  "Завтра не позже восьми утра у Красных ворот Зачатьевского монастыря, что
на Остоженке".
  Я задумался. Куда теперь? Ждать Листова? Куда запропастился Никодимыч?
Листов, должно быть, ищет свою невесту. Я также не исключал, что его
задерживает Ростопчин. Пожалуй, нужно побродить по Москве, а потом
вернуться. Но в какую отправиться сторону?
  Я пошел вверх по Пречистенке... Кропоткинская! Я тебя не узнавал, но
внутренним чутьем понимал, что это ты, моя улица. Я знал, что ты сгорела,
сгоришь этим яростным летом двенадцатого года, а потом отстроишься заново,
и я полюблю твои разновысокие особняки, твои переулки и спокойные закаты
над тобой.
  Ни одного дома! Ни одного дома из тех, что будут стоять потом, но все-таки
это ты, без сомнения. Быть может, у каждой улицы с рождения есть душа, а
дома- только одежда, которую можно сменить?
  В некоторых окнах уже выставлены свечки, но их слабый огонь еще не
тревожит коричневатого сумрака. Вдали над подъездом какого-то особняка
горят масляные фонари, там видно движение.
  Я подошел. Длинный двухэтажный дом с арками и колоннами. Неярко горят
высокие полукруглые окна.
  Внезапно я остановился. Не может быть! Дом возле Академии! Неужели? У
Академии художеств, что на Кропоткинской! Вот галереи с обеих сторон,
ажурные балконы. Вот ниши и арки, только сквозные. Потом их, видно,
заделали, остались одни профили. Да, это он! Его стройная осанка, его
многоколонный фасад. Так он сохранится?..
  У этого дома, у Академии художеств, на той далекой во времени
Кропоткинской мы часто встречались с Наташей. Она жила в двух шагах
отсюда. В двух шагах, в полутора веках жила от меня Наташа...

  Вот я перебегаю улицу. Она стоит, прислонившись к стене, с раскрытой
книгой. Я бегу, перебегаю улицу, машина проскальзывает мимо. Из-под
упавшей на глаза пряди она быстрым взглядом ловит меня, откинувшегося от
машины...
  Я подхожу. Она закрывает книгу. Видно, и не читала ее, а так, просто
держала, чтобы не выглядеть праздной на этой бегущей полуденной улице.
  - Опаздываешь? - говорит она. - Никогда не приходишь
вовремя.
  Она торопливо сует книгу в сумку, встряхивает головой, откидывая со лба
веер выгоревших волос, и все ее загорелое лицо оживленно волнуется.
  Мы беремся за руки и переходим улицу. Опять набегает машина. Наташа держит
меня, не отпуская, хотя проскочить еще можно. Я стою недовольный. А она
говорит с укором:
  - Всегда ты бежишь под машины.
  - Но я не бегу под машины!
  - Ты так перебегал улицу, что у меня сердце упало.
  - Вот чепуха! - Я сержусь.
  Она все-таки держит меня, пока не проедет последняя, самая дальняя машина.
  Мы наконец переходим, и вдруг на мгновение я ощущаю себя хрупким, быть
может, дорогим сосудом, который вот так осторожно и тихо несет чья-то
бережная рука. Странное, щемящее чувство...
  Стою зачарованный воспоминанием. В ладони возрождается ощущение ее руки,
маленькой, теплой, обладающей магнетической силой. Неужели все это было?
Июльский полдень, горячий мягкий асфальт, машины, скользящие мимо с липким
шорохом, ее рука в моей и мерный гул огромного города...
  Теперь тишина. Я смотрел на скромные огни масляных фонарей и думал о некой
связи, быть может, единстве двух моих судеб, в каждой из которых лицо
девушки, и лицо этого дома, и множество других смутно знакомых лиц, и,
наконец, этот город, эта земля и небо- все близкое и знакомое, хотя и не
узнанное еще до конца...
