ьбы. Падают изувеченные канониры.
  Пылают последние деревья и кусты, вся позиция заставлена большими и малыми
факелами. Мимо меня проезжает Багратион с адъютантами. Он останавливается
и пристально смотрит в сторону французов. Они тем временем заводят свое
пиликанье и начинают маршировать на флеши. Ядра их косят, но французы идут.
  - Браво! - Багратион хлопает в ладоши. - Жалко трогать молодцов. Как идут!
  - С каждым разом все ближе строятся, - говорит офицер. - Скоро нос к носу
будем отдыхать.
  - Скажите Шатилову, чтоб встал наискосок, - приказывает Багратион. - Пусть
с фланга ударит.
  - Не успеет построиться, ваше сиятельство!
  - Исполняйте! - резко говорит Багратион. - Браво, ей-богу, браво!
  Вся сила французской атаки в первом натиске. Тут, кажется, не удержать.
Уже три раза с наскоку они брали флеши. Но у вдохновенного французского
боя не всегда хватает дыхания. Сначала русские отступают, а потом тяжелым
ударом возвращают занятые позиции.

  В пятой атаке все повторилось. Французы ворвались на флеши и оседлали
пушки. Гренадеры второй дивизии кинулись в контратаку, началась бойня. Я
не успел сделать ни одного штриха, прорвавшиеся французы набегали с
опущенными штыками. Мне пришлось спасаться, Белка так и осталась
привязанной у лафета.
  Я увидел Тучкова. Стройный, туго затянутый в мундир, он что-то кричал
солдатам. Те как завороженные смотрели на промежуток поля перед собой,
ядра ложились на нем особенно густо.
  - Ах, так! - крикнул Тучков. - Стоите? Тогда я один!
  Он выхватил у солдата знамя и прямым шагом пошел навстречу ядрам. Десять
шагов, двадцать, и вдруг опустился на колено. Гранаты рвались вокруг,
плясали ядра.
  Что-то толкнуло меня. Может, вид одинокого, засыпанного ядрами генерала,
может, склоненное знамя, которое он все еще держал на колене, но я кинулся
вперед, ничего не помня. Я добежал до Тучкова. Он, с головой, упавшей на
грудь, уже мертвый, все еще стоял на колене и необъяснимым послесмерт-ным
усилием держал древко с зеленым полотнищем.
  Я наклонился, но тут же меня ударило в затылок, и все потемнело.


  4

  Темнота, темнота... Спокойная, плавающая. Со мной рядом сидит Наташа. Она
всхлипывает:
  - Ты совсем как мертвый, совсем... Я шепчу:
  - Я не мертвый. Меня ударило. Я хотел поднять знамя, и меня ударило. Где
ты была?..
  - Я здесь, я все время с тобой.
  - Где ты, дай руку.
  Она протягивает руку. Я тянусь, тянусь, не достаю. Она говорит:
  - Все время с тобой, все время. Я говорю:
  - Это неправильно, что мы расстались.
  - Это неправильно, - говорит она.
  - Мне без тебя трудно.
  - И мне.
  - Я ищу тебя, я все время ищу тебя. Где ты, Наташа?
  - Я здесь, - шепчет она. - Куда тебя ударило?
  - Где мне тебя найти?
  - Я здесь, - шепчет она. - Я с тобой... Проясняется. Меня несут два
солдата.
  - Ничаво, ваше благородие. Маленько гвоздануло, даже дырки не сделало.
Ядром причесало. Это совсем ничаво. Кра-сивше будете.
  - Где генерал? - говорю я. - Генерала возьмите.
  - Их превосходительство? Где там! Вы-то вперед пробежали, а евонного даже
места не стало, чугуном позасыпало.
