Илья Сельвинский.
    Улялаевщина


 Первая публикация Гослитиздата 1935 г. Позднее цензуровалась самим автором.
 OCR: Анатолий Трошин


                              Б.Я. Сельвинской

ГЛАВА I

     Телеграмма пришла в 2:10 ночи.
     Ковровый тигр мирно зверел,
     Когда турецких туфель подагрический почерк
     Исчеркал его пустыню от стола до дверей.

     В окно был виден горячий цех
     Где обнажалось белое пламя...
     Комната стала кидаться на всех
     Бешеными вещами-

     И матовый фонарь, оправленный в кость,
     Подъятый статуей настольного негра,
     Гранеными ледышками стучался от энергий
     В крышку чемодана из крокодильих кож,

     Куда швыряло акции, керенки, валюты,
     Белье, томик Блока, стэк с монограммой,
     Шифрованное слово страшной телеграммы
     Таинственное - "революция".

     Суеверно сунут копеечный Спас.
     Двор под черепом автомобиля ожил.
     Судорожно свел никелированную пасть
     Крокодил из чемодановой кожи -

     Пока на подоконнике двуносый бульдог,
     Копируя карикатурный обрюзг миллионера,
     Стерег рассвет зеленовато-серый
     И вздрогнул, заслыша гудок...

     В окно неслась огневая метель:
     В горячем цеху зарождалось солнце,
     Как будто молотом и бессонницей
     Там ковали мятеж!

     Забойщики, вагранщики, сверловщики, чеканщики
     Строгальщики, клепальщики, бойцы и маляры,
     Выблескивая в лоске литье ребер и чекан щеки
     Лихорадили от революционных малярий.

     Хотя бы секунду, секунду хотя бы
     Открыть клапана застоявшихся бурь...
     А в это время Петербург
     Вдребезги рухнул в Октябрь.

     Директор узнал об этом раньше рабочих.
     В. Н. Сугробов, горный король,
     Оставил в кабинете обручи для бочек
     И недокусанный сэндвич с икрой.

     Да несколько депеш: капитану Канари,
     Своей супруге Тате и некой мадам -
     И вот крокодиловой кожи чемодан
     Умчался, уменьшаясь в рубиновый фонарик...

     А здесь, на костях, по болотной чаще,
     Где только порханье нетопырей,
     В грохоте колес, нажимая все чаще,
     Головокружительно мчался и мчался
     Завода ночной экспресс.

     Но в день, когда черным углем на тракт,
     Окровавленный знаменами, высыпал завод-
     Казачья сотня, кривясь от зевот,
     Тащилась атакой на вялых ветрах.

     Казаку скука: рабочий, скубент...
     Другой раз ни разу не дашь палаша:
     Пару-другую конем положа,
     Всего-то и бою, что гикнешь: "Бей!!"

     Но тут уж ворочался с Мазура и Стохода
     В шинели, закрахмаленной в крови,
     В волдырях, обмотанных верстами походов,
     Обрыганный вшами фронтовик.

     И не успев ладно умучить, как люди,
     За войну перелапанных дома баб,
     С обрезом винтовки, от желчи лютый,
     Красногвардейщиной пер в хлеба.

     Как бочка, где бродит хмель и вода,
     Пучась от газов, взрывает обруч -
     Россия во чреве растила удар,
     Разнесший ее христомордый образ.

     И дедкой за репку по пене по той
     Пошла катиться на ширмах "Петрушка":

     Паук-протопоп, крича про потоп,
     Да туз-буржуй на пушке,

     Помещик Врангель с дяблями,
     Ножки-фри, икотица...
     Эй, яблочко,
     Куды ж ты котисся?!

     А пена капустой айда гуляет!
     Это не люди, не стар и млад:
     Это прет единица с нулями,
     Это ожила сама земля.

     Сама земля - погорелица,
     Отряхаясь корнями рук;
     Это мох бородой по коре лица,
     Эго рыжих листьев под шапкой шум,

     Это сап со свистом корчит гримасы,
     Тиф кишками по швам в треск...
     Выше громов вырастают массы -
     Масссы через три "эС".

     Если бы дым их избяных труб
     За день сконцентрировать и просеять сажей-
     Черный крест жирнотою в сажень
     Лег бы по экватору и полюсам на круг.

     Если бы из организма партизанских войск
     Выпарить соль и разложить по улице:
     С точностью до одной n-ной 7/10 унции
     Пришлось бы каждому буржуа на хвост.

