дмораживанием без некоторых ретроградных реформ вполне и
приостановить нельзя.
     Земство глухо, суды эффектны и громогласны. Деятельность земства опаснее скорее
в будущем, чем в настоящем; оно опасно только посредством умножения школ, в
которых искажается будущий мужик и мещанин, по жалкому образу и подобию нашему.
Но суды действуют быстро и наглядно. Деятельность новых судов была в течение 15
лет блестящей и самой ловкой демократической пропагандой, какую только можно
себе вообразить! В своем роде это было совершенством! Никаких точек над буквой
i; ни одной слишком грубой иллегалъности!.
     Перед этими важными председателями, настойчивыми обвинителями, пламенными
защитниками и легкомысленной, жадной до эффектов, граждански уже давно
развращенной публикой, какой ряд высокопоставленных юридических жертв! Игуменьи,
баронессы, генералы, городские головы, отцы и матери семейств, Гартунг, Трепов,
Шумахер, Митрофания.
     Какое нескрываемое злорадство, какая веселая разнузданность речей... И как это
все выходило ловко и кстати! Прокуроры кстати слабы, кстати беспощадны...
Перед нами, например, две женщины, игуменья Митрофания (вдобавок и баронесса) и
акушерка Засулич. Митрофания виновата, а Вера Засулич права. Пожилую заслуженную
женщину, увлекшуюся деятельным характером и желанием обогатить любимое ею
религиозное учреждение, никто не жалеет; Веру Засулич, решающуюся на
политическое убийство из-за коммунистических сочувствий, жалеют все и делают ей
безумную овацию!
     Но вообразим себе иное настроение русской интеллигенции, к которой принадлежали
бы и судьи, и адвокаты, и обвинители, и публика, и часть присяжных.
Вообразим себе, что настроение общества было бы консервативное, представим себе,
что великодушие правительства, давшего такие свободные суды, обращено было бы на
людей солидных, умно скептических, т. е. в Европу и в благо демократии не очень
влюбленных, и даже из знания европейской истории извлекающих совсем не то, что
обыкновенно у нас извлекается... Вообразим себе, что было бы тогда?.. Прежде
всего нашлись бы люди, которые поспешили бы, по собственной инициативе, убедить
высшее духовное начальство Московской епархии -- наказать поскорее игуменью
духовным строгим судом и избежать всячески публичного скандала...
Светский суд медлил бы нарочно, для избежания огласки. Публика боялась бы, чтобы
игуменья не попала на скамью подсудимых. Но положим -- приостановить дело, замять
его с некоторой формальной несправедливостью и с большим государственным такта м
     -- оказалось бы невозможным. Игуменью судят гласным судом... Но как?..
Все смущены (хотя бы и притворно -- и то хорошо; ибо притворство в этом случае
доказывает только почтение к известному принципу)... Председатель ведет сессию,
по возможности, в пределах закона, благоприятно для подсудимой; он не позволяет
адвокатам и прокурорам говорить против монастырей вообще. Судьи не обращаются к
набожной старушке, сказавшей -- "матушка так мне приказала" (или "благословила"),
с насмешливым вопросом; "А разве у вас своего разума нет''"... Никто не
позволяет себе таких публичных возгласов: "Монастыри отделяют себя от мира
высокими стенами, но обществу надо себя ограждать от них (т. е. от их
злоупотреблений)..." Так, кажется, воскликнул кто-то из обвинителей.
Личное самолюбие ораторов, обвиняющих игуменью или защищающих ее противников,
оставляется немного (хоть немного) в стороне до другого случая -- из
гражданского, охранительного чувства; защита удачна, обвинение мягко и
уклончиво. Преступление признано недоказанным... • Публика ликует. Вот что
случилось бы, если бы дух общества русского не любил бы переходить налево за
черту новых учреждений, если бы большинство, начиная от руководящих судей и
кончая праздными зрителями, любило бы, чтило бы Православие, верило бы в
святость сана, независимо от личных немощей'
И если бы в таком обществе и осудили бы Митрофанию, по невозможности оправдать
ее, то это бы сделали так, как сделали Иафет и Сим, т. е. отвернувшись, покрыли
бы наготу отца, а наша интеллигенция поступила при этом процессе, как цинически
глумящийся, гнусный Хам.