  Что-то взрывается рядом, солдаты падают, я снова теряю сознание. Опять
темнота. В ней младший Тучков. Он улыбается печально, издали машет рукой:
  - Вот не могу подняться. Грудь навылет, да и ноги... Я бы поднялся. А
жаль, в первой же атаке. Не повезло, право. Если Мари увидите, передайте,
чтоб не искала...
  - Мари? - Губы мои едва шевелятся.
  - Жену так зову, Маргариту. Скажите, пусть уж не ищет. Тут на меня двое
упало, потом еще и еще, лошадью придавило, где тут найти.
  - Она все равно будет искать.
  - Жалко ее... - Красивые губы Тучкова кривятся. - Бродить среди трупов
каково...
  Я говорю:
  - Она все равно будет искать. День и целую ночь с факелом. Часовню
поставит.
  - Часовню? - говорит Тучков. - Мне? А ребятам? Ребятам поставьте часовню,
сколько их у меня полегло...
  Очнувшись, я нахожу себя прислоненным к лафету. Голова гудит, рука
повисла. Рядом Листов.
  - Как вас шарахнуло! Два раза от смерти ушли. А вы молодцом, полк
поднимали в атаку. Я уж дивизионному фамилию сообщил, представит. Давайте
руку перебинтую. Картечью, видно, царапнуло.
  Правая кисть в крови, но, кажется, не перебита. Листов туго затягивает ее
бинтами.
  Рядом на земле сидят солдаты и делят каравай хлеба.
  - Вот пахнет-то, братцы. В драке еще слаще, кормилец наш родимый.
  - Глянь, у Ермила ядро в ранец закатилось! Где у тебя ранец-то был, Ермил?
  - Тута вот бросил на един миг, а поднял, смотрю, чижелый.
  - В ранец, эк невидаль! У канонеров ядро в пушку склиз-нуло, аккурат в
самое дуло. Законопатило!
  Тут же сидит француз с перебитой ногой, на него никто не обращает
внимания. Француз разрывает рубашку и пытается перевязать ногу. Кто-то
протягивает ему кусок хлеба.
  - Эй, горемычный, пожуй маленько.
  Француз берет хлеб, ест и давится. По щекам текут слезы.
  - Дядька Максим, а чего они к нам прилезли? Смотрю вот, люди как люди.
  - Господь ослепил, вот и прилезли, - важно отвечает Максим. - А так, оно
конечно, люди. Как не люди...
  - Вас все-таки в госпиталь надо, - говорит Листов. - Белка цела,
поезжайте. А мне опять к Барклаю.
  - Который час? - спросил я.
  - Около десяти.
  Я вспоминаю, что должен сделать рисунок. Хотя бы один рисунок, тот самый,
который попадет в коллекцию Артюшина. Странное, непонятное, но острое
ощущение причастности к этой, казалось бы, мелочи. Да что изменится,
собственно говоря? Рука висит плетью, еще не известно, смогу ли стоять на
ногах, "причесанная ядром" голова просто разламывается.
  Что изменится? Не будет рисунка с подписью "Ал. Берестов", бумажки в
коллекции отставного полковника. Но он уже есть, что-то твердит во мне.
Этот рисунок, эта бумажка. Ты его видел, значит, он должен быть. Иначе
какой-то изъян, какая-то неточность вклинится в будущее. Но что же с того?
Пусть вклинится, так даже интереснее...
  Шатаясь, встаю, сажусь на Белку. Кричу изо всех сил, а на самом деле
лепечу еле-еле:
  - На батарею...
  - Браво! - Листов хлопает меня по плечу. - Вы молодчага! Мы скачем. Издали
на батарее ничего не разглядеть. Но вот
дым рассеялся на мгновение, и мы увидели, как наши скатываются вниз по
холму.
  - Что такое? - закричал Листов. - Неужто отдали люнет! Тут же его Арап
взвился и запрыгал на трех ногах.
  - Проклятье! Берестов, уступите лошадь. Да слезайте! Не видите, батарея
пала! Вы же в седле еле держитесь!