     И та-та-таканье пулемета-та-та-та
     И гранат лирический взвой-
     Все воспевает исторический смотр
     Массы, прущей в набатный звон.

     Это был-труба, барабан!
     Их последний - да. Раба!
     И реши - жих-жах!
     тельный бой - нив и шахт!

     С Интер - пулеметы - нацио
     Дзум пыйхь - оналом
     Воспрянет - трубы - род - барабаны:
     Людской! Гром. Бой.

     Но покуда защищалась буржуятина клятая,
     И завод дыбился рывком,
     С морей налетел товарищ Гай, агитатор,
     И с ним походный ревком.

     Товарищ Гай: небольшой тик справа, .
     Точно под скулой кишели муравьи,
     Но торчали в глазницах черных, как рвы,
     Круглые очки в железной оправе.

     Товарищ Гай просмотрел свой актив:
     Лошадиных, Четыха, Кулагин.
     Хотя состав не так чтоб ахти,
     Но авось да потянут тягу.

     Итак, смета: Лошадиных в Чеку,
     Четыхе завод (он парень с угрозой),
     Кулагин пойдет в Губпродком и Угрозыск,
     А Гай за всех на-чеку.

     Ударник и стихийник, хам и герой,
     В прорыве притушенной личности
     Сашка Лошадиных без околичностей
       Крой!

     Сашка Лошадиных - матрос с броненосца:
     Сиски в сетке, маузер, клеш.
     Прет энергию псковская оспа-
     Даешь!

     Сугробовский молотобай Четыха Артемий.
     Сурьезный. Ясного ума.
     Мокрым утиральником обматывая темя,
     В затмении чувствий был от бумаг.

     Не раз, моргая, прижимал он шляпу:
     "Д'товарищ Гай, смилуйся - по башке гул,
     Неграмотный я, еле кляксы ляпаю,
     А тут - доклады, счета - не могу..."

     Зато вот уж Кулагин - мужичонка вострой.
     Этот самостийничает - к преду ни ногой.
     Губпродком обособил, ровно каменный остров,
     Открыл междуведомственнейший огонь.

     Но пузыря очками окна косые,
     Сталью пера истекал неврастеник,
     И от мыслей кружились плакатные стены
     С гитарой и картой лоскутной России.

     И товарищ Гай, как Москва на карте,
     Привинтив по нерву на каждый Отдел,
     Звонил:  Четыхе -"Не хнычь - поднажарьте!"
       Сашке-"Полегче".
       Кулагину-"Дел?!?"

     Он, всегубернский, лилипутный Ленин,
     В клокотаньи классов, рас, поколений,
     Напрягая жилы, так что дергалась десна,
     Не знал ни режима, ни сна.

     И только когда эта гунная страна
     На минуту утихнет от арбы и отары,
     Он дернет струну висящей гитары-
     И, как пчела, загудит струна.

     Грифа о гвоздик дребезг и пбстук,
     Вощаной жилы соленое-ззз,
     И о ресницу прохладный воздух
     Призрачной стрекозы.

     Как эта мягкая сонь редка.
     Сентиментален зазывный звук,
     И зачарованный смотрит, как -
     Кружится бронзовый жук...

     ...Двести фунтов золотого мяса
     С голубой лисицей как описать -
     Ее перси - облачный пейзаж,
     Ее плечи - это с умма сойти,

     Ее женственное благородство
     В жесте, в поступи, подобной езде,
     Маслянистость полуоборота
     Луковицы в гнезде.

     И глаза. Да нет, надо видеть
     Плутоватую невинность их дум
     В апельсиновой сердцевине,
     Замороженной во льду,

     Где влажные дольки золотца,
     Растягиваясь и сводясь,
     Играют, точно два солнца,
     Которыми лучится вода.

     А ноздри! Ведь в них затерян
     Ребус философских атак:
     Реальнее всех материй
     Обаятельная пустота.

     О, моя дорогая валькирия,
     Опущенная на проспект!
     Какая, какая лирика          .
     Достойна тебя воспеть,

     Когда твои, Тата, изогнутые
     Губы смеются и манят,
     И на плечах твоих - окна,
     Как в петербургском тумане...

     А впрочем - и снова челюсть крута,
     Кнопка - вваливаются татары,
     И по женской фигуре гитары-
     С крылатой струной-секретарь.

     И в озере, висящем на сером гвозде,
     У рупора трубки, в креслах крылатых,
     Черный рыцарь в хромовых латах
     Меховые брови воздел.

