нным падением прежней культуры?
     Если и это не гибель, если и это не уничтожение, если это не перерождение даже и
племенное, этнографическое, то я должен сознаться, что я ничего не понимаю!
А для обнаружения всех этих последствий нужны только следующие события: 1) более
прежнего сильная вспышка анархизма во Франции и вообще в романских странах и 2)
утверждение России на турецких
     проливах по соглашению ли с Германией или вопреки ей -- все равно.
А разве и то и другое не предчувствуется неким общим даже историческим
инстинктом? Везде, во всех странах теперь многие и того и другого крайне
опасаются, и очень многие и того и другого крайне желают. Вернейший признак, что
и то и другое, и анархия во Франции, и взятие нами проливов -- не только
сбыточно, но и неминуемо.

VIII

"Россия - глава мира возникающего, Франция -- представительница мира отходящего",
     -- сказал Н. Я. Данилевский; сказал верно, просто и прекрасно.
"Россия глава мира возникающего", "Россия не просто европейское государство; она
целый особый мир..." Да, -- это все так, и только не понимающий истории человек
может не согласиться с этим.
     Но весь вопрос в том, что несет в тайных недрах своих для вселенной этот, правда
еще загадочный и для нас самих и для иноземцев, колосс, которого ноги перестали
на Западе считать глиняными именно с тех пор, как они, вследствие эгалитарных
реформ по западным образцам, немного ослабели и размякли? Что он несет в своих
недрах -- этот доселе только эклектический колосс, почти лишенный собственного
стиля? Готовит ли он миру действительно своеобразную культуру? Культуру
положительную, созидающую, в высшей степени новоединую и новосложную,
простирающуюся от Великого океана до Средиземного моря и до западных окраин
Азии, до этих ничтожных тогда окраин Азии, которые зовутся теперь так
торжественно материком Европы; ибо все тот же Н. Я. Данилевский доказал
(неопровержимо по-моему), что, географически говоря, Европы такой особой нет, --
а вся эта Европа есть лишь не что иное, как Атлантический берег великого
Азиатского материка; великий же смысл слова Европа есть смысл исторический, т.
е. место развития или поприще особой, последней по очереди культуры, сменившей
древние, предыдущие, -- культуры романо-германской.
Представим ли мы, загадочные славяно-туранцы, удивленному миру культурное
здание, еще небывалое по своей обширности, по роскошной пестроте своей и по
слож-
     ной гармонии государственных линий, или мы восторжествуем над всеми, только для
того, чтобы всех смешать и всех скорей погубить в общей равноправной свободе и в
общем неосуществимом идеале всеобщего благоденствия -- это покажет время, уже не
так далекое от нас...
     Я повторю в заключение, быть может, уже и в сотый раз: благоприятное для нас
разрешение Восточного вопроса, или, еще проще и яснее, -- завладение проливами (в
какой бы то ни было форме) тотчас же повлечет за собой у нас такого рода
умственные изменения, которые скоро покажут, куда мы идем -- к начатию ли новой
эры созидания на несколько веков или к либеральному всеразрушению?
