ия живых существ, Аристотель прибегает к сравнению
и различению признаков, предварительно выясняя, какие именно из них следует
принимать за существенные. Само предварительное выяснение предполагает
разработку системы понятий, с помощью которой не просто описывается живое
существо, а постигается его сущность. Отсюда понятна тенденция Аристотеля к
классификации живых форм. Оба эти момента - интерес к эмпирическому
многообразию и стремление его упорядочить - присутствуют не только в учении
Аристотеля об органическом мире, они характерны для его работы в любой
области знания. Так, в учении о силлогизме он классифицирует формы мысли, в
"Риторике" - формы речи, в "Политике" - формы государственного устройства и
т.д.

На какую же систему понятий опирается Аристотель, классифицируя живые
организмы, распределяя их по родам и видам? При рассмотрении живого
организма Аристотель исходит из различения материи и формы: без этого
различения у него не было бы инструмента, с помощью которого он впервые
выделяет признаки как исходный материал для классификации. В области
биологии понятия материи и формы оказываются настолько эвристичными, что не
случайно некоторые исследователи склоняются к мысли, что именно потребности
объяснения живого организма (в частности, потребности медицины) послужили
главным источником для создания этих понятий.

При анализе органического мира, как и в физике, Аристотель опирается на
основные категории материи и формы, возможности и действительности, а также
на учение о четырех видах причин. До него была сделана не одна попытка
объяснить жизнедеятельность организмов (главным образом в учениях
натурфилософов), высказывались даже гипотезы о происхождении живых существ
(Эмпедокл). Но только Аристотель положил начало биологии как науке. Эта
наука, вышедшая из его рук, так же как и перипатетическая физика, не была и
не могла быть математической. Но если по отношению к физике это
обстоятельство было одной из главных причин той критики, которая обрушилась
на Аристотеля уже в XVI-XVII вв., то по отношению к биологии вопрос о ее
математизации не возникал вплоть до появления генетики. Еще в XVIII в., в
период триумфа математического естествознания, не только не встает вопрос о
том, чтобы создать биологию как математическую дисциплину по аналогии с
физикой, но, напротив, Кант, в частности, высказывает мысль, что живой
организм есть абсолютная граница, которую не может переступить естественная
наука (ибо естественная наука, в понимании Канта, - это наука
математическая). Более того, и в XVIII, и в XIX вв. именно из среды
биологов часто исходила критика механицизма, характерного для того периода,
когда образцом науки была математизированная физика, и в первую очередь
механика.

Рассматривая представления натурфилософов о природе и сущности органических
образований, Аристотель отмечает, что общий недостаток их подхода состоит в
том, что они обращали гораздо больше внимания на материю, из которой
состоят живые существа, чем на то, что отличает живое от неживого. А такую
специфику всякого рода бытия следует искать не столько в материи, говорит
Аристотель, сколько в форме, "ибо природа формы имеет большую силу, чем
природа материи". При этом, говоря о форме, Аристотель имеет в виду не
просто внешнее очертание, а также окраску и т.д. живого существа: к форме
здесь гораздо ближе функция, чем морфологические признаки. "Ведь и мертвый,
- пишет Аристотель, - имеет ту же самую форму внешнего образа, и все-таки
он - не человек". Чтобы пояснить сказанное, он приводит пример из другой
области: формой топора, говорит он, будет не его внешний образ, а его
пригодность для рубки дров; его форма - это его назначение, то, ради чего
он существует. В соответствии с этим подбирается и подходящий материал, из
которого делают топор; он должен быть твердым, острым и т.д., чтобы
исполнять свою функцию. Точно так же обстоит дело и с живым существом: его
кости, плоть, кровь и т.д., т.е. тот материал, из которого оно состоит,
полностью соответствует той функции, которая и есть "форма" живого; а
простейшей из функций для живого организма являются самосохранение и
воспроизведение рода.

Что же представляет собой "форма" живого, обеспечивающая его самосохранение
и воспроизведение? Такой формой, по Аристотелю, является душа. Аристотель
различает душу растительную (основная функция, обеспечиваемая растительной
душой, - это питание), животную (основная функция - движение и ощущение) и
разумную (основная функция - мышление). Растения обладают только
растительной душой, животные - растительной и животной, люди, помимо двух
первых, - еще и разумной. Это, однако, не следует понимать так, что у
животных - две души, а у людей - три: по Аристотелю, растительная душа
составляет "часть" животной, другими словами, более элементарная "душа" -
предпосылка и условие существования более развитой. Исследуя функцию
растительной души - питание, Аристотель замечает, что при осуществлении
этой функции живое существо как целое неотделимо от окружающей среды, ибо
именно последняя есть источник питания. Здесь, таким образом, "мы различаем
троякое: питающееся, то, чем оно питается, и то, что питает; то, что
питает, - это первая душа; питающееся - тело, обладающее душой; то, чем
тело питается, - пища". Как видим, тело есть "средний термин" между душой и
пищей, т.е. "началом" живого и средой его обитания. Таким образом, связь
между живым и его средой является достаточно тесной.

