У них на каркасе солнце.

     А тут полюбуйтесь: ведь здесь наши судьбы -
     Лимон, банан и... зеленый лук.
     Эх, взять бы этот лук, тетиву натянуть бы-
     Да в Русь! Чу-чу! Свинопасом на луг!

     А с поэзией лучше? У Эдгара По,
     Который, я подчеркиваю, Пушкину был сверстник,
     Стихи наплывают по каплям в перстни
     И россыпь акростихов гнездится между пор.

     Возьмите Вийона: баллады своих Оргий
     Он строил транспортиром-не на глаз, а на градус.
     Возьмите Маллармэ, с его манерой радуг,
     Где "счастье" в то же время расцвечено и в "горе".

     А мы. Что у нас? Беспризорный Есенин,
     Где "вяз присел пред костром зари"?
     Да ведь это же Япония, как я говорил:
     Огромный закат да под лиственной сенью?..

     Вы скажете: случайность. Но нет-я берусь
     Доказать, что Пегас без хлыста обнаглел.
     Например: "Сторожит голубую Русь
     Старый клен на одной ноге".

     А где же другая? Утолите мои нервы.
     Иль от этой ловкости надевать мне панцырь?
     Вы себе представили всю грациозность дерева,
     Которое балетно стоит на пуанте?"

     "Видите ли. Штейн, я не так закален.
     Но вы-то как сказали бы-любопытно право-
     "Я бы сказал- "одноногий клен"
     И разом вогнал бы образ в оправу".

     "Ка-кой придира! - а скажите-ка вы
     Ну, "медведь ковыляет" это грамотно?"-"Что же!
     Ковылять глагол от слова ковыль,
     Значит белый медведь ковылять не может" .

     Гай его пальцы на пальцы вздел:
     "Бросимте все эти стихи-
     Слушайте, Штейн, что вы делаете здесь?
     Никогда не поверю, что вы анархист.

     Эта точная поступь, этот точный словарь,
     Любовь компановки, неприязнь к стихии,
     Самая манера расцвечивать слова-
     Да разве в шпане такие?

     Наконец, этот шахматный ход на трибуне.
     Критика урывками из Маркса. А дальше?
     Где постулат? Его нет и не будет.
     Вместо него истерика с фальшью.

     В пулеметном порядке начали браться
     Говард и Штирнер и тут же Прудон.
     Жалко, Толстого забыли. Притом
     Из Руссо передержка. (Вы помните - братство?)

     Наконец, ваши цифры. Пф. Хо-хо!
     Семьдесят, семьдесят паки и паки.
     В Талмуде есть пословица: "Семь это враки".
     Но это не безграмотность. Повторяю: ход.

     Кто ж вы? По размаху - вы не трудовик,
     Для него вы, кроме того, слишком рафинированы.
     Что же до эс-эра, то и тут, увы,
     Вы не любите России - значит вырваны.

     И все же в вас напичкано того и того,
     Вы эс-эр в меньшевизме и меньшевик в эсэрстве;
     Типичный петербуржец, чопорно-дерзкий,
     С гипертрофированной головой.

     Мне так и чудится: английский кэпи,
     Ваш прорезиненный макинтош
     И в серых губах папироса-"Скепсис",
     Приподнятая бровь и дежурное "Не то".

     И вы-вы сильны. Нет, больше-могучи
     9той вечной усмешкой бритого сатира
     Над всем, кто увлекает, зовет и учит
     Святой банальности о счастии мира".

     Штейн поднял палец: "Спокойно, сэр.
     Кружечку пива. (Не мочите мизинца.)
     Итак, дорогой Пинкертон, мой принцип
     Не отпираться: да, я эс-эр.

     Понятно, не такой, как Сазонов или Ропшин,
     Я более расчетлив, если хотите - низмен,
     Но все же я эс-эр, так, говоря в общем,
     Конечно, с оговорками и ревизионизмом.

     Но, отдавая должное вашей хирургии,
     Точной до секунды, как хронометр Бурэ,
     Все же замечу-это другие,
     А я - до последней кровинки борец.

     Ведь большевики захватчики власти,
     И нужно мутить и мутить народ,
     Пока наши люди кого следует наластят
     И на Западе вопрос хорошенько нарвет.

     А там оккупация. Серый террор.
     Какая-нибудь Дума, как венец революций,
     Но до этого времени народная прорвь
     Ни в коем случае не должна затянуться.

     Рабочий сагитирован. Интеллигент - пустяк-
     Нужно помнить, что такое Россия.
     Мы ориентируемся на крестьян
     И будем будировать и трясти их.