     Гундосит Кулагин: "Это что же, ничего? да?
     Сашка вчера задержал меня,
     А сегодня всех приехавших с 17-го года
     Приказал комендатуре разменять".

     Лошадиных гнусавит: "Антошка Кулагин
     Персонально пределяет меж своими
     Муку и сахар и прочие благи
     И в списках ордеров его имя".

     Гай хладнокровно стиснул мундштук,
     Так что дым из трубы раздуло,
     Так что бережно звездящие мечту
     Зрачки нацелились, как дула.

     Но киргизы, приехавшие с дальней Алчи,
     За-раз галдят с раздраженьем и мукой
     И не могут понять, почему он молчит
     И бородкой пера играет с мухой.

     Кулагин явился в чьем-то манто
     На сером шелку под котиком. Пауза.
     Гай: "Тэк-с... Ну, что ж, брат Антон".
     Выдвинул ящик, нащупал маузер.

     Кулагин понял. Полиловели губы,
     Но по глазам заметалась жизнь-
     "Товарищ Гай - я буду служить.
     Вот-те крест. А касательно шубы-с..."

     Пуля имела модный чекан -
     И мозг не вытек, а выпер комом.
     Четыха срочно переброшен в Чека.
     Лошадиных стал губпродкомом.

     Гай говорил. В лицо не глядел он.
     Железом звучал его лозунгов лязг:

     "Каждое зернышко - пуля белым.
     Каждая ниточка-им петля".
     Он никогда не размазывал: точка;
     Дважды-два; буки-аз=ба.
     И Сашка в гипнозе бежал по кочкам,
     И сейфом казалась ему каждая изба.
     Всем. Всем. Всем.

     Братва, не щади их,
     Комбед информирует только держись!
     Лошадиных заслушает. Так. Лошадиных
     Примет решенье и проведет в жизь.

     И взвыла деревня. Туго. Нужда ей:
     Дыра на ноздре, да ноздря на дыре.
     Сашка не знает, не рассуждает,
     У Сашки в кляксах шипит декрет;

     Сашка готовит чернильный вихрь.
     Стало быть надо. Он не кисель -
     После поймут! И взвизжали бабихи
     По реквизированной полосе.

     На-голос и в причитаньи шла продразверстка,
     Истово крестился заплатанный ветряк,
     Пророк громами отмахивал версты,
     Серчая на продармейский отряд.

     Но Сашка Лошадиных - парняга ретивый,
     Сашка врубит советскую власть,
     Сашка знает: работа без срыва
     Залог победы, рабочий класс...

     Черные зори коченели в поле.
     На заборе каркала мор карга.
     Голод стоял. Был звон от запоя
     Ветра в степи. Был гол курган.

     Перла вошь-в чесотке крапивника,
     Задувало с ветру, родила трава -
     У ней был крестик очерчен на спинке,
     И мерла кайсачья и мужичья рвань.

     Но съезды и комиссии надежду питали-
     Докторес доктрина с шишками ученостей,
     Нахмурив морщины, утверждали: "Питанье -
     Способус лечения самый бонус эст".

     Итак - питанье. Упрятать толпу за
     Жиры и сахар и соль??
     А Вошь, обжираясь, пузырила пузо,
     Дрыща яйцами в ямки сел.

     И когда по утрам из заглохших грядок
     Багряное солнце лучи подъемлет:
     Казалось, - кровавая Вошь из ада,
     Карабкаясь ножками, лезет на землю.

     И в районе бархан поднялась баш-буза,
     И на пункты коммунных пашен
     Повел в набег верблюжий базар
     Зеленый полковник Мамашев.

     И по селам слух задымился золой,
     Будто у озера муравой и мылдой
     С конницей'в 50 голов
     Гуляет партизан Дылда.

     А за ним молва голосистая:
     Что в разлужьях у Волчьего Спуска
     С прапорами и гимназистами
     Появилась какая-то Маруська;

     Что, возвратясь из кандального Севера,
     Рыща тырбан от туза бы к тузу б,
     Гастролирует с уголовною хеврой
     Мокрятник-Золотой Зуб.

     Атаманы в лощине, атаманы на речке
     Путников за зебры: "Ты чей, паря, а?"
     Брызгала разбойничками Степь, что кузнечиками,
     Да поджидала лишь главаря.

     Улялаев був такiй - выверчено вiкo"
     Дiрка в пидбородце тай в ухi серга-
     Зроду нэ бачено такого чоловiка,
     Як той Улялаев Серга.

