дочно соображал. Нет, этот орешек твердый, криком его не возьмешь.
"Вернейший человек их сиятельства грахва. Можно сказать, дружок". Вдруг
передо мной возникло лицо Ростопчина и память воспроизвела слова: "У меня
есть на примете люди, но это так, первая линия, кулаки, а мне нужно
умов... Когорта стремительных и неотразимых... Ваш девиз будет per aspera
ad astra- через тернии к звездам!"
- Значит, нет распоряжения? - протянул я, все еще обдумывая. - А ну-ка,
Блохин, per aspera ad astra, неси мне ключи!
  Я сказал это в слабой надежде, что пылкий Ростопчин мог развернуть перед
любимцем часть своих планов. Первая линия, "кулаки", ведь это о таких, как
Блохин.
  Результат оказался неожиданным. Блохин сразу подобрался, даже вытянулся.
Он вынул из кармана ключи и сказал:
  - Пожалуйте.
  Он взял фонарь, и мы пошли по мрачному коридору.
  - Семеро здесь у вас?
  - Семеро.
  - Лекаря остались?
  - Нет, лекаря с больными в Нижний отправлены.
  - А почему всем занимаются солдаты?
  - Приют причислен к военному госпиталю.
  - Что вы делаете с этими... - я не мог подобрать слова, - больными,
заключенными?
  - Купаем в холодной воде.
  - Только и всего?
  - Вода со льдом из подвалов. Так что ощутительно.
  - Граф приказал гнать всех взашей, кроме опасных. Есть здесь опасные?
  Блохин пожал плечами.
  - Начнем с женщин, - сказал я.
  Загремели ключи. Фонарь озарил довольно большую комнату с несколькими
топчанами. На одном из них, закутавшись во что-то серое, испуганно
привстала худенькая девушка. На другом кто-то лежал, не поднимаясь.
  - Здесь кто? - спросил я.
  - Настасья Горелова, служанка, доставлена из Воронцова. Разглашает
государственную тайну. А та, старуха, даже имени не сказала. Кричала на
площади, что Бонапарт сын Екатерины.
  Я подошел к девушке:
  - Жалобы есть?
  Она, не отвечая, смотрела на меня.
  - Не будет говорить, - сказал Блохин. - Как привезли, так молчит. Даже
купаем, не кричит, как остальные.
  Старуха на дальнем топчане не вставала.
  - Что с ней? - спросил я.
  - Спит, - сказал Блохин. - Она всегда спит.
  - Неужели и ее в ледяной воде купаете?
  - Иногда, - замявшись, сказал Блохин.
  - А остальных?
  - В день трижды.
  - Отпирайте мужскую камеру, - сказал я. - А я здесь закончу.
  - Извольте, - сказал Блохин. - Следующая дверь. Он вышел.
  - Настя, - сказал я. - Слушай внимательно. Сейчас тебя выпустят. У дверей
тебя ждет Федор, твой брат.
  Она вздрогнула.
  - Отъезжайте в конец улицы, там меня ждите. Ты поняла? Она кивнула
головой. Живая слюда ее глаз вспыхнула дрожью. Я вышел.
  В мужской камере по углам прятались темные фигуры.
  - Жалобы есть? - громко спросил я. Молчание.
  - Два дня не кормят, - сказал кто-то неуверенно.
  - Не кормите? - Я обернулся к Блохину.
  - Крупа кончилась, да и хлеб плохо подвозят, - ответил тот.
  - Еще жалобы есть?
  Никто из них и не думал сказать, что вот он здоровый, а посажен в
"долгауз". Впрочем, быть может, они говорили. Быть может, сам Ростопчин
приезжал сюда и с улыбкой выслушивал жалобы. Глухая стена между правдой и
неправдой.
  - Христос не жаловался, когда распинали, и нам грех, - сказал голос из
самого угла.
  - Вот, - оживился Блохин. - Этот, пожалуй, опасный. А остальные так, на
кого донос, кто сболтнул чего.
  - Тогда гнать всех отсюда, - сказал я. - А с этим поговорю.
  - Гулько, Никифоров! - крикнул Блохин. Прибежал фельдфебель.
  - Всех гнать взашей.
  Камера опустела. Как тени скользнули мимо меня люди с измученными, серыми
лицами.
  - Прощай, дедушка Архип, - тихо бросил кто-то.
  - Свидимся еще, - сказал голос из угла.
  Я подошел. Прямо на полу у стены сидел седобородый старик и прямо смотрел
на меня.
  - Опасные слова говорит, - сказал Блохин. - Будто Москву французы захватят
и сгорит она дотла.