     Теперь по вопросу дня: как?
     Партия наша переживает кризис.
     Мелкого хозяйчика и средняка
     Приманишь только на анархизм.

     Зато это средство - вернее смерти,
     Что ни час - то новый аршин.
     Вот вам проект политической коммерции,
     Которая в будущем даст барыши.

     Да, виноват. Я горланю, как гусь,
     А вы, небось, сидите да на ус мотаете.
     Кто вы? И если узнать я могу-с,
     Я распускаюсь в ухо. Катайте".

     В памяти чекиста вздулся архив,
     Но Гай не тронул его сонной идиллии.
     "До сих пор я, видите ли, был анархист,
     Но вы меня, кажется, разубедили".

     Уральск. IV - 1924.
      Тверь. Х - 1924.


ГЛАВА VI

     Кобылье сало жевали у костров они-
     Косые, лопоухие, с мяучьей кличкой;
     Но гимназеры разочарованы,
     Упрямство с отчаянием гонялись по личику.

     Отваги у них - латинский кувшин,
     Да дело не в этом: их меч только вытяни;
     Дело в другом - например: вши.
     Этого Сенкевич и Майн-Рид не предвидели

     Не всякий уснет, ночника не спустя;
     И потом другое, да-да, это тоже:
     Для него-то, конечно, мама пустяк,
     Но мама без него, понимаете, не может.

     А у них коридор будто уличка,
     А на ночь на столике коржик.
     Мамочка, моя мамулечка,
     Пропадает твой мальчик Жоржик.

     И все же, хотя бы их обожрали черви,
     Они не уйдут ни за какое злато:
     Их сердце, классически скроенное червой,
     Пришпилено к имени "Тата".

     И эти две оттененные буквы,
     Ее обаятельный облик,
     Качались под веками и на хоругвях
     В мехах ресничьего соболя.

     Это ей то в интиме, то в барабанном грохоте
     Бряцали канцоны, сонеты и рондо
     О голубой перчатке, о шампанском манто,
     О луночке на ногте.

     Но так и не узнал их рыцарский орден,
     Что эти томления яви и сна-
     Очередной расходный ордер,
     Ибо - была весна.

     Чалая козлица с мокрыми ноздрями
     Сапнула воздух и сказала: "Май"-
     Но она ошиблась - был только март,
     Хотя уже снега кипели всяческой дрянью;

     В клочечках, сучечках и птичьем пуху
     Пузырясь крутилось топленное солнце
     Ручьистыми пульсами, полными подсолнух,
     Лепеча веселую чепуху.

     А потом шел дождь и сбежал по лазейке,
     Проливным золотом на тухлой заре,
     И даже лужи изумленные глазели
     Стоглазьем лопающихся пузырей.

     И Тате почему-то было чудно-смешно
     От этих лупастых лягушечьих буркул;
     От индюка с зобастой мошной,
     Который, подъехав, ей что-то буркнул;

     И то, что в небе налив голубой,
     Что воздух, как море - густ и расцвечен,
     Что восхитительно жить на свете,
     Когда по глазам полыхает любовь.

     И пока, стрекоча сверчками, галоши
     В водянке снегов разбухали след-
     Улялаев, подплясывая и волнуя лошадь,
     Умильно глядел ей вслед.

     Он ей завидовал, что она - Тата,
     Что она всегда с собой неразлучна.
     .Но звал его освистанный знаменем театр;
     Сквозняком простуженный и хрипами измученный.

     И слегка шевельнулись отекшие ковбахи,
     Закованные в боевицы из колец и перстней;
     Опять цветные ленты рассыпались по шерсти
     С погонами, вплетенными в гриву Карабаха.

     А грива кровавого, как ворон, коня
     Играла струйками часовых цепочек,
     А женские груди его даже ночью
     Сверкали водой каратного огня.

     И снова зарипела в стременах стрекотуха,
     Морщины решоткой построились на лбу:
     Сегодня заседание-приехал инструктор
     Южной федерации анархистов-"Бунт". .

     Улялаев. Мамашев. Дылда. Маруся.
     И покуда свобода входит в азарт,
     Дылда надувался - вот-вот засмеюся,
     Маруська боялась поднять глаза.

     Анархист Свобода, бунтарь-вдохновенник,
     Старый каторжанин в голубых кудрях,
     Сокрушенно укорял: "Да не надо ж вам денег,
     Путаники эдакие - зря.