     Джаныбек. II-1924.
     Пенза-Самара-Уфа"
     XI-ХII-1924.

ГЛАВА II

     Лиловые тучи. Серое поле.
     Умиротворенность и великолепие.
     Пегие березки в золотой боли,
     Задумчивая кляча с галкой на-репице.

     Вода замирала. На дне из-под камня,
     Колокольчиком ус завернув у рыльца,
     Колыхая пузырь и зевая клешнями,
     Зеленый рак мерцал и троился.

     Гусиную стаю тянуло к морю.
     Вода, как железо, делалась рыжей.
     В белый туман проступали зори
     От изморози в пупырижках.

     И грибные дубы, полусонные, желтые,
     Щелкая в пупики рябой картофель,
     С треском раскалывали жирные жолуди
     На чашечку с хвостиком и на кофе.

     И розовые, пеженькие, черненькие хрючики,
     Заливаясь петухами и немазанной осью,
     Суетливо чавкали, крутя закорючкой,
     Капая слюни и кидаясь в россыпь.

     А меж двух берез наливался запад
     У бугра багров, у листвы золотистей
     И листья слетали, слоистые листья,
     По красной кожице трупный крапат.

     Поцелуй в землю, мертвенно звонкий,
     И вот зарываются в осыпь и осунь:
     И на их гусиных лапах, морща перепонки,
     Тихо отходила - осень.

     А к ночи ведьмы, подъяв на леса дыбы,
     С мокрых деревьев скубили перья,
     И сыпали хохот и льдистый перец
     В венецианские окна усадьбы.

     Буря качала волнами ветра,
     Снежной пеной шипела,
     Петушьем запевала, стругала ветви
     И перебирала Шопена.

     Но Шопен не давался. Холодный рояль
     Щерил зубы и выл под вьюгу,
     И Тата гасила зазвучий края,
     Бледная от испуга.

     Каприччио Листа и танцы Брамса
     Капризные пальцы брали,
     И бельма дыханий потели по глянцу
     Черных зеркал рояля.

     Но труп композитора с вьюгою, оба,
     В тон нот вылезали,
     В колонны свечей над воющим гробом,
     В склеп огромного зала.

     И когда казалось, что мир вымер,
     И детонации ныли одни -
     Сам убиенный Сугробов Владимир .
     Являлся в такие дни.

     Молча о плечи билась истерика,
     Пальцы пушились тупей и нежней...
     По ритуалу, выйдя из зеркала,
     Он проплывал к жене.

     И когда в его пальцах начала биться
     В кипах летящих нот и книг,
     Снизу по лестнице барский убийца
     Дробил сапогами к ним.

     Ось! И замок отскакивал, залаяв,
     Путал портьерный шнур.
     По-рысьи раскосый батырь Улялаев
     На грудь забирал жену.

     И, оставя мистический гул и холод,
     Удобно качаясь в люльке рук,
     Слушала сердца мужского стук,
     Слышала лестницы старческий голос.

     Сухие коробочки няниных комнат,
     Такие, что спичка-и вспыхнут.
     Обои в горошку. Диван огромный,
     Турецкий такой да рыхлый.

     Лоскутный коврик, шитый руками,
     У баржи груженой кровати;
     В божничке домашние тараканы,
     Такие, что можно позвать их;

     бутылка с вишней. Косящий запад.
     Часы, говорящие: "Тата";
     И в клетке яичные гусенята,
     И нафталинный запах.

     И Тате становилось так спокойно и просто,
     И был бы уютен ее коробок,
     Если б не эта харя в коросте,
     Не то изрубленной, не то рябой.

     Как это вышло? Когда... ну, вот это...
     Как его? Ну, революция, да.
     Так вот, когда объявили газеты-
     Что дескать мм... деспотизм труда-

     Володя поклялся, что он не допустит,
     Вызвал уральцев и кайсачьи племена.
     Потом мужики, говоря о капусте,
     Осматривали комнаты и нуль на меня.

     Потом ей сказали, что б она уезжала,
     Что дескать барина "тово" да "тае".
     И вдруг она прониклась такой к себе жалостью,
     Бедненькая... Ну, за что это ей?

     Она была уверена, что революция -
     Это обида Неба на нее.
     И Тата гадала буквами па блюдце,
     В чем ее грех - и моли уась о нем.

     А так как у ней собственный ангел в сердце
     (Тата звала его запросто "Анжелик"),
     Она и молила: "Анжелик, не сердься".
     И вкусные слезы под ушком шипели.