  Я обратился к старику:
  - Говорил?
  - Сгорит Москва-матушка, сгорит, - торжественным голосом сказал тот.
  - А ты сам-то московский?
  - Бородинский я, - ответил старик. - Из сельца Бородина, что господ
Давыдовых.
  Я присвистнул:
  - Из Бородина? А сюда чего пришел?
  - Москву-матушку спасать. И семя принес цветка несгораемого. Где семя то
посадить, там на версту кругом пожар не коснется. Так нет же, отняли все,
душегубы!
  Я повернулся к Блохину:
  - Что за семена? Он махнул рукой:
  - Сумасшедший.
  - Что за цветок такой, дедушка? - спросил я.
  - Неопалимый, - ответил тот. - Горит он, да не сгорает. На святой земле
бородинской растет.
  - Отпустите его, - сказал я Блохину. - Безобидный старик. Сколько их
бродит по русской земле.
  - Слушаю, - сказал Блохин.
  Мы прошли мимо женской камеры. Свет фонаря выхватил все так же лежащую на
топчане фигуру. Блохин подошел.
  - Бабка, вставай! Воля тебе выходит.
  Она не ответила. Блохин толкнул ее, наклонился.
  - Мертва. - Он перекрестился.
  - Уморили старуху, - сказал я, - молодцы-воины. Блохин только мрачно
посмотрел на меня.


  6

  На улице я не нашел ни Федора, ни Насти. Уехали. Наверное, не вытерпел
Федор, а может, Настя не так сказала. Выскользнул кончик пути к Наташе.
  Ну ничего, "даст бог, свидимся", так, кажется, говорил старик. Сейчас я
чувствовал в себе силы пойти на Пречистенку, в дом Листова, накричать на
"псов цепных" Цыбикова и Шесто-пятова, разогнать их, узнать о Листове.
  Придется пешком идти, извозчика, конечно, не сыщешь. Уже за полночь,
двадцать четвертое августа, какой там извозчик. Через день Бородинская
битва, Наполеон в ста верстах от столицы. Город пустеет, извозчики давно
бросили работу, тем более ночную. Я знал примерное направление. Выйти бы к
центру, а там уж найду Пречистенку.
  Под звездным просторным небом я шел, спотыкаясь, по улицам. Несколько раз
меня облаяли собаки. Кое-где в домах еще светились окошки. Поздно не спят
в старой Москве. Или, быть может, укладываются, чтобы утром чуть свет
бросить свой дом и ехать подальше от французов. А может, в каком-то окошке
все ждут ту старушку, которая умерла в Девяткином приюте.
  Я шел по Москве. Ни один еще город на пути Бонапарта не оставлял пустых
стен. Этот готовился к своему великому переселению, к своему пожару, к
своему перерождению. Я чувствовал, как в темных лабиринтах переулков идет
незаметная работа, как напряглись стены деревянных домов и заборы, как
привстали сады, - все ощущало приближение великих дней, когда
самосожжением, своим яростным пламенем город прогонит синие мундиры.
  В одном музее я видел план Москвы. Штриховкой показаны выгоревшие дотла
районы. Почти вся Москва оказалась покрытой серой пеленой штриха.
Пепелище! Только кое-где остались линии целых улиц и переулков. Сейчас я
шел недалеко от Пресненских прудов. Пепелище! Через месяц здесь будет
пепелище.
  Я шел и вдыхал густой яблочный воздух августовских садов, запах
свежеземляной улицы, запах сухого дерева заборов, запах уходящей жизни. Я
прощался с кривыми переулками, с домами, напряженно пытавшимися разглядеть
меня в темноте слабыми глазами окон.
  "Допожарная Москва"- есть такое выражение у историков. Я шел по самой
границе времени, которая скоро разделит две жизни одного города.
  Безмолвно вспыхнула падающая звезда. Среди неподвижно мерцающего неба ее
стремительный прочерк похож на мгновенно заживающий порез. Его уже нет в
небе, но он еще в глазах, а еще дольше в душе.
  Послышалась гитара, и тихий мужской голос запел:
  Ночка темная, ты осенняя, Моя ноченька, ты последняя...
  Кто-то тоже не спал, кто-то прощался с Москвой и, может, думал о времени.
  На Знаменке я окончательно узнал город и повернул направо. Листов, против
ожидания, оказался дома, и он не спал. Он явно обрадовался моему позднему
визиту.
  - Куда вы пропали? Ну что, завтра в армию? Хотите ужинать? Сейчас сами
чего-нибудь поищем, Никодимыча я отпустил к родичам в Замоскворечье.