     Деньги-ведь это орудие рабства,
     На них-то и возник буржуазный режим.
     А вы? Не калеча старых пружин,
     Вы только создадите новое барство.

     Второе: не должно быть места разговорам
     О тюрьмах, о казни, о спуске в ров,
     Ибо нельзя же бороться с вором,
     Ворующим в обществе воров.

     Поэтому как только вы захватите пункт,
     Сейчас же выпускать уголовщиков. Просто?"
     Маруська: "А как же, если бунт?"
     "Какой такой бунт, не понимаю вопроса".

     Улялаев: "Та годи, слухай там баб,
     Бреши соби дале". Маруська: "Почему же?
     Я могу пояснить. Предположим пальба,
     Режут обывателя. Защитник-то ведь нужен?"

     Дылда: "Дык што жа? Чегось кажись лучше-
     Стряхай пулемету-и жарь пономарь".
     "Что вы! Ни-ни. Ни в коем случае.
     Только убежденьем, только логикой ума.

     Ведь если бы мир был построен на аде,
     Был миром волка или совы,
     Но в том-то и дело, что наш массовик
     От природы вовсе не кровожаден.

     Ведь ясно доказали юристы и врачи
     Всю нелепость "типа убийцы" (Ломброзо),
     Поэтому в первую очередь лозунг:
     "Преступленье-нарыв социальных причин".

     Значит нужно бороться не с самим злодеем.
     А с причинами, стравившими его на злость".
     Мамашев: "Яхши. Эту самую идею .
     Говорят болшевики". Улялаев: "О-сь..."

     "Ну, так что же. И все-таки: остроги и тюрьмы,
     Они - диктатурщики. Им нужен переход.
     А мы непреклонны. В грохоте бурь мы
     Прыгнем в анархизм всенародной рекой.

     И тогда будет жизнь, как дно в лагуне,
     А личность-не рахитичный шарж.
     Но для этого выйдем под медный марш
     "К свободе через свободу!" (Бакунин).

     Прянишная тройка, измазанная в охре,
     Аида по тротуару в бубенцах цепей.
     На парнях галифэ из портьер кинематографа,
     На ямщике горжетка - голубой песец.

     Смаху кони осели на круп,
     Захлебнулись в ошейниках колокольца.
     "Руки вверх!" Лицо. И рупь
     В карман, набитый обрубленными кольцами.

     Геть! На Главной кричали тачанки,
     Наскакивая колесом на стенки, в стекло,
     Улялаевцы пьяные валглись из чайной,
     Кому-то в морду, из кого-то текло,

     Вырывая с корнем пейсы из жидюшка,
     Лапали гражданок втроем за углом,
     И по всем известкам жирным углем
     Написано "хрен" и намалевана пушка

     А Тата шла, задушевно смеясь
     Р'1а самой вкусной струне из голоса.
     И платье, радужное, как змея,
     Отливало, шипело, прыгало и ползало

     Тату гнала какая-то власть,
     Тата, разбрызгивая пежины снега
     Так, что коленки были мокры,-с негой
     Оглохшее эхо звала.

     Ее наливало томлением взбухнуть,
     Вскормить яйцо, как янтарь на вымет,
     И Тате казалось, что в лифчике вымя
     И сладко бесстыдное слово - "брюхо"

     И вот пришла на пустынный берег,
     Здесь, может быть, ящерицы и фаланги,
     Но только здесь на лебяжьих перьях
     Явится ей осиянный ангел.

     Пусть ниспарит, вожделея к Тате,
     И, содрогая крылами тени,
     Ей как любовник вдунет зачатье,
     Чтобы, как в мифе, родился гений.

     Закат сатанел. Облака тонули
     В сусальном золоте ладанным туманом,
     И перекатйполе и новолунье,
     Места незнакомые да и сама она...

     И вот с востока и юга навыхрест
     Облепил, обтянул ее шелковой бронзой-
     И она отдавалась морскому вихрю,
     И пачкали платье капли солнца.

     Мускулистый ветер, задыхаясь от счастья,
     Вспыхнул об волосы и рассыпал в искры,
     И она улыбалась, щекой к нему ластясь,
     И тихий свет ее глаз был искрен.

     Изо рта сделав "о", его голос ловила,
     Его свежим звоном полоскала зубы...
     Этот ск льзкий торс из медузы вылит
     И как статуя льда - голубый...

     ...А по окраине тянулись возы
     С мебелью красного и черного дерева-
     В цветных кожухах бандитских возниц,
     По мокрым дорогам - в деревню, в деревню.