Еще глубже и содержательнее принцип непрерывности разработан Аристотелем
применительно к животной душе, функции которой гораздо более сложны, чем
функции растительной души. Главное, что отличает животную душу, - это
способность ощущения (ибо движутся, говорит Аристотель, не все животные; а
ощущают все). Существует два вида ощущаемого: то, что ощущается отдельным
чувством и не может быть воспринято другим (так, цвет и свет воспринимаются
только зрением, звук - только слухом), и то, что может быть воспринято
разными чувствами: так, движение воспринимается и осязанием, и зрением.

Что же представляет собой акт ощущения согласно Аристотелю? Поскольку
Аристотель не признает атомов, то он не может объяснять ощущение так, как
это делал Демокрит: как истечение атомов из того или иного тела и
воздействие их на воспринимающий орган. Не согласен Аристотель и с теорией
зрения Платона, рассмотренной нами выше. Он исходит из предпосылок своей
программы и объясняет всякое ощущение, вводя в качестве посредника между
воспринимаемым объектом и воспринимающим органом определенную среду,
передающий медиум.

Возьмем, например, зрение. Что воспринимается зрением? Цвет и свет. "Всякий
цвет, - пишет Аристотель, - есть то, что приводит в движение действительно
прозрачное, и в этом - его природа. Вот почему нельзя видеть цвет без
света, а всякий цвет каждого предмета видим при свете. Поэтому необходимо
прежде всего сказать, что такое свет. Так вот, имеется нечто прозрачное.
Прозрачным я называю то, что правда, видимо, но видимо... не само по себе,
а посредством чего-то постороннего - цвета. Таковы воздух, вода и многие
твердые тела... Свет же есть действие прозрачного как прозрачного. Там же,
где прозрачное имеется лишь в возможности, там тьма". Для того чтобы стал
виден окрашенный предмет, нужна, стало быть, среда; эта среда -
"прозрачное"; будет ли этой средой вода, воздух или твердое тело - это не
существенно, важно лишь, чтобы оно было прозрачным. Свет - это "энтелехия"
прозрачного; потенциально прозрачное есть тьма, но оно становится светом
"при наличии в нем огня или чего-то подобного". Сразу можно заметить
трудность, с которой сталкивается Аристотель при определении "среды" и при
попытке указать, что же, собственно, актуализирует ее (ибо потенциально она
темная): если - цвет, то неясно, почему он не делает этого в отсутствие
солнца или огня; если же - солнце и огонь, то какова тут роль самого цвета.

Однако нам важно подчеркнуть методологический принцип Аристотеля, которым
он руководствовался при анализе зрения: воспринимающий орган и
воспринимаемый объект не могут сомкнуться иначе как средством чего-то
третьего; посредник, с одной стороны, разделяет их, а с другой - соединяет,
причем соединяет очень тесно. "Если бы кто положил себе на глаз вещь,
имеющую цвет, он ничего бы не увидел. Цвет же приводит в движение
прозрачное, например воздух, а этим движением, продолжающимся непрерывно,
приводится в движение и орган чувства" (курсив мой. - П.Г.). Это принцип
перипатетической оптики; главный оппонент, которого при этом имеет в виду
Аристотель, - это Демокрит. Согласно Демокриту, условием возможности зрения
является отсутствие среды: среда (воздух, вода и т.д.) рассматривается им
как препятствие, т.е. отрицательное, а не положительное условие зрения. Это
и понятно: поскольку любой объект воспринимается органом зрения в силу
истечения атомов (того и другого), то чем меньше препятствий для этого
истечения, тем отчетливее и яснее виден предмет. Поэтому, согласно
Демокриту, если бы между глазом и предметом была пустота, "то можно было бы
со всей отчетливостью разглядеть даже муравья на небе". Аристотель же,
напротив, убежден, что "при пустоте не только не отчетливо, но и вообще
ничего нельзя было бы увидеть", ибо "воздействие не может исходить от
самого видимого цвета", оно происходит через среду, "так что необходимо,
чтобы существовала такая среда". То же рассуждение приложимо и к звуку, и к
запаху; среда для звука - воздух, а для запаха она "не имеет названия:
имеется во всяком случае некоторое свойство, общее воздуху и воде...".