  - А я за вас беспокоился, - сказал я Листову. - К вечеру заезжал, но
никого не застал дома.
  - Ах, да, - сказал Листов. - Меня вызывал Ростопчин и все расспрашивал,
как да что, все больше о вас. Конечно, пришлось рассказать, как было.
Почему я на старую дорогу повернул, зачем ночевал в имении. Не привык я
обманывать, да и вас не хотел подводить.
  - И что Ростопчин?
  - Посмеялся, похлопал меня по плечу. До него, думаю, тоже дошли сплетни на
мой счет.
  - Это о вашей женитьбе?
  - Да, да, - быстро сказал Листов. - Правда, он долго продержал меня, до
самого вечера, но вел себя очень любезно.
  А тем временем, думал я, послал в усадьбу полицейских, которых застал
Федор. Они, видно, все обшарили и обнюхали. Листов разглядел мое новое
обличье:
  - Подарок графа?
  - Вовсе нет. Вы и представить не можете, в каких я побывал приключениях.
Мне довелось в имение Репнина съездить, туда, где воздушный шар строится.
Слышали о нем?
  - Отдаленно, - сказал Листов.
  - Граф почему-то решил, что я интересуюсь постройкой. Он чуть ли не за
шпиона меня принял.
  Я стал рассказывать о поездке с Фальковским, но о письме и медальоне не
упомянул. Тогда пришлось бы рассказывать слишком многое.
  - И вот, представьте, тот человек, который занимается шаром, Шмидт его
имя, не то Леппих, проявил ко мне неожиданный интерес, устроил скачки с
погоней, а в заключение подарил этот мундир. Словом, получилась целая
интрига, а я в ней как с завязанными глазами. Не путают ли меня с кем?
Между прочим, какого все-таки полка этот мундир, как вы считаете?
  - Похож на Кинбурнского, но все же не тот, у них чакчиры красные. Думаю,
какой-то любитель шил для себя.
  - А обо всей истории что скажете?
  Мне показалось, что Листов несколько смутился. Минуту он не отвечал, потом
встал и прошелся по комнате.
  - Видите ли... - сказал он с усилием, - кое-что мне здесь понятно.
Вернее...
  Я ждал, пока он подыщет слова.
  - Тут многое из-за легенды вокруг вашей фигуры, - выговорил он наконец.
  - Вот как, легенды? Какой же?
  - Я, право, не знаю, как лучше об этом сказать.
  - Да вы говорите прямо. Я и сам подозревал какое-то недоразумение. Быть
может, это пустые разговоры.
  - Конечно, - согласился Листов. - Но и я виноват перед вами, потому что в
одном случае поддержал "легенду". Согласен, что как раз она и могла вам
навредить.
  - Так все-таки?
  - Вы помните человека, который продал вам Белку?
  - Тот, что убит под Гриссельгамом?
  - Он был вашим горячим поклонником. Не знаю, из каких побуждений, но он
рассказывал о вас всякие небылицы. Сознаюсь, правда, что тогда и я
находился в романтическом возрасте и многому верил.
  - Что же он говорил?
  - Не подумайте, что он делал это за вашей спиной. Отнюдь. Когда вы служили
в полку, он молчал. Но когда неожиданно уехали за границу, а он думал,
навсегда, стал о вас вспоминать, да так часто и горячо... И не в широком
кругу, а только с друзьями. Их было немного, я в том числе. Он представлял
вас... словом, человеком необыкновенным.
  - В каком смысле?
  - К примеру, он уверял, что вам несколько сотен лет...
  - Ба! - воскликнул я. - Это что же, Агасфер какой?
  - В этом роде. - Листов оживился. - Я вам потому говорю, что романтические
порывы юности меня оставили, и я не верю в такие чудеса. А тогда,
признаюсь, поверил.
  - Что же он рассказывал?
  - Он доводил до нас ваши воспоминания о прежних временах. Право же, такие
интересные, с такими подробностями, что, казалось, только очевидец может
их знать. Сейчас я уже много не помню, но было и о Владимире Красное
Солнышко, и о Невском, и его Брате Хоробрите, о Пересвете, который на
Куликовом поле сражался...
  - Но разве рассказов достаточно, чтобы принять человека за вечного жителя?
Быть может, он просто начитался исторических писаний?
  - Я, право, не знаю. И сейчас считаю все фантазией нашего погибшего друга.
Но как он был талантлив в этой фантазии! Опять же разговоры об эликсире
жизни, о вечных странниках. Право же, его можно понять. Я тогда раза два
вас всего встречал, а сейчас вижу, что вы обыкновенный человек, как и быть
должно. Ну, может быть, оригинальный... Но вы-то сами как относитесь к
таким разговорам?