     Казалось, город переезжал на дачу -
     Матрацы, самовары и (крестьянская ревность):
     Сбоку неожиданно гравюра Бохкаччио,
     Крайне изумленного - в деревню, в деревню

     Аптечные баллоны духов и ревеню,
     Какая-то вывеска с медалями в рубль -
     Все это Гнедко задумчиво хлюпал
     В деревню, в деревню, в деревню, в деревню...

     ...А домой возвращалась по затянутым лужам,
     Утоленная, звонкая, занюханная ветром,
     И думала: "А что у нас сегодня на ужин?
     Должно быть, котлеты в полтора метра",

     Но что бы там ни было - вилкой отклевав,
     Накапав на стул у постели свечку,
     Она непременно за сегодняшний вечер
     Окончит Гамсуна и примется за Льва.

     Навстречу швыряя колокола штанов,
     Дуя вонь из газетной цыгарки,
     С золотыми якорями через ленту "Новь"
     Шатался матросяга и харкал.

     Его знобило, и он искал погреться.
     И вдруг лафа. Какая-то бабенка.
     Ишь-ты. Кусаться? Втягивать губенки?..
     Это от кого же? От черного гвардейца?

     Но Тата вырвалась, и он, похабно зыря,
     Сдунул харк, обкуренный и горький,
     И слизь, ляпнув, поползла пузырясь
     Зеленым ядом по шее за норку.

     И стало ясно: от жизни устала.
     Ничего не нужно. Мертвая скука.
     И кто-то в висок настойчиво стукал,
     Что ангелы-глупость. Что их не осталось.

     Керенские прапоры все видели у столика.
     Черное пиво сопело ноздрями,
     Но никто из них не тронулся, и только
     Ломали пальцы - и всем было странно.

     Но матрос ворочался. Присел на бруствер.
     Треснул спичкой - и рыжий ужал
     Лизнул сафьян "Истории Искусства",
     Трезубой короной яростно жужжа,

     Керенские прапоры страдали от сплина.
     Что это все? Грабеж или ересь?
     Липовые командиры рыскали карьеры-с,
     А какая тут карьера, если нет дисциплины?

     С печальными глазами, не в силах отстраниться,
     Но по-демагожьи растягиваясь ртом,
     Смотрели, как в пламени роскошный том
     Пеплился, от боли листая страницы.

     Ганзейская шхуна. Вот кошка и пинчер.
     Вот натюрморт и Бордо.
     И листнулись вдруг глаза Леонардо да-Винчи
     Над струистой золотистой бородой.

     Один из них не вынес. Шарапнулся руками,
     Но рыжий язык стер.
     Дергая ртом он булыжный камень
     С яростью брызнул в костер.

     Прапоры захлопали: брависсимо, Краузе!
     Но вдруг из гурта, где отдувался зубр,
     Кто-то, рванув музыкальный маузер,
     Вдарил огнем в зубы.

     Поручик Краузе. Метнулся пробор.
     Устоял на ногах. - "Господа офицеры!.."
     Поручик Краузе. Руку в борт,
     Левой, как на дуэли, целя.

     Бац! Офицеры заняли кафе
     И под прикрытием мрамора и стульев
     Уже-(бац-бац!)-своротили лафет
     И пустили стакан в нарезное ду/ю.

     Но тут - матроса. Но тут мужики.
     Под мат и галдеж в киргизские орды.
     Дззз... заскулил орудийный шкив,
     И в панике шпана удирала из города.

     Заунывно отвыв, разорвался выстрел.
     Загремела шрапнель, ковыряя тумбы.
     И оторопев, отрезвевшая лумпырь
     Принимала на штык остервенелых гимназистов.

     И сразу каждый так или иначе
     Понял, что это не спросту бой -
     "Да здравствует Леонардо да-Винчи!"
     "Интеллигузию бей!.. "

     Анархистский штаб прискакал на площадь,
     Свобода сунулся в рухлядь баррикад,
     Но вмиг обломилась миротворная рука,
     Маруська разрешила это проще:

     Каждый атаман отзывает своих:
     Мамашев киргизов, а Дылда русских.
     И когда в полчаса отгремели бои,
     К прапорам подъехала Маруська.

     Серая лошадка, нахально подцокивая
     Серебристым дробиком умеренно крупным,
     Прошлась бочком, им в лицо кивая,
     По-проститутски играя крупом.