     "Так ее и надо! Так! Вот так! Она баронесса! Она игуменья! Так ее! Так!"
Игуменью Митрофанию за подлог юридически "травят". Вере Засулич, посягавшей на
энергического градоначальника, устраивают апофеоз.
За что же стреляла она в градоначальника? Влюблена она была, что ли, в того
политического арестанта, которого генерал Трепов высек за дерзость в тюрьме? Не
была ли она с ним в любовной связи? Ничуть! Тогда бы к ней, вероятно, были бы
построже. Но она не имела никаких личных отношений с этим арестантом и хотела
убить градоначальника во имя "равенства и свободы". Ее оправдали, ей сделали
блистательную овацию. В петербургских газетах писали, что выстрел ее из
револьвера будет иметь значение как поворотная точка, после которого
политических арестантов или совсем не будет, или они будут иметь право грубить
безнаказанно начальству. Речь защитника Александрова, даже в ораторском и
литературном смысле вовсе не замечательная, размазанная, аляповатая, лубочная,
нравится петербургской публике и увлекает ее... Судят вовсе не убийцу, не Веру
Засулич, а жертву ее, т. е. судят генерала Хренова... Веру Засулич выносят на
руках и т. д.
     Один из гг. Градовских напечатал тогда в "Голосе" восторженный фельетон, и все
это из такого пустяка, что генерал Трепов высек какого-то дерзкого арестанта...
Тут уж, во всем этом, нельзя никак видеть либерализма наивного, а надо видеть
именно тот злонамеренный либерализм, против которого г-н Александр Градовский
протестовал так умильно и даже робко в статье "Смута".
Любопытно было бы вообразить тех же самых двух женщин: игуменью Митрофанию и
акушерку Засулич перед судьями не-европейского духа, перед судом мужиков или
старинных купцов Островского. Такие судьи, имеющие не либерально-европейский, а
свой собственный русско-византийский общественный идеал, отнеслись бы к делу
совсем иначе. Игуменью Митрофа-нию они бы поняли и, осуждая ее, быть может,
старались бы смягчить ее наказание; и ни в каком случае они бы не срамили ее
сана с низким злорадством неверующих людей... Веру Засулич они бы просто и
понять бы не могли, и наверно -- или сослали на каторгу, или бы жестоко наказали
ее телесно... Из двух зол мужики и купцы Островского скорее бы поняли подлог,
чем эту ненависть к властям предержащим, которую обнаружили в деле Засулич и
действующие лица, и публика, и печать петербургская... Почему же общественное
мнение самого нерусского из всех городов России должно быть непременно
правильнее мнения стольких миллионов истинно рус-
ских людей, оттертых от непосредственного соприкосновения с правительством
своим?..
     И если мы, сопоставив эти два знаменитые процесса двух столь противоположных
женщин, сблизим еще, с другой стороны, процесс Веры Засулич с делом Гартмана и с
объяснениями, представленными республиканцем Энгельгардтом, то окажется вот что:
В наше время все роды преступлений наказываются строго, кроме
антигосударственных преступлений... Веру Засулич оправдали в Петербурге потому,
что она стреляла (по выражению одного московского простолюдина) "в заслуженного
царского слугу как в какого-нибудь пса!"; Гартмана не выдали именно оттого, что
он хотел убить не частное лицо, а Государя.
     Итак, жизнь обеспечена всем гражданам, исключая Царей и ближайших помощников их.
Только Монархи и верные слуги их поставлены вне закона, по понятиям новейшего
права, которое так нравится либеральным деятелям петербургской печати.
Как же может г-н Градовский притворяться таким невинным и обиженным
доносчиками-консерваторами, когда он сам пишет в той газете, где то защищается
Вера Засулич, то оправдывается республиканское правительство Франции?.. Неужели
это тот наивный либерализм, о котором я говорил в моей первой статье "Чем и как
либерализм наш вреден"?..