Признаки благие, обещающие созидание, есть как будто у нас и теперь еще прежде
подобного торжества; но они слабы, неясны, еще нерешительны, и я здесь не буду
говорить о них.
     Скажу только об одном чрезвычайно важном признаке, как бы роковом и мистическом
(совмещающем внутреннюю идею со внешним символом ее). Вот он: мы не присоединили
Царьграда в 1878 году; мы даже не вошли в него. И это прекрасно, что нас туда не
допустили враги ли наши, наши ли собственные соображения -- все равно. Ибо тогда
мы вступили бы в Царьград этот (во французском кепи) с общеевропейской
эгалитарностью в сердце и уме; а теперь мы вступим в него (именно в той
шапке-мурмолке, над которой так глупо смеялись наши западники); в сердце же и
уме с кровавой памятью об ужасном дне 1 марта, когда на улицах нашей европейской
столицы либерализм анархический умертвил так безжалостно самого могущественного
в мире и поэтому самому самого искреннего представителя либерализма
государственного.
     Среди столицы, построенной Петром, нашим домашним европейским завоевателем,
совершилось это преступление...
     И свершители его, слепые орудия, быть может, не по их пути ведущей нас судьбы,
получили сами достойную мзду... И не есть ли эта великая катастрофа явный
признак, что близится конец России собственно петровской и петербургской?!..
Другими словами, что на началах исключительно европейских нам, русским, нельзя
уже жить?!..
     Неужели и это не ясно и это не поразительно?.. О, бедные, бедные соотчичи мои --
европейцы... Как бы можно было презирать вас, если бы позволяло сердце забыть,
что и вы носите русские имена и что и вы, даже и вы, защитники равенства и
свободы, исправимы при помощи Божией!..
     Да, заметьте, заметьте это: не только либерализм, но и кепи; не только реакция,
но и шапка-мурмолка...
     Не смейтесь этому... не восклицайте: "Ах! кепи и баранья шапка рядом с великими
вопросами и трагическими событиями... Ах! от великого до смешного всего один
шаг!.."
     Не смейтесь этому; или смейтесь от радости, что я высказал то, что вы сами, быть
может, думали... Если так, то смеяться вы можете...
Но если вы засмеетесь зло или презрительно, то вспомните французскую поговорку:
Rira bien qui rira le dernier...
     Шапка-мурмолка, кепи и тому подобные вещи гораздо важнее, чем вы думаете;
внешние формы быта, одежды, обряды, обычаи, моды -- все эти разности и оттенки
общественной эстетики живой, не той, т. е. эстетики отражения или кладбища,
которой вы привыкли поклоняться, часто ничего не смысля, в музеях и на
выставках, -- все эти внешние формы, говорю я, вовсе не причуда, не вздор, не
чисто "внешние вещи", как говорят глупцы; нет, они суть неизбежные последствия,
органически вытекающие из перемен в нашем внутреннем мире; это неизбежные
пластические символы идеалов, внутри нас созревших или готовых созреть...
Конец петровской Руси близок... И слава Богу. Ей надо воздвигнуть рукотворный
памятник и еще скорее отойти от него, отрясая романо-германский прах с наших
азиатских подошв! Надо, чтобы памятник "нерукотворный" в сердцах наших, т. е.
идеалы петербургского периода, поскорее в нас вымерли. Sapienti sat!