  Я пожал плечами:
  - Я слишком долго отсутствовал, чтобы оценить их значение. Но теперь уже
вижу, что они мне мешают. Быть может, все это дошло до Ростопчина?
  - Не исключаю, - сказал Листов.
  - Тогда и Леппих, быть может, слышал? Чем объяснить его странные выходки?
  - Вот тут вы угадали, - сказал Листов. - И это моя вина.
  - Ваша?
  - Тот самый единственный случай, когда я поддержал "легенду" о вас.
  - Вот как...
  - Год назад я был в путешествии за границей. Там и состоялся разговор с
Леппихом.
  - Случайный?
  - Конечно. Ночь на почтовой станции в Альпах. Меня поразило сходство
Леппиха с моим погибшим товарищем. Такое же горение в глазах, сбивчивая
речь, тысячи планов. И тогда я так же, как в разговорах с моим товарищем,
поддался очарованию одной невероятной идеи. Ведь годом раньше я слышал
почти такое же от убитого. И тот и другой хотели постичь время. Они
рассуждали бесконечно о его природе, о том, можно ли повернуть его вспять,
изменить его течение.
  - Как же они представляли себе это?
  - По-разному. Толком ничего не скажу. Леппих, например, думал о "мираже"
времени, наподобие миража, который бывает в пустыне. Знаю только, что для
опыта он подыскивал такую же "горячую" точку времени в смысле
историческом, как пустыня в климатическом.
  - Интересно. Только неопределенно как-то...
  - Мечтатели, - сказал Листов. - И он и наш друг мечтатели. Но вы можете
представить, какой поддержкой для них могла стать встреча с человеком,
прожившим несколько сотен лет, то есть каким-то образом одолевшим время.
Ведь это первое доказательство, что загадка времени разрешима.
  - И потому вы рассказали Леппиху, что видели такого человека?
  - Да. Он был вне себя от восторга.
  - И сразу поверил?
  - Сразу. Я все рассказал о вас. Я, повторяю, сам был тогда увлечен и тоже
было начал рассуждать о веках. Но потом вернулся в Москву, и наваждение
слетело. Вместо заоблачных чудес я увидал, что жизнь наша российская
далеко не чудо. И, может, ее устройством следует заняться в первую
очередь...
  - А вы знали, что Леппих сейчас в Москве?
  - Да, слышал. Один мой знакомый ездил в Воронцово по пригласительному
билету.
  - Но ведь для других он, кажется, доктор Шмидт? Как же вы его распознали?
  - Это для меня не секрет. В альпийской гостинице он тоже записался под
именем доктора Шмидта, а представился Леппихом. Но, кроме того, воздушный
шар. Много ли в Европе людей, которые берутся за такую постройку? А для
опытов со временем у Леппиха воздушный шар имеет какое-то большое
значение. Он много об этом говорил.
  - Я слышал, Ростопчин надеется поднять шар к сражению? С него будут
бросать бомбы.
  Листов пожал плечами:
  - Сражения не этим выигрываются.
  - Чем же?
  - Мне трудно сказать. Я видел их уже несколько... Не опоздать бы. Утром
чуть свет едем.
  Я показал Листову записку Леппиха.
  - Ну что ж, - сказал он. - Подождем. Заодно увижу старого знакомого.
Остается уповать, что завтра боя не будет. В любом случае не поспели бы.
Сражения начинаются утром.
  Я не стал расспрашивать, сумел ли он разузнать о своей невесте. По всему
видно, что Листов глубоко затаил свои чувства и нет смысла их тревожить.
Мне только казалось странным, что этот спокойный, рассудочный офицер мог
кого-то тайно и сильно любить, стреляться на дуэли...
  Он подошел к окну, распахнул створки. Пахнуло свежим холодом ночи. Снова
звезда упала, перечеркнув темный проем окна.
  - Москва, горбатая старушка, - проговорил Листов. - Доведется ли еще
свидеться...


  7

  Утром мы напрасно ждали Леппиха у Красных ворот Зачатьевского монастыря. Я
обошел стены кругом, постоял у других ворот, но его не было.
  Когда собрались уезжать, подкатила телега, и человек в серой поддевке,
спросив, кто я, передал записку из Воронцова.
  "Сегодня на полдень назначен подъем шара, - писал по-английски Лепихин. -
Я думал, что завтра, но меня торопят в связи с предстоящим сражением.