Затруднение для Аристотеля представляет чувство осязания и (родственное
ему) чувство вкуса, так как здесь ощущение имеет место именно при
непосредственном прикосновении осязаемого объекта к поверхности тела.
Однако так обстоит дело только при поверхностном рассмотрении, говорит
Аристотель. В действительности же тут тоже имеется среда, но только ее
наличие менее очевидно, чем в случаях зрения или слуха. При осязании тоже
нужен посредник: "Твердое и мягкое мы также воспринимаем через другое, как
звучащее, видимое и обоняемое, но последние - на расстоянии, первые -
вблизи". Посредником при осязании, говорит Аристотель, является плоть (в
случае чувства вкуса это будет язык); а это значит, что осязаем мы не самой
плотью: орган осязания находится внутри. Тело же является не органом
осязания, а передатчиком, медиумом, связывающим между собой осязаемый
предмет с осязающим органом. "Плоть есть необходимо приросшая к органу
осязания среда, через которую происходит множество ощущений".

Интересно также соображение Аристотеля о том, что орган восприятия сродни
той среде, которая служит связующим звеном между органом и объектом: так,
глаз "прозрачен"; слышим же мы "воздухом" ("мы слышим тем, что содержит
воздух, отграниченный со всех сторон", - таково устройство уха), осязаем -
твердой частью внутри нашего тела, которая сродни плоти, медиуму осязания.

Как видим, животное у Аристотеля настолько "вросло" в "среду", что его
невозможно ни представить себе, ни помыслить изолированно от последней;
среда - нечто вроде продолжения органов чувств животного, а эти последние -
нечто вроде "концентрированной" среды. В этом смысле рассмотрение
аристотелевского учения о живых существах особенно ярко демонстрирует его
метод изучения природы в целом.

Философия Аристотеля в культурно-историческом контексте эпохи

Аристотель жил на переломе двух эпох. Это сказалось и на характере его
учения, прежде всего на его обосновании науки: Аристотель по духу еще
близок к античной классике с ее стремлением к философски целостному
осмыслению изучаемых явлений; но уже специфически эллинистической является
возникшая у него тенденция к выделению отдельных направлений исследования в
относительно самостоятельные науки, обладающие своими особыми предметом и
методом. В III в. до н.э. усиливается процесс отпочкования от философии
отдельных наук, который был только слабо намечен в предшествующий период
(когда выделилась главным образом лишь математика, включающая астрономию и
отчасти оптику, и география), но углубляется он в эпоху эллинизма в науке
так называемого александрийского периода.

Для Аристотеля научное мышление отнюдь не противостоит обычному здравому
смыслу, аккумулировавшему весь человеческий опыт, а лишь проясняет и
просветляет здравый смысл, подытоживает человеческий опыт и осмысляет его с
помощью понятий. Наука, как ее понимает Аристотель, призвана постигнуть мир
в его целостности, не абстрагируясь при этом от всего разнообразия и
богатства его проявлений: понимание целого должно служить направляющим
ориентиром при рассмотрении всех отдельных вещей и явлений, а последнее в
свою очередь должно корректировать общую картину целого. При этом
существенно, что научное познание мира отнюдь не предполагает, с точки
зрения Аристотеля, абстрагирование от изучающего этот мир сознания и опыта
человека, стремление к постижению мира "с ничьей точки зрения", как в свое
время сформулировал тенденцию науки нового времени неокантианец Э.
Кассирер. Мир, как его изучает перипатетическая физика, есть мир, в котором
живет человек, он вполне соразмерен человеку, соответствует ему, а потому и
опыт человека о мире вполне достоверен: его не надо отбрасывать, достаточно
его лишь проконтролировать, критически подытожить и прояснить с помощью
категорий. Человеческий опыт относительно мира не является, по Аристотелю,
чем-то ложным; субъективное не есть нечто принципиально несоизмеримое с
объективным, опыт всего лишь недостаточен и не всегда правильно сознает то,
чем располагает.

Чувственное восприятие, согласно Аристотелю, само по себе не есть нечто
заведомо ложное и обманчивое; свидетельство чувств как таковое не обман, но
его не всегда удается правильно истолковать. Именно через наше истолкование
того, о чем свидетельствуют чувства, может вкрасться ошибка, заблуждение.
Поэтому задача науки состоит не в том, чтобы абстрагироваться от этих
свидетельств, а в том, чтобы с помощью рассуждения найти правильную
интерпретацию того, что мы воспринимаем с помощью чувств.

Таким образом, научная программа Аристотеля отнюдь не носит революционного
характера по отношению к предшественникам; скорее здесь можно говорить о
сочетании традиции и рационального ее осмысления, нежели о
противопоставлении того и другого. В традиции Аристотель видит помощника
науки, будь то традиционные представления прежних "физиков" или же
накопленный опыт пастухов, рыбаков, ремесленников, будь то язык - основное
хранилище традиции народа или даже мифологические представления о богах, с
которыми воевали прежние ученые, такие, как Ксенофан или Анаксагор.
Аристотель в отличие от них склонен видеть в мифах не заблуждения древних,
а их не лишенные глубокого смысла представления о структуре мира и
человека, только поданные "в мифической оболочке, дабы вызвать доверие в
толпе и послужить укреплению законов и <человеческой> пользе".
Освобожденные от этой оболочки (например, от уподобления богов людям или
животным), многие мифы, согласно Аристотелю, оказываются глубокими
прозрениями в сущность вещей.