  Он стащил меня с Белки. Рядом в каре стоял батальон. Толстый смешной
офицер бестолково бегал перед ним, что-то покрикивая. Пехотинцы стояли
плотными рядами, в деле еще, видно, не были.
  - Какого полка? - закричал Листов.
  - Томского пехотного!
  - Вы что же, не видите, что батарея пала? Именем главнокомандующего- за
мной! Надо скинуть французов!
  - Ребята! - закричал офицер тоненьким голосом. - Наш черед! Ура не
кричать, пока на горку не влезем, а то выдохнетесь!
  - Давайте! - крикнул Листов. - Поздно будет!
  Он пришпорил Белку и поскакал впереди батальона. Томичи дружной гурьбой
кинулись за ним. Батальонный бежал сбоку, неловко размахивая шпагой. Почти
бегом они взяли склон батареи, и только там грянуло "ура!". Несколько
сотен русских ударили в штыки чуть ли не на дивизию.
  Французы замешкались. Пока они разобрались, что атакует всего горстка,
подоспел еще полк, за ним другой. Высота закишела войсками, как
муравейник. Я вытащил из сумки бумагу, карандаш и неверной, набухшей от
боли рукой попробовал взять его в руку.
  Атака на батарею Раевского! Почти безнадежный, отчаянный удар одного
батальона на несколько французских полков. Но этот рискованный удар успели
поддержать другие войска.
  Атака на батарею Раевского составила себе громкую славу, хотя таких атак в
Бородинском бою я видел немало. Случилось это, возможно, потому, что сразу
два генерала, начальник штаба Ермолов и командующий артиллерией Кутайсов,
кинулись отбивать высоту и оба получили раны, один небольшую, другой
смертельную.
  Но я не видел пока ни Ермолова, ни Кутайсова. Возможно, они замешались в
атаку с другой стороны. Впереди всех я видел Листова на белой лошади, на
моей Белке, за ним томичей, а там уж целую толпу войск- егерей,
пехотинцев, драгун, гусар.
  Зажав между пальцами карандаш, я сделал несколько штрихов. Острая боль
пронзила руку, но я продолжал рисовать. Струйка крови скользнула из-под
бинта и пропитала бумагу. Ага, вот они, буроватые пятна, которые я
разглядывал у Артюшина, это моя кровь.
  Голова налилась свинцовой тяжестью. Едва кончив набросок, я снова потерял
сознание.
  Что для меня потеря сознания в этом бою? Потеря одного и обретение
другого? Я вижу ослепительную улыбку Кутайсова. Он скачет на своем
караковом жеребце и смеется, как будто он не в бою, а на веселой охоте.
Картечь сметает его, окровавив седло. Он падает на землю, садится, с
изумленным лицом ощупывает растерзанную грудь.
  Я вижу сердитое лицо Кутузова. Напрягаясь и краснея, он тоненьким голосом
кричит:
  - Христом богом просил тебя не лезть в простую пехоту! Ты чего упал?
Поднимайся быстрее, раздавят копытами! Вставай, голубчик, вставай!
  Кутайсов с тем же изумлением продолжает ощупывать грудь.
  - Ваша светлость, кажется, я не могу. Осколок в груди. Ваша све... - Он
медленно валится на землю.
  - А пушки? - кричит Кутузов. - Кто над пушками останется, куда резервы
попрятал?
  - К-костенецкого ставьте, - бормочет Кутайсов. - А я... я помираю...
  - Помираю! - кричит Кутузов. - Я тебе покажу - помираю! Сказывал, не
лезь!.. Помирает? - спрашивает он с почти детским недоумением у окружающих.
  - Убит сразу, - отвечают из свиты. - Непонятно, как еще разговаривал. Уже
пятнадцать генералов выбито, ваша светлость. Троих наповал...
  Генералы двенадцатого года! Как они молоды, многим нет и тридцати.