Поэтому не смог приехать. У меня есть точные сведения, что наша армия
нашла крепкую позицию под Можайском. Скорее всего, завтра-послезавтра
решительное сражение. Я обязан там быть в связи с моим шаром, а также
опытом, к которому готовился всю жизнь. Я хотел, чтобы вы помогли мне
советом, но ваши планы мне неизвестны, и я как будто бы теряю вас из виду.
Однако почти уверен, что вы едете в армию, стало быть, разыщу вас там. Что
касается девушки, которую вы искали, то пока ничего не могу сообщить, тем
более в записке.
  Надеюсь на встречу.
  Ваш Ф. Л."



  Переулками мы выехали к Арбату. На этот раз Листов предложил добираться в
армию новой дорогой. Нам предстояло миновать Дорогомиловскую заставу.
  По узкому низкому Арбату серой беспорядочной колонной шло ополчение.
Иногда колонну распирало в простую толпу, и тогда она протискивалась между
заборами особняков, весело и лихорадочно переругиваясь.
  - Да чтоб вас чегт взял! - кричал пожилой офицер на невзрачной лошаденке.
  - Бгатцы, я вас пгосил, чтобы в ногу! Да ты как пику дегжишь, пгоклятый!
  В заторе его лошадь повернуло поперек движения, он выбрался к забору и
снова кричал, поправляя кивер:
  - Левой, сукины дети, левой!
  Ополченцы, в серых, коробом сидевших зипунах, с блестящими крестами на
шапках, шли через Москву. Последние полки. Вряд ли они успеют к сражению.
Они не умеют держать оружие, нестройный ворох пик прыгает над Арбатом,
ружей почти нет.
  - Это тебе не ухват, газзява! - кричит офицер.
  У забора, где посвободней, стоят зрители- мальчишки, женщины, старики.
  - Слава те господи, - кто-то мелко крестится. - Вся Россия стронулась,
слава те господи.
  - Ваня, Ваня, - кричит женщина, - лепешки забыл, Ваня!
  - Какие те, хрен, лепешки, - возражают из колонны, - поди, сам станет
лепешкой.
  - Ваня, Ваня!
  - Неправильно говоришь, мил человек. Давай, бабочка, передам твоему
Ванятке. Как его фамилие? Впереди он али сзади?
  - Прощевайте, миряне! - картинно и весело говорит какой-то парень. -
Живыми, стало быть, не вернемся!
  - Глянь, ворона на кресте! - кричит кто-то истошно. Все задирают головы и
смотрят на ближайший собор.
  - Плохая это примета, братцы.
  - Чего плохая? Нету сейчас приметов!
  - Гляди, снялась!
  - Туда полетела, косточки наши глодать. Большая будет стражения!
  Куманечек, побывай у меня, Душа-радость, побывай у меня! -
запел вдруг кто-то отчаянным высоким голосом.
  Побывай-бывай-бывай у меня, Душа-радость, побывай у меня!
  - Эх! - снова сказали из провожающих. - Вся Россия стронулась. Ну, будут
дела, ежели стронулась, - и опять мелко закрестились.
  Мы подождали, пока пройдет ополчение. Рассеялись клубы пыли. Мы выехали на
Арбат перед всадником, за которым катила коляска и кучер сердито кричал:
  - Все одно не доедете! Все кости уломаете! Садитесь в екипаж, Петр Андреич!
  Всадник остановился и стал протирать глаза. На лошади он держался
неуклюже, синий чекмень с голубыми обшлагами был ему явно велик. Не то
кивер, не то мохнатая шапка с черным султаном нахлобучена по самые уши.
Из-под нее совсем уж смешно и растерянно поблескивали очки в золотой
оправе.
  - Что за чучело? - пробормотал Листов и вдруг осекся:- Вяземский!
  Лицо всадника озарилось ясной улыбкой:
  - Паша! Ты здесь? Я думал, в армии!
  - Еду сейчас. А ты куда? На карнавал собрался?
  - На карнавал смерти! - смеялся Вяземский. - Я тоже, моншер, в армию.
Ей-богу, Поль, не могу понять, куда меня, смирную букашку, несет?
  - Что за маскарад? - Листов разглядывал мундир.
  - Да это Мамоновского полка. Ты что, не знал? Мамонов свой полк нарядил, а
командиром князь Четвертинский. Я адъютантом к Милорадовичу назначен.
  - Петр Андреич, пожалуйте в коляску, - опять начал кучер за нашей спиной.
  - Да замолчи ты, вот ей-богу! Поль, я так рад, что тебя повстречал. Вместе
поедем. Смотри, домашние за мной целую коляску с дядькой увязали. Мне,
право, стыдно так по Москве ехать.
  - С чего это? - удивился Листов. - Я тоже, как видишь, в коляске.