[1] Впервые: Собрание сочинений. Т.6. Публикуется по К. Леонтьев "Восток, Россия
и Славянство". М., 1996.
     [2] Он, конечно, говорит здесь преимущественно об эклектизме в вопросах
общественных, т е об одновременном желании и сохранить хоть что-нибудь из
старого и от нового не отстать, сохранить что-нибудь из преданий Церкви, власти
и т д , из привычек капитала и т п и вместе с тем не отказываться и от
революции.

[3] О нем будет еще кое-что позднее.
     [4] Я доказывал не раз, что чисто племенные движения нашего века все до одного
приносят прямо или косвенно либерально-эгалитарные плоды, усиливают лишь
принижение старого и неорганическое смешение с другим тоже, пожалуй, не особенно
новым Например, Польша и Россия в 60-х годах.
[5] Гизо Община древняя и община феодальная.
[6] Прудон о Соединенных Штатах

[7] Гамбетта и Бисмарк.
     [8] Афон и т. д.
     [9] Бокль



   К.Леонтьев.
   Чем и как либерализм наш вреден?

---------------------------------------------------------------
     Origin: "Проект К.Н.Леонтьев"
---------------------------------------------------------------





     Чем и как либерализм наш вреден?


     I


     В одном из последних номеров "Голоса'' напечатана статья г-на Александра
Градовского под заглавием "Смута".
     Статья эта посвящена защите "либералов" против людей, обвиняющих их в потворстве
"революционным злодеяниям".
     Г. Градовский спрашивает: "Есть ли, однако, основание к такому обвинению?
Исследован ли не только вопрос о "соучастии" этого загадочного "либерала" со
злоумышленниками, но даже более простой вопрос: что такое русский либерал?"
"Посмотрим, в чем дело; разыщем этого загадочного либерала, вносящего такую беду
в наше поистине бедное общество.
     Происхождение наших "партий" относится ко времени преобразовательной
деятельности ныне царствующего Государя. После того как были произведены реформы
крестьянская, судебная и земская, как дарованы были льготы печати и
университетам, общество наше распалось на два лагеря. Спорными пунктами между
ними явились:
     1) Вопрос о принципиальной годности реформ в применении к нашему быту.
2) Вопрос о дальнейшем развитии совершенных преобразований.
Люди, преданные делу реформы, получили кличку либералов; люди противоположного
направления нарекли его охранительным. Насколько оба эти названия оправдывались
существом дела, разбирать не будем.
     По счастливому стечению обстоятельств русскому либерализму не представлялось
никакой нужды быть началом оппозиционным. Напротив, при освобождении крестьян,
равно как и при последующих реформах, так называемые "либералы" являлись вполне
правительственною партией. Это все помнят и знают. Конечно, не они подставляли
ногу новым учреждениям. Принципиальное неудовольствие совершившимися
преобразованиями принадлежало совершенно иной "партии".
Прекрасно.
     Автор приводит далее тот параграф законоположений, в котором говорится:
"Не вменяется в преступление и не подвергается наказаниям обсуждение как
отдельных законов и целого законодательства, так и распубликованных
правительственных распоряжений, если в напечатанной статье не заключается
возбуждения к неповиновению законам, не оспаривается обязательная их сила и нет
выражений, оскорбительных для установленных властей".
Действию этого правила, очевидно, подлежат и те законы, которые так дороги
"либералам". Но едва ли согласно с пользою государства и общества приводить эти
законы в связь с планами революционной партии и отождествлять сторонников этих
законов с "служителями крамолы".
     Так говорит г-н Градовский.
Это свидетельство закона здесь очень кстати. Руководясь им, мы оба останемся на
так называемой легалъной почве.
     Начнем прежде всего с того уверения, что никто не позволит себе обвинять всех
без исключения русских либералов в сознательном и преднамеренном потворстве
заговорам и нигилизму.
     Либерализм, как идея по преимуществу отрицательная, очень растяжима и широка. В
России либералов теперь такое множество и личные оттенки их до того мелки и
многозначительны, что их и невозможно подвести под одну категорию, как можно,
например, подвести под таковую нигилистов или коммунаров.
У последних все просто, все ясно, все исполнено особого рода преступной логики и
свирепой последовательности. У либералов все смутно, все спутано, все бледно,
всего понемногу. Система либерализма есть, в сущности, отсутствие всякой
системы, она есть лишь отрицание всех крайностей, боязнь всего последовательного
и всего выразительного.