  У подъезда стояло несколько экипажей, двери распахнуты. Подкатила еще
коляска, вышли два офицера. Один сказал довольно громко:
  - У князя такой балкон вместо челюсти, что непонятно, зачем ему балконы на
особняке.
  Другой хохотнул, и они скрылись в подъезде.
  Стало быть, это и есть дом Долгорукова по прозвищу "балкон"? Впрочем, я
мог бы догадаться и раньше. Фальковский приказал ехать на Пречистенку, но
только у одного дома на улице чувствовалось оживление. Значит, ужин здесь.
И здесь поджидает меня Ростопчин.
  Я не собирался прятаться. Эмалевый медальон и воспоминания влекли меня в
дом на Пречистенке.
  У дверей встретил лакей в темно-красной ливрее с золотым позументом.
  - Пожалуйте, - сказал он глухим басом.
  - Много народу? - спросил я, снимая фуражку.
  - Какой там. - Он принял фуражку. - Тихий бал-с. Господ сорок от силы-с.
  - А граф Ростопчин?
  - Еще не прибыли, но ожидают-с.
  Я отстегнул ташку и постоял перед огромным зеркалом. Снимают ли ментик?
Судя по спокойствию лакея, который уже занял свой стульчик, нет. Я оглядел
себя. Черный в красных шнурах доломан, алая подкладка ментика, серебряные
эполеты. Лицо усталое, сапоги пыльные.
  Я хотел попросить щетку, но швейцар уже застыл в полудреме. Вздрагивали
седые баки.
  Потоптавшись немного, я стал подниматься по лестнице, выложенной зеленым
ковром. Освещение скудное. Всего по одной свече в деревянных тройниках,
редко повешенных на стене. В нишах притаились статуи.
  Я шел, придумывая, как представиться, и зная, что в домах "допожарной"
Москвы гостей принимали без церемоний, даже незнакомых. Военного мундира
для рекомендации было достаточно.
  Но "прием" превзошел мои ожидания. На меня попросту не обращали внимания.
Я прошел несколько едва освещенных комнат. На диванах курили длинные
трубки, распевали песни. Пробежала горничная в зеленом переднике с большим
фарфоровым чайником на подносе. Проковылял маленький старичок в белых
чулках. Он вскинул голову и уничтожающе посмотрел на меня. Я поклонился.
Быть может, хозяин? Тогда в полутьме я не разглядел его знаменитой челюсти.
  Наконец я попал в залу. Здесь посветлей. Оранжевые шторы, портреты на
мраморных стенах, скользкий мозаичный пол, в глубине сцена для музыкантов.
Две люстры озаряли гроздьями свеч.
  Горстками стояли несколько человек, все больше пожилые. В одном углу
бело-розовым букетом собрались дамы. Там смеялись.
  Я сделал несколько шагов, туда, сюда. На меня покосились, но разговор
продолжался.
  - Да-с! - говорил кто-то в темном сюртуке. - Только постное! Когда
отечество горит, сладости в рот не лезут!
  - Да бросьте вы, батюшка, - отмахнулся другой. - Горит, горит! Не в кухне
же у вас подгорает, ешьте себе на здоровье.
  - Бахметьев обед с семи до пяти блюд убавил.
  - Лучше бы ополченцев нарядил.
  - Если Москву оставлять, дом свой подожгу, знайте! - громче всех говорил
"темный сюртук".
  - Да откуда вы, батюшка, такой патриот взялись?
  - Я не успокоюсь, пока не искупаюсь в крови французов! - распалялся
"сюртук".
  От бело-розового букета отделился офицер в белом кавалергардском мундире и
быстро пошел ко мне.
  - Да! - сказал он. - Вы здесь! Наверное, графа ждете?
  Я узнал адъютанта Ростопчина. Только выглядел он сейчас веселым и юным, не
то что в приемной. Он разглядывал меня с легким удивлением и как бы
удовольствием.
  - Да вы, оказывается, гусар! Какого полка, не пойму?
  - Особого, - сказал я с шутливой серьезностью. - Даже не спрашивайте.