     Литератору петербургскому и специалисту, так сказать, быть наивным в подобных
случаях стыдно. Простодушие было бы здесь доказательством уж слишком жалкой
бездарности...
     Возвращаюсь к судам... Признаюсь, мне тяжело и говорить о них много, потому что
меня самого до такой степени глубоко поражали, в течение последних 10 лет, все
эти слишком известные процессы, что мне все представляется, будто и все их
помнят и будто все должны возмущаться ими...
Положим, errare humanum est. Есть также русская поговорка, которая гласит: где
суд -- там и неправда... Поговорка не говорит этим, будто всякий суд непременно
несправедлив, но так как во всех человеческих учреждениях есть наклонность к
неправде, то некоторая часть судебных решений должна быть по духу
несправедлива.. Ведь наш народ (и всякий народ, не сбитый еще с толку
демократическими идеями) в царство правды на земле не верит...
Все в том же "вашем" "Голосе" (No 60 oт 29 февраля) был приведен с похвалами
отрывок из речи Высокопреосвященного Макария, произнесенной им при открытии
военно-окружного суда в Вильне 15 октября 1869 года.
"Законы и совесть -- вот ваши руководители!" -- так обращается проповедник к
"людям-судиям".
     "Законы... Но что пособят нам самые лучшие законы, когда мы не знаем достаточно
того, к чему следует приложить их? Законы, как бы ни были подробны, не в
состоянии обнять всех частнейших и необычайных случаев, какие бывают в жизни и с
которыми не раз, быть может, вам придется встретиться. Законы самые точные и
ясные могут подлежать различному пониманию, подвергаться различному применению,
особенно в случаях сомнительных и неопределенных, и бессильны предохранить судью
от разных ошибок. Совесть -- драгоценнейший из всех даров Божиих человеку, лучший
и ближайший из всех наших руководителей. Но и совесть, даже самая чистая и
твердая, всегда имеет нужду в опоре для своих приговоров и без достаточного
выяснения дела может заблуждаться А что ж еще, если совесть наша помрачена или
ложно направлена воспитанием ли или образом нашей жизни? Что, если совесть наша
до того слаба, что способна увлекаться влиянием наших страстей или
господствующим духом времени? Увы! не спасет тогда судию и совесть от многих и
многих ошибок".
     Вот я о чем говорю, об этом духе времени -- и только. Никто не позволит себе
утверждать, что большая часть решений новых уголовных судов были неправильны или
несправедливы. . Это даже и подумать было бы смешно; даже не имея в руках
никакой статистики этих решений, можно сказать a priori, что они были недурные и
даже очень хорошие!.. Ссылали даже и нигилистов... Весь вопрос в том, куда чаще
располагает дух времени склонять весы правосудия -- левее или правее?.. Я нахожу,
что левее... И из двух зол это зло вреднее, потому что оно гораздо
противогосударственнее . Государство устроилось на известных понятиях и формах
дисциплины, и потому-то, если уж необходимо, если уж по человеческой слабости
неизбежно от времени до времени кого-нибудь обидеть, то лучше обидеть Веру
Засулич, чем игуменью Митрофанию или генерала Трепова...
Я говорю это прямо -- ибо я не верю, чтобы жизнь могла бы когда бы то ни было
стать храмом полного мира и абсолютной правды... Такая надежда, такая вера в
человечество противоречат евангельскому учению; Евангелие и Апостолы говорят,
что чем дальше, тем будет хуже, и советуют только хранить свою личную веру и
личную добродетель до конца... Все человечество мы от бед не избавим; беды
разнородные и неожиданные таятся даже и во всех успехах науки, точно так же, как
и в невежестве, во всех открытиях, во всех изобретениях, во всех родах
учреждений и реформ... И потому с этим ужасным Ариманом не справиться ни нам, ни
санкт-петербургским и парижским Ормуздам в очках и гадких фраках... А своему
русскому государству, как столбу настоящего недемократического христианства, мы
должны стараться сделать пользу, как умеем.