Двадцать два из них окропили кровью бородинскую землю, двое остались там
навсегда, погребенные под кучами трупов, трое умерли от ран...

  Генералы двенадцатого года. Багратион, с лицом, озаренным вдохновением
боя, кричащий "браво" французской атаке. Спокойный, ищущий смерти под
ядрами Барклай. Незаметный До-хтуров, возникающий в самых опасных местах
боя. Бесстрашный Милорадович, с трубкой в зубах на виду у французских
батарей. Отчаянный Раевский, ходивший в атаку вместе с сыновьями.
Самолюбивый и властный Ермолов, которого опасался сам царь. Красивый и
нервный Коновницын, летавший по полю в расстегнутом сюртуке. Цепкий
Неверовский, чудом державшийся с дивизией против тройной силы французов.
Любимец Петербурга Кутайсов, писавший стихи и трактаты об артиллерии.
Гигант Костенецкий, дравшийся как простой солдат и сломавший два банника о
французские головы. Грузный, стареющий Лихачев, один бросившийся на
французов со шпагой. Мужественный Кульнев, хитроумный Платов. Скромный
Луков, единственный генерал, в послужном списке которого сказано "из
солдатских детей". Командир четвертой дивизии, обладатель пышного титула
принца Вюртембергского, ходивший в простой пехотной шинели, евший из
котелка и спавший на земле рядом с солдатами...
  Сухая пыль щекотала мне нос. Я очнулся лицом к земле и увидел жесткие,
перепутанные остатки травы. Взъерошенные, помятые, они торчали, как
обломки крохотных штыков, источая горький запах уставшей от битвы природы.
  Я приподнялся. Мое беспамятство было недолгим, на высоте еще длилась
схватка. Там все бурлило, рычало, сверкало. Но постепенно бой скатывался к
Колоче. Высота осталась в наших руках, приняв на свое измученное тело еще
пять тысяч убитых.
  Чудом уцелел в этой схватке Листов. Он подъехал на Белке, держась за плечо
и улыбаясь. Эполет сорван, рукав распорот, сорочка в крови.
  - Штыком задело, - сказал он. - Пустяки.
  Слез с Белки и вдруг опустился на землю, побледнел. Тут же подскакал
генерал, без треуголки, тоже перепачканный кровью. Грива вьющихся русых
волос, широкое распаленное лицо, тугой подбородок. Могучие плечи,
скульптурность во всей фигуре. Я сразу узнал Ермолова.
  - Чья лошадь? - закричал он веселым и в то же время повелительным голосом.
  - Чей белый конь? Кто был в атаке?
  Листов поднялся и твердо сказал:
  - Это лошадь поручика Берестова.
  - Герой поручик! - крикнул Ермолов. - Запомню! - И прежде чем я успел
возразить, обратился к Листову:- А вы, ротмистр, поставьте пушки Никитина
на высоту. - Он тут же дал шпоры и ускакал, обдав нас комьями из-под копыт.
  - Вы ранены, вам перевязка нужна, - сказал я Листову.
  - Где же Арап? - Листов оглядывал поле.
  Арапа не было. То ли его добило, то ли, раненный, он ускакал из гущи боя.
  - Ждите меня здесь. - Листов взобрался на Белку. - Сейчас отведу батарею и
лошадь другую достану.
  Я сунул рисунок в сумку и пошел на центральную высоту. Здесь в пороховом
чаду, в тяжелом запахе изуродованных тел началась расчистка подъездов для
артиллерии. Убирали разбитые лафеты, откатывали ядра, растаскивали трупы.
Грохот стрельбы накрывал все тяжелым пластом. Нет да нет, новое попадание
валило кого-то наземь. Дымилась земля, перепаханная копытами, колесами,
ядрами, гранатами.
  - Ах, Петрушенька, все живой, однако! - воскликнул вдруг кто-то с ласковым
удивлением и тут же закричал яростно:- Куда прешь? Объезжай! Вертай,
говорю, колесья!