  - Вы правы, столько полков сейчас новых, я уж запутался. Пойдемте,
познакомлю avec des dames charmantes Он быстро и доверительно описывал
достоинства и недостатки знакомых дам, а я только мог заключить, что
Ростопчин не посвятил его в свои замыслы. Больше того, адъютант, видимо,
считал, что граф проявил ко мне особое расположение. Иначе почему он так
охотно взялся за мою опеку?
  - Это лучшее, что осталось, - говорил адъютант. - Так сказать fine fleur
Мы подошли.
  - Поручик Берестов, рыцарь легкой кавалерии! - провозгласил адъютант. -
Между прочим, особого полка!
  - Какого же? - спросила темноволосая девушка в розовом платье туникой.
  - Прекрасный кавалергард преувеличивает, - отшутился я.
  - Какой он кавалергард, он просто Ванечка, - сказала девушка с пышными
рукавами, похожими на белые шары.
  - Да, да, зовите меня просто Ванечкой, - согласился адъютант. - Так
удобнее. - Ему, видно, нравилось это фамильярное и вместе с тем семейное
обращение. - А вас, кстати, как величать?
  - Александр.
  - Браво! - сказала темноволосая. - Вы наш Македонский. Скажите,
Македонский, скоро вы побьете французов?
  - Достаточно скоро, - ответил я.
  - Нет, правда, как дела в армии?
  - А почему вы без сабли?
  - Как Кутузов?
  - Что говорят про Барклая?
  - Когда будет сражение?
  - Уезжать из Москвы или оставаться?
  Вопросы посыпались градом. Подошли еще два офицера и студент в синей
тужурке с малиновым воротником. Начался беспорядочный спор. Кто обвинял в
неудачах Барклая, кто Беннигсена, кто уверял, что французы несокрушимы,
кто предсказывал народный бунт.
  - Мы собираем женский легион! - кричала темноволосая девушка в тунике. -
Софи, Катрин и я вступаем! У меня даже каска есть!
  - Вот вы из армии, а ничего толком не говорите, - укоряла меня другая.
  - Да я так, второе лицо, - ответил я.
  - Как второе?
  - Старшим со мной другой офицер.
  - Какой офицер, где он, как его звать?
  - Ротмистр Листов.
  - Это какой Листов? Который с Лашковым стрелялся?
  - Не знаю, - сказал я.
  - Как же не знаете? Ведь он с Лашковым стрелялся из-за крепостной!
  - Вот уж и крепостной! - возразила черноволосая. - Откуда ты знаешь?
  - Он ему ухо отстрелил! - сказала другая.
  - Я бы и в лоб не пожалел, - вставил офицер в форме улана.
  Общество оживилось.
  - Постойте, постойте! - вмешался сияющий Ванечка. - Поручик, вы что же, не
слышали про Листова?
  - Да, в общем... - сказал я.
  - Ах, какая романтическая история! - воскликнула черноволосая.
  - Он в крепостную влюбился!
  - Так уж и крепостную! Откуда ты знаешь?
  - Все говорят!
  - Они бумаги подделали!
  Поднялся гомон.
  - Постойте, постойте! - кричал Ванечка. - Поручик, я расскажу! Я знаю
наверное! Мне Хлудов в точности описал, он секундантом был на дуэли.
Значит, так, с чего там началось?
  - Он увидел ее в Воспитательном доме, - подсказал кто-то.
  - Ага! Значит, так, поручик. Лашков-старший, это толстое брюхо, едет на
спектакль в Воспитательный дом, видит там очаровательное видение и
возгорается мыслью добыть его в свой домашний театр, так сказать, пригреть
сироту.
  - Знаем мы его домашний театр! - сказала черноволосая. - Одни наложницы,
как только Москва его терпит.
  - Ну вот, - продолжал Ванечка. - Стало быть, начинает выпрашивать девушку
у директора Тутолмина. А только и всего требуется, что ее согласие. А она
согласия не дает! Тут и молодой Лашков на девушку польстился. Как, бишь,
ее звать? Кто помнит?