Не только учения первых философов, но и верования предков не отбрасываются
полностью Аристотелем, не объявляются простыми предрассудками, но
рассматриваются в качестве "предварительного знания", с которого начинается
научное рассмотрение предмета.

Вот почему именно в школе Аристотеля берет свое начало история науки как
специфическая область научного знания. Сам Аристотель в своих сочинениях
излагает точки зрения своих предшественников по всем тем вопросам, какие он
исследует: о природе и способах ее изучения; о предмете математики и
обосновании математических наук; о сущности и специфике философии как
первой науки; о природе живого организма; о понятии жизни и души и т.д.
Именно благодаря Аристотелю мы имеем сегодня более или менее отчетливое
представление о ранних греческих философах, чьи сочинения не дошли до нас
или дошли только в отрывках. Большинство античных свидетельств позднейших
авторов также опираются на труды Аристотеля.

После Аристотеля историко-научную работу продолжили его ученики. Так,
Феофраст написал исследование "Мнения физиков", где излагал взгляды и
открытия ученых по отдельным вопросам; Евдем Родосский написал историю
геометрии, арифметики и астрономии - сочинения, которые, к сожалению, до
нас не дошли. Менон написал историю медицины. Дикеарх Мессинский - историю
литературы. Такой интерес к истории науки в школе Аристотеля базировался на
том убеждении, что знание о предмете не может возникнуть "сразу", подобно
Минерве из головы Юпитера, а формируется усилиями поколений людей,
изучающих этот предмет, а потому история науки составляет органический
момент самой науки. Такой подход является заслугой именно аристотелевского
метода, хотя, как о том свидетельствует наука александрийского периода, он
и таит в себе некоторые опасности.

Представление Аристотеля о науке как продукте коллективного творчества,
продукте деятельности многих умов имело и еще один важный аспект: убеждение
в том, что научное исследование предполагает соединение усилий группы
ученых, научного коллектива, научной ассоциации. По свидетельству древних
авторов, исследования самого Аристотеля уже требовали для своего
осуществления работы целой группы людей: таковы, например, его сочинения,
посвященные анализу политического устройства ста пятидесяти восьми
известных ему греческих государств-полисов (уцелела только "Афинская
полития"). Разумеется, труд по изучению такого громадного материала не мог
выполнить один человек; видимо, здесь Аристотель выступал не только как
исследователь, но и как организатор коллективной работы своих учеников.
"Никогда до этого и никогда после этого, - пишет Ф. Зелинский, глубокий
знаток античности, - опыт организации и централизации науки не был сделан в
столь широких размерах и с такой надеждой на успех. Я не буду говорить
здесь о самом руководителе, этом единственном человеке, знавшем решительно
все, что было доступно знанию в те времена, - а этого было гораздо более,
чем склонны думать люди, незнакомые с греческой наукой; едва ли не важнее
учености Аристотеля, которой он никому завещать не мог, была его
организаторская деятельность. Он назначал каждому из своих учеников
соответствующую его таланту работу; под его руководством и при его
непосредственном участии образовался тот клад учености, который остался
после смерти учителя достоянием его школы..."

Однако для осуществления научных исследований в духе Аристотеля
недостаточно было организованного коллективного труда: нужны были также
вспомогательные средства. Так, по сообщению Плиния Старшего, Александр
Македонский во время своих походов в Азию выделил несколько тысяч (!)
человек "для сбора всего, что могут дать охота, ловля птиц и рыболовство;
этим же людям была поручена забота о зверинцах, стадах, пчельниках, рыбных
садках, птичниках, дабы ничто живое не осталось где-либо ему неизвестным".
В какой мере достоверно сообщение Плиния, сказать трудно: вряд ли, конечно,
можно говорить о нескольких тысячах человек, выделенных Александром, но
несомненно однако, что Аристотель для написания своей истории животных
нуждался в такого рода помощи, и естественнонаучные коллекции Ликея
значительно пополнились в результате завоеваний Александра. Таким образом,
новая организация научных исследований предполагала, во-первых, совместный
научный труд многих людей; во-вторых, наличие вспомогательных средств:
астрономических приборов, коллекций животных, растений, минералов, одним
словом, произведений природы; и, наконец, библиотеки - коллекции книг,
продуктов человеческого творчества прежних поколений. Все это становилось
тогда непременным условием для занятий наукой. Но для того чтобы
реализовать такое условие, нужны были немалые материальные средства, такие,
кото