     Вот в этом-то православном, русском или, если хотите, византийском духе
воспитанное общество дало бы иной результат, даже и при введении
англо-саксонских судов. В эту либеральную форму оно внесло бы иное содержание,
иной дух...
     Никто, повторяю я, не позволит себе утверждать, что все решения политических и
вообще уголовных процессов нашими новыми судами были нехороши, а тем более
преднамеренно вредны.
     Я говорю только о наклонности, о сильном течении, о "чумном" веянии все того же
духа времени.
     Для лучшего уяснения того, что я хочу сказать, возьмем еще пример из прошлого.
Крепостное право было в свое время великим и спасительным для России
учреждением. Только с утверждением этого особого рода феодализма, вызванного
необходимостью стянуть, расслоить и этим дисциплинировать слишком широкую и
слишком однообразную Россию, государство наше начало расти. Но и это столь
полезное учреждение имело, как известно, свои невыгоды. Помещики злоупотребляли
данной им властью. Это известно. Но кто же станет утверждать, что они
злоупотребляли этой властью все одинаково? Это было бы ошибкой или ложью. У
многих крестьяне жили лучше нынешнего. Но многие помещики все-таки производили
насилия ни с чем не сообразные, совершали безнаказанно преступления и т. д. Это
правда. Течение духа времени было в эту сторону, и некоторые люди из учреждения
разумного и необходимого извлекали не то, чего бы желало правительство.
Вот так и новые суды.
     Строгое понимание государственного дела настраивало бы мысль следующим образом:
правительство, установляя новую форму судов, более свободную, доверялось, так
сказать, обществу. Учреждая эти более свободные суды, правительство передвигало
значительно центр тяжести государственной налево; мы поэтому, для сохранения
равновесия, если уж неизбежно склонять весы и т. д., будем склонять их на
противоположную правую сторону, т. е., скажу прямо, в пользу старших, генералов,
игуменов, помещиков, отцов, матерей, хозяев, а не в сторону младших и младших,
будто бы слабейших. Эти слабейшие легко могут стать слишком сильными; не надо
отучать ни народ, ни молодежь, ни детей от повиновения: это противно тому духу
Православия, на котором взросло наше монархическое государство...
Но на деле выходит у нас иначе. Без всякого поголовного злоумышления, без всякой
коварной дальновидности, а только вследствие ложного идеала земной прудо-новской
"justice", новые суды усилили (быть может, и бессознательно) либеральное наше
расстройство. Публика наша легкомысленна, пуста, впечатлительна и дурно
воспитана, а нашим адвокатам и прокурорам нужно сделать карьеру, обнаружить
ораторские способности (между прочим, ввиду воображаемой возможности громить
ответственных министров, ибо никому так конституция не выгодна, как ораторам);
судьи подвергаются давлению "среды"; присяжные или сбиты с толку многослож-
ностью вопросов, если они из простых, или подкуплены либеральными симпатиями,
если они из интеллигентных.
     Зачем же тут непременно злонамеренность? И без всякой злонамеренности результат
печален. Что ж делать с этим?
     Я бы и сказал -- но на уста мои "положена дверь ограждения".
Что может позволить себе сказать человек, запертый в тесную рамку "местной"
газеты. Кто станет его слушать?.. А впрочем -- два слова не долго.
Разумеется -- надо, в относительном безмолвии, обдумать медленно и строго проект
иных судов, и может быть, без присяжных, без публики и с меньшим простором для
риторических упражнений. Положим даже, что до сих пор человечество 1 никакой
формы судов выше и развитее этой англосаксонской формы не выдумало. Но не всегда
именно высшая форма той или другой отрасли человеческих учреждений пригоднее для
всякой страны. Как войско -- английское войско ниже континентальных форм военного
устройства; но она, эта низшая форма -- пригоднее для английского
государственного строя. Протестантство как религия, в глазах всякого
понимающего, что такое Церковь, есть религия -- низшая, сравнительно с
Православием и папством, однако она оказалась пригоднее до сих пор для
германских стран. Так и во всем... Репрессивные меры не могут быть сами по себе
целью; они только временный прием для того, чтобы люди "не мешали" приготовить
что-нибудь более прочное в будущем. По крайней мере, и попытка подобного рода
была бы полезна.