  - Настасья! Катерина! Наталья!
  - Неважно. Долго ли, коротко, Лашковы вдруг предъявляют Тутолмину бумаги,
по которым следует, что девушка эта дочь их крепостной, бежавшей с
каким-то там... я уж не знаю. Словом, забирают ее силой из Воспитательного
дома, обхаживать начинают, а она упрямится.
  - Я точно знаю, что они бумаги подделали! - сказала девушка в платье с
шарами.
  - А тут и Листов ввязался, - сказал Ванечка. - С Лашковым он был в
приятелях и знал всю историю. За девушку стал вступаться...
  - Влюбился!
  - Потом дуэль с Лашковым, а после девушка исчезает.
  - Он ее увез!
  - Но куда? Что ему с ней делать? Не жениться же?
  - А пусть бы и женился. Шереметев женился на своей крепостной.
  - Но у той воспитание! Она по-французски говорит и какая актриса!
  - У этой тоже воспитание! Я видела, у нее стать, как у дворянки! Если
сирота, это не значит, что из простых. Мало ли всяких историй на свете!
  - Господа, господа! - кричал Ванечка. - Хватит об этом! Будут у нас танцы,
наконец?
  - Старик объявил "тихий бал", - сказал улан.
  - Разве они дадут повеселиться! - Черноволосая посмотрела на шуршащих
разговором стариков.
  - Им только черепашьи супы есть да в "бостон" играть!
  - А я люблю "тихий бал". Не то что в Благородном собрании, где свечи от
духоты гаснут.
  - Помните, как у Небольсиной на именинах Ростопчин прислал громадный торт?
Его раскрыли, а оттуда вышел карлик с незабудками!
  Подошел лакей с большим подносом, уставленным запотевшими бокалами.
  - Венгерское. Пожалуйте-с.
  - А ананасы?
  - Ананасов нет по случаю войны-с, - ответил лакей.
  - У Апраксиных были вчера ананасы!
  - Не могу знать-с, - твердо ответил лакей. - Холодный рябчик, кулебяка,
фрукты и мороженое пожалуйте. В обеденной.
  - Кулебяка? Фи!
  - Господа! - сказал Ванечка. - Я предлагаю собрать по комнатам молодежь.
Салтыков, Мамонов и Гагарин здесь.
  - Вяземский, - добавил кто-то.
  - Копьев, Арсеньева, Павлова...
  - Вот-вот! - сказал Ванечка. - Я предлагаю собрать всех в зеленую гостиную
и сыграть фанты! Дамы и господа! В кои-то веки собрались! Может, последний
вечер в Москве! Завтра многие уезжают в армию.
  - Фанты, фанты! - закричали все.
  Мы взяли в руки по свечке и пошли по комнатам с криком:
  - Фанты, фанты! Последний раз фанты в городе Москве!
  - А вон и наш граф, - сказал мне адъютант. - Вы подойдете к нему?
  - Пожалуй.
  - А я исчезаю. Ждем вас в зеленой гостиной. Туда и ужин подадут.
  - Фанты, фанты! - закричал он тут же, убегая за остальными. - Последний
раз фанты в городе Москве!


  3

  Ростопчин был в том же сюртуке с генеральскими эполетами, только галстук
сменил на более светлый. Он первый увидел меня и сразу подошел, бросив
разговор с кем-то из гостей.
  - О! - сказал он. - Не ожидал так рано. - Он скользнул взглядом по моему
гусарскому мундиру, но ничего не сказал.
  - Как съездили? Застали свою модель? - Глаза его искали Фальковского.
  - Увы, не застал, - ответил я. - А капитана нет, могу предложить только
его треуголку.
  Я коротко рассказал о происшествии у дома Листовых.
  - Но это странно, - сказал Ростопчин. - В чем же дело?
  - Не знаю. Но, может быть, вот в чем. По дороге я спросил Фальковского, не
опасается ли он, что я ударю его и сбегу.