     Эта-то неопределенность, эта растяжимость либеральных понятий и была главной
причиной их успеха в нашем поверхностном и впечатлительном обществе.
Множество людей либеральны только потому, что они жалостливы и добры; другие
потому, что это выгодно, потому, что это в моде: "Никто смеяться не будет!" К
тому же и думать много не надо для этого теперь. В 60-х и 70-х годах быть
умеренным либералом стало так же легко и выгодно, как было выгодно и легко быть
строжайшим охранителем в 30-х и 40-х годах.
     В 30-х и 40-х годах только консерваторы пользовались уважением; только они
делали карьеру и составляли себе состояние. Либералы в то время казались или
слишком опасными, или смешными. В то время, чтобы быть либералом, действительно
нужно было мыслить (правильно или нет -- это другой вопрос), ибо среда не
благоприятствовала либерализму. Тогда либерализм не был ни дешевым фрондерством
земского деятеля против губернатора, ни жестокостью мирового судьи к старой
помещице, выведенной из терпения слугами, ни фразами адвоката в защиту бунтующей
молодежи, ни завистливой оппозицией "белого" священника монаху-епископу и т. д.
Тогда либерализм был чувством личным и живым; он был тогда великодушием, во
многих случаях -- отвагой. Теперь же либералами у нас (по выражению Щедрина)
заборы подпирают... Так их много и так мало нужно ума, познаний, таланта и
энергии, чтобы стать в наше время либералом! Либерализм в России есть система
весьма легкая и незатейливая еще и потому, что охранение у всякой нации свое: у
турка -- турецкое, у англичанина -- английское, у русского -- русское; а либерализм
у всех один (т. е. либерализм не британский исключительный, особый, а общий --
демократический либерализм).
     Все можно было без долгой исторической работы заимствовать, и все слишком легко
принялось. Хорошо ли нам так близко подходить к Европе и прививать себе поспешно
и простодушно все ее худосочные начала?.. Что-нибудь одно -- или космополитизм,
т. е. падение отдельных государств и слияние их воедино, есть благая цель, или
этот исход -- есть зло и опасность?..
     Тому, кто находит это благом, здесь прямо возражать на это я не буду, такое
возражение вышло бы слишком длинно. Если же государственный космополитизм есть
зло и опасность, то, значит, и общеевропейский либерализм, как упорно проводимая
система, облегчающая хотя бы и в далеком (?) будущем подобное государственное
слияние, есть также если не зло, то по крайней мере ошибка и неосторожность
Я говорю "зло", заметьте; я не говорю злонамеренность. В жизни и любовь, и
великодушие, и даже ложно понятая справедливость -- могут порождать зло. Надо это
понимать.
     Я начал с того, что сказал: никто не позволит себе обвинять всех либералов в
злонамеренности. Они, повторяю, очень различны. Приведу еще несколько примеров;
один -- либерал потому, что был либералом еще в 40-х годах, и ему больно
расстаться с любимым идеалом, которому он так долго и так искренно служил;
другой остается на всю жизнь либералом потому, что думает, будто бы честный
человек непременно должен быть всю жизнь свою верен прежним убеждениям, даже и
вопреки целому ряду разочарований. Этот род честного либерализма весьма вреден,
потому что им особенно расположены страдать люди известные, влиятельные и на
виду стоящие; раз связавши свое имя с известного рода громкой деятельностью, с
известным родом службы обществу, с определенным литературным и политическим
оттенком, им стыдно покаяться и сознаться, что они ошибались так долго. Не у
всех найдется умственное мужество Кельсиева и Герцена, решившихся публично
каяться, -- первый в том, что находил социалистическую инсуррекцию полезной для
России, а второй в том, что уважал в начале своей жизни современный "мещанский"
прогресс.
     Этот род либерализма, говорю я, искренний сначала, а впоследствии только
твердый, но уже не искренний, есть самый вредный род, ибо он серьезен и
влиятелен. Вот как даже и честность своего рода может родить нередко великое зло
в этой "юдоли плача" земного!
     Самые безвредные либералы в наше время -- это либералы из выгод. Один, например,
либерал оттого, что пишет для пропитания в газете, защищающей "свободу и
равенство". Этот легко исправим; какая-нибудь ссора с редактором или хорошая
построчная плата в разумной газете сделает его охранителем в одну неделю, лишь
бы успеть примениться... Другой любит свободу потому, что, состоя на службе, не
угодил начальству; третий -- потому, напротив, что угодил либеральному сановнику;