     [1] Примеч. 1885 г. Смотрит. 1, статью "Византизм и славянство", главы о



   К.Леонтьев.
   О всемирной любви

---------------------------------------------------------------
     Origin: "Проект К.Н.Леонтьев"
---------------------------------------------------------------




    О ВСЕМИРНОЙ ЛЮБВИ
     РЕЧЬ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО НА ПУШКИНСКОМ ПРАЗДНИКЕ*
I

     Не пора ли уж перестать писать о Пушкине и о всех тех, кто блистал и действовал
на его московской тризне? Довольно!.. Общество русское доказало свою
"цивилизованную" зрелость, поставило Пушкину дешевый памятник,- по-европейски
убирало его венками, по- европейски обедало, по-европейски говорило на обедах
спичи. По обыкновению своему, интеллигенция наша ровно, по этому поводу, ничего
не выдумала своеобразного. У подножия монумента великого русского творца не
обнаружилось ни одного молодого и оригинального таланта ни в ораторском
искусстве, ни в поэзии; говорили речи и стихи, и вообще, действовали тут все
люди прежние, с давно определившимися взглядами и давно известные; блистали
люди, которых молодость прошла при прежних условиях, более сходных с условиями,
развившими самого Пушкина. Враждебно ли или сочувственно относятся все эти
таланты к старому порядку и его остаткам - все равно; они все обязаны этому
поруганному прошлому как впечатлениями своими (то есть содержанием своих
творений), так и умственными силами своими, трудившимися над воспроизведением
этого содержания, данного русскою жизнью... Нового ничего!.. Ни
изобретательности в форме чествования, ни какой бы то ни было ум поражающей
свежей мысли, либо вовсе неслыханной, либо давно забытой и просящейся снова в
жизнь. Многое из сказанного и написанного по этому поводу было где-то и
когда-то, наверное, тоже сказано или написано теми же самыми лицами или иными, и
гораздо лучше, и полнее. Один только человек, как слышно, выразился по поводу
пушкинского празднества вполне оригинально: это - граф Л. Толстой. Печатали,
будто он, отказываясь от участия в этом празднестве, сказал: "Это все одна
комедия!"[2][2] Я не думаю, чтоб это было так. Отчего ж комедия? Вероятно,
многие были искренни в своем желании почтить память Пушкина... И хотя мне очень
нравится эта независимость графа Толстого, его капризное пренебрежение к
современности нашей, но я не вижу нужды соглашаться с тем, что все это -
притворство и комедия. В искренность я готов верить; я желал бы видеть только во
всем этом больше национального цвета, побольше остроумия и глубины. Все это,
быть может, и очень тепло; но тепло как пар, не замкнутый в какую-либо форму.
Тепло, даже горячо, порывисто, но рассеялось скоро и не осталось ничего. Все
надежды, все мечты, и мечты вовсе не картинные! Правду сказали в "Вестнике
Европы" (я где-то это прочел), что и в том "смирении", которое хотят признать
уже довольно давно отличительным признаком славизма, есть много своего рода
самохвальства и гордости, ничем еще не оправданных...[3][3]  Довольно об этом.
Больше всего сказанного и продекламированного на празднике меня заставила
задуматься речь Ф. М. Достоевского. Положим, и в этой речи значительная часть
мыслей не особенно нова и не принадлежит исключительно г. Достоевскому. О
русском "смирении, терпении, любви" говорили многие, Тютчев пел об этих
добродетелях наших в изящных стихах[4][4]. Славянофилы прозой излагали то же
самое. О "всеобщем мире" и "гармонии" (опять-таки в смысле благоденствия, а не в
смысле поэтической борьбы заботились и заботятся, к несчастию, многие и у нас, и
на Западе: Виктор Гюго, воспевающий междоусобия и цареубийства; Гарибальди,
составивший себе славу военными подвигами; социалисты, квакеры; по-своему -
Прудон, по-своему - Кабе, по-своему - Фурье и Ж. Занд[5][5].