  - Чего? Нешто спятил, Фролов? Чего разорался? - сердито сказали солдаты,
толкавшие пушку.
  - Вертай, говорю! Не видишь- цветок?
  - И чего цветок? Пропускай орудье!
  - А то, что живой! С утра невредимый. Раскрой, дура, глаза! Солдаты,
толкавшие пушку, остановились.
  - Глянь, правда живой. Живая, братцы, растенья.
  - Ишь, рученьки растопырил, красуется.
  - И как уцелел? Лютик не лютик...
  - Лютик, сказал! Это копытка.
  - Врешь, не копытка! Копытка весной играет. Шептуха это, верное слово. В
четыре лепесточка, смотри.
  - Нет, не шептуха. Запах сурьезней...
  Солдаты толпились, разглядывали, нюхали. Среди черной, изрытой земли,
среди обломков и мертвых тел стоял как ни в чем не бывало полевой цветок.
Его желтые лепестки светили свежо и радостно.
  - С самого утра фертом! - радовался солдат. - Ах ты Пет-руша! Я загадал:
коль он уцелеет, то и мне будет вторая жизня.
  Солдаты смеялись.
  - Не глупствуй, Фролов. Цветок себе за икону выбрал.
  - А ты объезжай! Давай стороной колесьями. Петрушу помнешь!
  - Хо-хо! - гоготали солдаты. - Петруша! Ладно, обкрутим. Пущай твой
Петруша живет!


  5

  Под руки провели исколотого французского генерала. Это был Бонами,
командир бригады, первой ворвавшейся на батарею, но оставшейся там
навсегда. Из-под залитого кровью лба страдальчески блеснули темные глаза.
  Лихие французские генералы любили ходить впереди атак, они не страшились
смерти. В Бородино сорок девять из них получили раны, девять смертельные.
Но плен для французского генерала, привыкшего к славе, был тяжек.
  Подъехал Листов. Он совсем ослабел. Кровь из плеча не унималась, хотя я
неловко намотал бинты и тряпки. Артиллеристы дали ему приблудную лошадь
под французским седлом, и мы поехали на перевязочный пункт.
  На флешах французы начинали шестую атаку. Четыре сотни орудий обмолачивали
позицию, чтобы подготовить еще один натиск двадцати тысяч пехоты и
кавалерии. Русских на флешах вдвое, а то и втрое меньше.
  - У нас как в каменоломне, - говорил офицер, - французы метр прорубают, а
тут же обвал- и каменщиков нету. Снова долбежка. Левее тоже горячее дело.
Французы отбросили наших с Утицкого кургана, но ненадолго. Сейчас подойдут
подкрепления второго пехотного корпуса. Тучков-старший поведет их в
контратаку и будет смертельно ранен на отвоеванной высоте.

  Его понесут на плаще по склону, а подскакавший адъютант скажет, что убит
его младший брат Александр.
  Как много братьев сражалось в Бородинском бою, как много пало. Тучковы
погибли оба, из четверых. Орловых двое убито, двое тяжело ранено. Убиты
Валуевы, ранены Муравьевы, Норовы, Щербинины... Да что там, каждый второй
офицер воевал рядом с братом, отцом или сыном. Кажется, вся Россия семьями
ушла из домов, чтобы загородить дорогу французам.
  Сражение клонится к полудню. Русские стоят, французы кидаются в
бесконечные атаки. Сейчас по приказу Кутузова казаки Платова и кавалеристы
Уварова обходят неприятеля, чтобы "подергать" его левый фланг. Войск
немного, кроме дерзких наскоков, они ничем не могут грозить корпусу
Богарне. Платов не решится атаковать, он только покажет издали лес пик, но
так испугает французов, что сам Наполеон оставит центр и поедет на левый
фланг вместе с большой группой войск, так нужных ему в центре.