четвертый -- пламенный боец за всевозможные "права" человека потому, что он
составил себе имя и состояние при новых, либеральных судах и т. д.
Этого рода люди не так вредны и опасны, как люди благородные и честные!.. Таких
людей, неисправимых морально, но политически очень легко исправимых, посредством
какой-нибудь мзды, -- к счастью, у нас есть еще много. Политика не этика... Что
делать! Она имеет свои законы, независимые от нравственных.
Есть у нас также помещики, либеральные только снизу вверх; дела их расстроены
эмансипацией и они, не сочувствуя эгалитарным реформам, либеральны только в
оппозиционном смысле, с досады.
     Женщины, которые и у нас очень влиятельны, либеральны большей частью по
мягкости, по состраданию, по ложному пониманию христианства или, наконец,
потому, что никакой raison d'etat для них непонятен... и т. д.
Какая же во всем этом систематическая злонамеренность?.. Есть, конечно, если
хотите, в нашем обществе легкий оттенок фрондерства; есть какая-то иногда
невинная и пустая, иногда зловредная дурь мелкой оппозиции. Но упорного и
сознательного потворства злодеяниям мы у большинства либералов вовсе не видим.
У "большинства", я говорю; но нельзя сказать, что вовсе нет подобного
потворства.
     Всякий может указать на факты такого рода, на факты всем известные, но как-то
кстати нынче вдруг забываемые.
     Теперь я скажу два слова о либерализме учреждений, а потом распространюсь
побольше о либерализме лиц, действующих на почве этих учреждений, или под
влиянием льгот, новыми учреждениями дарованных.
Я не стану много трактовать о самих реформах. Г-н Градовский говорит
основательно, что новые учреждения закон, воля правительства и потому им надо
подчиняться.
     Это правда, и я не позволю себе здесь критиковать реформы. Но замечу только
одно: раз допустивши, что "равенство и свобода" -- гражданские идеалы, надо
сочувствовать реформам искренно и сознаться, что на этой почве (на почве
равенства и свободы) реформы наши проведены хорошо. Но для меня еще вопрос:
может ли долго, более каких-нибудь ста лет простоять какое бы то ни было
общество при равенстве и свободе?.. Но об этом принципиальном сомнении
после...[1] А теперь о либерализме русских людей на почве новых учреждений и под
влиянием современных льгот.
     Вот тут-то и начинается нечто подозрительное, и если не всегда прямо злодейское,
то или очень глупое и легкомысленное, или весьма коварное и нечистое.
Посмотрим, что делалось и делается до сих пор либеральными людьми на почве
либеральных учреждений. Посмотрим, как служили эти "единомышленники"
правительства... "России и Государю", -- говорит г-н Градовский. Моему
монархическому педантству такой порядок слов не нравится: я предполагаю говорить
     -- Государю и России; ибо я не понимаю французов, которые умеют любить всякую
Францию и всякой Франции служить... Я желаю, чтобы отчизна моя достойна была
моего уважения, и Россию всякую (например, такую, в которой Градовский и
Стасюлевич ограничивали бы власть министров) я могу разве по принуждению
выносить... Г-н Градовский судит, видимо, иначе.
Итак, посмотрим, как люди русские либерального духа служили Государю и России на
основании этих реформ.
     Г-н Градовский упомянул о земстве, о судах, об университетах, о печати, об
эмансипации крестьян с землею.
     Начнем хоть с земства. По нашему мнению, земская реформа лучше новых судов. В
ней есть все-таки что-то "почвенное", солидное, а главное, то хорошо, что в
устройстве земства есть что-то свое, чего нет в судах, эклектически списанных с
западных образцов. Зато в судах европейское зло и сказалось гораздо грубее и
резче, чем сказывается в земстве.
     Однако и в земстве заметен нередко такой дух, который нельзя назвать
правительственным или охранительно-либеральным, т. е. не переходящим за черту
дарованных льгот.
     Приведу несколько примеров. В одной губернии баллотируется некто в гласные --
местный помещик, человек образованный как все, и никаких провинностей особых за
ним не числится. Почти все шары черные. Отчего? За что это?..
Он близок губернатору; он ему, кажется, друг; мы не желаем, чтобы администрация
знала все, что мы делаем, и влияла бы тут...
Что такое администрация? Это не что иное, как само правительство en detail. Что
такое губернатор? Это не становой, это лицо по порядку власти третье после
Государя, так как в обыкновенное время (т. е. при отсутствии военных
генерал-губернаторов) губернатор зависит только от министра, а министр есть
ближайший выразитель Верховной Воли.
     Положим, это еще не велика беда. И