  - Вот как? - Ростопчин вскинул брови.
  - Боюсь, моя угроза обернулась не шуткой. Похоже, его действительно кто-то
ударил.
  - Но кто?
  Я пожал плечами.
  - Ведь я намекал вам, что я человек не простой. Кое-какие, даже шутливые
мои предсказания могут сбываться. Особенно если дело касается меня и моей
личной свободы. Ведь Фаль-ковский уверял, что я под арестом, хоть и
условным.
  - Ну! - Ростопчин взмахнул рукой. - Это он перестарался. Послушайте,
давайте-ка сядем на тот диванчик.
  Мы отошли в глубь зала.
  - Дорогой мой, - заговорил Ростопчин. - Я ведь и сам понял, что вы человек
не простой. Утром я только почувствовал это, но вот прошел день, и я
уверен. Я сопоставил факты и решил, что обыкновенный человек вряд ли мог
знать все, что вы мне рассказали. Депешу от Кутузова я получил именно с
полковником Федоровым и как раз в то время, как вы сказали. И Платов
заезжал, необыкновенное дело, что он в Москве. Что же касается
Фальковского, то я вызвал его только потому, что не хотел терять вас из
виду.
  Он взял меня за руку.
  - Фальковский мой лучший офицер. Я считал его способным раскрыть любое
дело. Вашей странной биографией занимался он. Как только я почувствовал за
вами силу, сразу решил звать Фальковского. Я сказал себе: пусть они
сойдутся. Кто кого, понимаете? У Фальковского мертвая хватка, другой бы от
него не ушел. Так вот я подумал, если вам удастся вырваться, то вы станете
важным для меня человеком.
  - Что значит важным человеком? В каком смысле?
  - Ах, это не просто растолковать.
  - Но я бы мог легко исчезнуть.
  - Но вы не исчезли! Вы передо мной, значит, я вам нужен. Бог с ним, с
Фальковским. Быть может, вы его отправили на тот свет, но я вам прощаю.
Послушайте, с кем, как не со мной, вы развернете свои способности? И с
кем, как не с вами, я сумею добиться своего! Я как в пустыне, милый, как в
пустыне! Мне не на кого опереться.
  Глаза его горели, на щеках появился румянец.
  - Смотрите, вон перед вами цвет государства, хилые старцы, способные
только шушукаться между собой. Вон тот- губернатор Обрезков, он только в
карты играет и спит. Рядом вице-губернатор Арсеньев, по прозвищу "тесто",
отпетый пьяница. Вон генерал-полицмейстер Ивашкин, нюня и трус, под
каблуком у жены, какой из него полицейский? Предводитель дворянства дурак
и обжора, архиепископ простой бабник. А прочие, прочие! Вон
Трубецкой-пустослов, его не иначе как "тарара" кличут. Вон "алмазное
видение" Голицын, ему только бы бриллианты носить. Вон "зефир" Раевский,
его ветер, как бумагу, носит... Ах, батенька! У меня триста полицейских
офицеров в Москве, из них стоящий один Фальковский. В Петербурге то же
самое, а по всей России еще хуже!
  - Что же вы хотите? - спросил я.
  - Чего я хочу? Ах, дорогой... Для себя ничего, ровным счетом ничего! Я
хочу сильной России, России, которая свернет шею этому Бонапарту!
  - Но и другие того же хотят. Разве государь...
  - Он слишком мягок, - перебил меня Ростопчин. - Он слишком добр.
  - Но может быть, народ одолеет французов?
  - Народ? Это будет ужасно. Народ- это бунт. Топоры, вилы, косы. Мы все
будем болтаться в петле вместе с Бонапартом.
  - Уж не хотите ли вы сами оказаться победителем?
  - А почему бы и нет? - Ростопчин пожал плечами. - Превратить Москву в
цитадель, встать во главе народного гнева.
  - Вы же сами боитесь бунта.
  - Бунт- это стихия. Если взять его в руки- это уже народная война.
  - И вы во гла