     Купринский штабс-капитан захихикал:
     "Да она ей-богу аппетитней хозяйки".
     "А рысца ничего, как ты думаешь, Мика?"
     "Ерунда. Я даю ей фору до Яика",

     "Не много ль?" "А что?" "Да твой Одноглазый
     Грузноват пожалуй, хоть ноги и длинней".
     "Пари". "На что?" "Раз по морде". "Согласен".
     "Ну, что же, господа - стрелять или нет?"

     Благородный клуб немного опешил:
     Как никак - женщина, пусть даже брак.
     Но купринский штабе, багровея плешью,
     Заорал: "Полковых Мессалин убрать!"

     Пуля заерзала по земле вброд.
     Лошадка обиженно вздернула голову,
     И в ропоте опора попыхивало олово
     До самых театральных ворот.

     Тогда на баррикаду молодого оборонца
     Из ворот театра - еще за версту
     Гремя колоколами басовых струн-
     Помчалась конная бронза.

     Ряженый жеребец былинных держав
     Скакал, и медью звонило брюхо,
     И латы его мышц отливали глухо,
     Где зеленела от окиси ржа.

     На нем неподвижно, подъяв подбородок,
     Сплющенный свистами вешней пурги,
     Мчал в величественных дородах
     Самодержавнейший анархищ.

     Дланью забрав храп жеребца
     И широко растопырив копыта,
     Памятник врылся, и воздух разбитый
     От боли бубенцами забряцал.

     Т. к. прапорщики-дети буржуа и кустарей,
     То по традиции дворянской чести
     Они тут же поклялись меж собой на винчестере
     (Меч давно устарел).

     Атаман не любит со смертью хитрить -
     Он где-нибудь здесь в ответственном месте,
     И Краузе в сладострастии мести
     Дулом искал вождя из витрин.

     Всадник чернел на бугре. Плеть.
     Чугунный кабан, кривоногий от мяса,
     И сам монарх, о бедро обопряся,
     Тяжело нагруженный массивами плеч.

     Краузе вздрогнул. Где он видал,
     Где видал этот груз, эту позу?
     В кнехтских музеях? Или в Италии?
     Нет, кондотьеры изящней; на озере?

     Ба, Петербург! Эта, как ее, площадь -
     Медь императору Александру-Три.
     И Краузе в восторге флагом полощет,
     А винчестер сполз, отцарапав штрих.

     Ночью по городу шел патруль,
     Проверяя у прохожих пропуск;

     Ночью Маруська загнула трюк
     Касательно введенья Агитпропа.

     По типу "красных"-при каждой части
     Должен быть Политотдел.
     А инструктор врет: никогда и нигде
     Нельзя обойтись без власти.

     Свобода вскочил. Но нелепы усилий.
     С ним не считались (Трепло! Орган!).
     Агитпроп утвердили. Тогда Серга
     Запросил, каковы у них силы.

     По сумме подсчетов каждого начальника
     Около трети их полчищ
     Рассыпано пй степи. Это печально.
     Серга - так тот даже щелкнул от желчи.

     Кроме того, Золотой Зуб
     Испарился со всей своей хеврой:
     Знаменитый мокрятник разом севрил
     Что у банды шатается зуб.

     Батька серчал: беглецов перекроют,
     Допытают про банду - сколько да как.
     А после как двинут тебе каюка,
     Аж только обмоешься кровью.

     Надо подкинуть "красным" письмо,
     Чтобы те со страху за Чаганом заперлися.
     И Серга, проведя жидковатый смотр,
     Колбасными пальцами накатал бисер:

     "Дорогие сволоча коммунисты!
     Отдаю до вас приказ разверстку сократить,
     Каковую аж сам осподын прыстав
     Драли послабже в четыре краты.

     Сие сообщается отнюдь не для облаю:
     Ну, как у банде больше нема вже местоу-
     Кажный ден мужиков сто
     Остаюсь народный Улялаев".

     Кашин, X,
     Астрахань. XI- 1924.

     ______________________
     1 Севрил (воровок.) - догадался.


ГЛАВА VII

     "Июнь 20-е. На станции "Верблюжья"
     Убили коммуниста и взорвали полотно".
     "Июнь 21-е. Приезжал Блатной.
     Спрашивал, может быть он тут нужен.

     Отшили. Своих небось некуда деть.
     Уехал. Говорил, что налетчики Одессы
     Сенька-Сахалинчик и с ним человек десять -
     Просятся к нам-они там не у дел".

     "Июнь 25-е. Остановили поезд.
     Публика - мешочники. Один - кооператор.
     Молодой такой, шустрый. Кричал "пираты".
     А денег всего 100 мильярдов с собой.

     Думали больше. Пустили на "пику".