  Мы проехали вторую линию войск, потом резервы. Тут было потише, но вовсе
не безопасно. Ядра тяжелых пушек залетали роями, ломали строй батальонов,
валили лошадей, взрывали пороховые ящики. Отсюда все рвались в бой, пляска
чугунных шаров над головой, бессилие предугадать их зловещий полет рождали
чувство мучительной беспомощности.
  Какой-то драгунский полк с обнаженными палашами стоял во фронт и вовсе не
походил на полк, от него осталось меньше батальона. Один командир заставил
своих пехотинцев сидеть, но это не много меняло, ядра на излете все равно
косили людей.
  Солдаты слушали звуки летящего металла и обсуждали:
  - Холодная пошла!
  - Нет, вареная.
  - Всмятку! Чичас брызнет!
  "Холодная"- это ядро, безразличный чугунный шар. Я видел, как неопытный
новобранец попробовал оттолкнуть ногой катящуюся мимо "холодную". Ему
оторвало носок, бешено вращающееся ядро не терпит прикосновений. Если оно
пролетит мимо достаточно близко, то вас "причешет"- контузит воздушной
волной.
  "Вареная"- бомба или граната. Она разрывается с визгом, обдавая
смертельным железом. Как только ее не называют- "чиненка", "пузырь" и даже
"одуванчик". Она разрывается в воздухе или на земле, смотря по тому, когда
догорит запальная трубка.
  Еще есть картечь- "горох", "пшено". Но сюда картечь не долетает. Зато в
первых рядах картечь, пожалуй, самый страшный снаряд. Она может скосить
сразу десяток.

  Весь пятый гвардейский корпус еще не участвовал в деле. Преображенцы,
семеновцы, измайловцы стояли сумрачными рядами, глядя на дымную панораму
впереди. Перед полками расхаживали командиры. Стояли кавалергарды,
лейб-кирасиры, гвардейские драгуны. Все на подбор рослые, в сверкающих
касках, в красивых мундирах.
  - Будет еще французам работка, - сказал Листов.
  В низине у небольшого леска поставлены палатки лазарета. Здесь протекает
небольшой ручеек. Сначала я подумал, что он ржавый, как это бывает с
лесной водой, потом увидел, что густо-красный от крови. В бурых
маслянистых пятнах была и земля, кровь из отрезанных рук и ног, разбитых
голов, изуродованных тел не давала ей просохнуть.
  Негромкий стон, беспрерывный, тяжелый, заполнил низину. Солдаты сидели,
лежали, все окровавленные, перебинтованные, некоторые уже мертвые, а ручей
все тек и тек, унося поток человеческой крови.
  Лекари не успевали, вереницы раненых дожидались у отвернутого края
палатки. Листов не пошел, как другие офицеры, без очереди, а только взял
корпии, спирта, бинтов и снял мундир. Как мог, я промыл ему рану и туго
забинтовал.
  Рядом какой-то пехотный офицер тоже пытался перевязать себя сам. Я помог и
ему. Офицер поблагодарил.
  - Эх, господа, разве мы так сумеем? Вот женские руки- они как бальзам: и
бинтуют и боль успокаивают одновременно.
  - Женщину тут за десяток верст не найдешь, - сказал Листов.
  - У нас в Нижегородском полку при лазаретной повозке была одна. Прелесть
девушка! И сейчас где-то здесь, врачует. Жаль, что не к ней попал. Да что,
господа! - Офицер махнул рукой. - Об этом подумаешь, сразу жить хочется...
Однако я в бой, прощайте...
  Мы поехали в сторону Семеновского оврага и увидели нескольких солдат,
стиснутых драгунами. Солдаты что-то кричали и показывали на лазарет. Рядом
гарцевал офицер на сером коне.
  - Полицейская линия, - мрачно сказал Листов.
  - Ваше благородие! - кричали солдаты. - Ваше благородие, прикажите!
Страженья идет, а нас держат!