     В детстве ей служили три пары ног:
     Мадам "Шип-Шип", Аксюша и "Курица".
     (Она бывало в пакость возьмет и зажмурится,
     Потому что ведь сразу станет темно.)

     Но в Карлсбаде (он лечился от зоба)
     Ее обручили. Было забавно.
     Ей даже нравилось: она своенравная,
     А он такой выдержанный - русская особа.

     Правда, Ланские геральдика древняя:
     Их предки норманны, но нужно понять-
     У него на Урале завод и деревня,
     В Ментоне вилла, в Москве особняк.

     И началась жизнь-чюдная, прекрасная.
     Предпишет из Парижа: "Сделать ремонт!"
     А приедет: "Боже, здесь пахнет краской!.."
     И тотчас укатит на какой-нибудь топЬ

     А там знаменитый в ямочках круп
     Облетит статуэтками все курорты юга,
     И все уже знали: русская белуга
     Плывет метать золотую икру.


     А какие камни: один сандастр
     По имени "Байрон" - черный, как крось.
     И ледяной каллапс-"Первая любовь",
     Спектральными туннелями звездастый.


     А какой в Москве у нее салон,
     Как едки и дипломатичны улыбки.
     И все влюблены. Чуть вечер-"Алло!"-
     Юрочка Гай или Котик Билибин.


     Ах, Гай... Он любил о Тате погрезить.
     Но как! Вслух и с латинской солью:
     "Я Ваши ноздри сравнил бы с фасолью,
     Если бы в ней хоть капля поэзии.

     А впрочем... fа, sol (он трогает клавиш)-
     Не это ли формула Ваших ноздрей?"
     О, нет, согласитесь, что яд этих стрел
     Никаким равнодушием не расплавишь.

     И вовсе не по ее вине.
     И если Сугробов надует губы,
     Улыбнется, распускаясь, как жемчуг в вине:
     "Вот таких-то, моя дудочка, и любят!"


     Вообще-жила. Такая милая, лучшая,
     Самая лучшая (нет, я беспристрастна).
     И вдруг - такое. За что? Престранно.
     Совершенно. Абсолютно. - Революция!


     Осталась одной. Но ведь это же яма ж.
     Ничего не умея, работай. А как?
     Ну, вот и вышла пока что замуж
     За самого дошлого казака.

     И дедовский дом Сугробовых рухнул.
     Улялаев забил колоннадную дверь,
     Выбрал из флигеля 2 комнаты и кухню,
     Вырезал землицы десятины с две.

     Три раза проходили белые войска,

     Три раза усадьба возвращалась бы Тате,
     Но что за смысл судиться, искать?
     Все равно большевики снова прикатят.

     А если так - Улялаев за белых,
     В драке за землю он их ненавидел-
     Но все обошлось в самом лучшем виде,
     И теперь мешали красные. И он не терпел их.

     И верно: у него теперь барское хозяйство:
     Голландки, симменталки, молочные козлицы,
     А эти придут-заорут "да здравствует",
     И сдавай на учет и жди реквизиций.

     Но когда он услыхал, что генерал Субботин
     Перевешал весь Ревком их губернии -
     Успокоился враз, даже принял на работу
     Какого-то очкастого, беглого наверно.

     И вот теперь барствует - никаких забот нет,
     Хитер да сметлив - всех позаклепал.
     Девять ран, так на войне уж не работник,
     Эта власть, та ли-он сам себе пан.

     Но ныла в Улялаеве ссадина на сердце:
     Купил он вот кусок молодой жены.
     Она скучала в мезонине, в окна над сенцей
     Глядя на плахты ядреных жниц...

     И Улялаев сатанел: он у ней не первый,
     Но только чуть дотронется - и пошла ловитв.
     Законного мужа не голубила, стерва,
     Плакала до хохота, говорила "вы".

     Но понимал кавалерюга - не заматывал силищей.
     Это, брат, панночка, кровей голубых,
     И, нарывая голодом, мучается, ищет,
     Как бы добыть любви.

     Бережно осев на скамеечку, что под ноги,
     Локти в колени, мизинцы в губу-
     Думал: "Та разве ж тебя загублю,
     Цацочка моя рбдпая".

     И каждый вечер с ней, но один,
     Просиживая в безысходной грусти,
     Языком изнутри по зубам выводил,
     Себя же стесняяся: "Тата", "Татуся".

     Но в этот раз отсидев полчаса,
     Обул плеча кожухом на ваксе,
     По живую душу пошел он до "Васьки"
     И долго в пашине плеши ч